Я сидела на высоком табурете, обнаженная, едва сдерживаясь, чтобы не дрожать и не ежиться от накатывающих волн пронизывающего холода. Единственное, что могло хоть немного меня согреть поначалу, были волосы, вольно упавшие на мои спину и плечи, пока строгий окрик не заставил меня убрать непослушную гриву, неэстетично ее скрутив где-то сбоку. Легкая ткань, плавно скользящая по коже, причудливо складывалась на груди и бедрах, обволакивая мое тело и оставляя его при этом почти полностью открытым для двух десятков жадных глаз, впивавшихся в каждый его изгиб. Я чувствовала себя несовершенным слепком чьей-то неумелой руки и толком не понимала, что я делаю здесь, на этом высоком постаменте в холодной зале. Не смея не только пошевелиться, но даже и вздохнуть полной грудью я сидела и тупо смотрела в одну точку, стараясь придать своему лицу и телу как можно более естественное выражение. Едва ли мне это удавалось очень убедительно…
- На сегодня все.
Я облизала пересохшие губы и неуклюже сползла со своего жесткого трона, прикрываясь с запоздалой и неуместной уже стыдливостью. Но никому уже не было для меня дела – вокруг зажурчали разговоры, смех, захлопывались один за другим мольберты и складывались карандаши и краски. Я закуталась в жалкие ленты, бывшие моим одеянием в течение этих бесконечных двух часов, и потерянно стояла у стенки, ожидая, пока схлынет эта возбужденная толпа, получившая возможность попасть в реальный мир из своего волшебства, напоенного акварельным и масляным амбре. Когда в зале уже никого не осталось, я медленно подошла к скамье со своими вещами, чувствуя, как впиваются иглы холода плит в мои босые ступни. Оделась, как во сне, но, вместо того, чтобы покинуть это странное место, я прислонилась щекой к стене и оглядела залу.
Меня всегда пугали музеи и подобные им храмы искусства. В лицах античных статуй я не находила ничего кроме жуткого равнодушия не наполненных жизнью каменных глазниц, вазы и расшитые золотом полотна не находили отклика в моем сердце, а пейзажи и портреты казались то чересчур искусственными, то до мерзости натуралистичными. И я с удивлением спрашивала себя, что же привело меня сюда сегодня? И на ум мгновенно приходил ответ, заставлявший меня чувствовать бесконечное унижение.
Я отчаянно нуждалась в деньгах. Все в моей жизни шло наперекосяк в последние месяцы. Я чувствовала себя как никогда потерянной, все, что когда-то составляло бесконечно необходимую часть моей жизни, вдруг разбилось вдребезги прямо у меня на глазах в считанные дни. Все мои надежды и цели потеряли для меня всякий смысл. Я в один месяц потеряла работу, друзей – и все, что как-то связывало меня с будущим, кроме вечно спаянного с моей жизнедеятельностью сердцебиения. Я устала расправлять плечи и поднимать голову, мне надоело уверять себя в собственной причастности к жизни человечества и необходимости что-то делать. Сначала я перестала есть, потом - спать. Потом я начала много есть, потом – много спать. Каждое мое утро было таким же похожим на вечер, как похожи друг на друга и одинаково грустны ночи человека, засыпающего в одиночестве. Я перестала смеяться – и в тот же день, как осознала эту странную особенность в себе, перестала плакать. Я уже давно перестала краситься и наряжаться, мой телефон уже три недели бесполезно валялся где-то в нижнем ящике стола.
Каждый вечер я шла в маленький тихий парк, настолько заброшенный, что переставший интересовать кого-либо кроме парочек, ищущих уединения, и таких, как я. Я ритуально бросала на холодную землю полиэтиленовый пакет, усаживалась на него и смотрела на багряные всплески заката в обрамлении высоких деревьев. Потом ложилась и смотрела в темнеющие облака, пока вокруг не наступала окончательная ночь. Поначалу я писала стихи примерно до полуночи, но потом и это занятие перестало меня интересовать. Тогда я стала читать, но все книги писали об одном и том же – или это я читала между строк только о том, что постоянно крутилось у меня в голове. В конце концов, я дошла до того, что однажды утром, открыв кошелек, напоминавший мне о более приятных временах, обнаружила в нем угрожающую пустоту. И только тогда насущные проблемы напомнили мне о том, что я могу сколько угодно быть эльфом в душе, но с этим вряд ли примирятся мой человеческий желудок и бесчеловечная хозяйка моей съемной квартиры.
И тогда я стала искать новую работу. Но так как в моей голове и душе никаких изменений не произошло, не мудрено, что мне долгое время ничего не удавалось. Никому не хотелось брать депрессивную, неухоженную работницу с отрешенным взглядом, ставящую прочерк во всех графах, кроме ФИО и даты рождения. Вот тогда-то, когда я уже почти отчаялась, мне на глаза попалось объявление:
«Требуется натурщица»…. Оплата обещалась весьма приличная.
Натурщица… В этом было что-то волшебное и вместе с тем постыдное. Я не знала, что от меня потребуется, но в моем положении выбирать не приходилось – я уже с неделю маялась по всем возможным вакансиям - от официантки до декана химического факультета.
И вот тогда-то я и решилась.
Впервые за много-много дней села к зеркалу и изо всех сил постаралась превратить себя в красавицу. Тщательно продумала гардероб и пообещала себе быть спокойной и терпеливой.
Вечером следующего дня я была уже там. Пугливо озираясь, стояла столбом, сжимая в руке сумку и завороженно глядя на уткнувшиеся в мольберты головы.
- Вы натурщица? Прекрасно. Просто прекрасно!
Сухонький, но на удивление громогласный старичок бросился ко мне, схватил мертвой хваткой за руку, и протащил на центр.
- Раздевайтесь! – торжественно сказал он и показал широким жестом на мраморную скамью на возвышении.
- То есть… как? – ошеломленно переспросила я.
На это он сердито сощурился и посмотрел мне в глаза. Этого почему-то оказалось достаточно, чтобы я дрожащими руками стала расстегивать пуговицы на блузке. Когда я осталась в одном белье, он бросил мне в руки какую-то ткань и выжидающе остановился. Я поняла…
Спустя пять минут я уже сидела на холодном мраморе, повернувшись боком и грациозно подняв руку.
Об этом я вспоминала, стоя у холодной стены и бессмысленно оглядывая искусственное наполнение залы. Статуи, картины, лепной потолок и узорчатый пол. Холодная, бездушная атмосфера. Воздух, напоенный искусством, кажется мне безнадежно отравленным. Мне становится тяжело дышать под давлением этих пропитанных вековым тленом стен. Я опустилась на скамью и вперилась взглядом в какое-то амебное пятно краски на полу. Что я нашла в нем интересного, - затрудняюсь сказать. Но, наверное, просидела я так довольно долго, пока меня не оторвал от моих абстрактных размышлений голос того самого седого старика, который так загипнотизировал меня два часа назад.
Он подошел ко мне и молча опустился рядом.
- Первый раз, что ли? – сухо спросил он.
Я кивнула, не отрывая взгляда от пятна.
Он педантично отсчитал деньги, вынув их из промасленного пакетика, и протянул мне.
- Из-за денег?
Я снова кивнула.
- Завтра в это же время.
Я удивленно вскинула брови – в мои планы не входило продолжение унижения.
- Они должны закончить работу.
С этими словами он встал и так же безразлично ко мне и всему, что находилось в этой зале, вышел.
На следующий день, сама не знаю, что заставило меня прийти снова. И снова принять ту же мучительную позу, в которой рука затекала так, что становилась тяжелее железа, а голова начинала кружиться от невозможности поменять положение. Все те же критичные взгляды, шелест мелков и грифелей по бумаге, леденящий холод и скользкая ткань…
Моя работа продолжалась еще три дня. Я уже успела выучить моих художников, их одежду, манеру речи. Я привыкла к своей необходимой здесь наготе, хотя и не перестала чувствовать несовершенство каждой складки и каждой неровности моего тела. Я научилась немного различать названия красок и цветов, я слышала краем уха советы, которые давал седой старик своим подопечным, но ни разу у меня не возникало желания заглянуть хотя бы в один мольберт.
Наконец, настал последний день. Я, привычно уже поднялась со скамьи и направилась к своей одежде. Когда я закончила одеваться, старик подошел ко мне и, как обычно, протянул деньги.
- Ты хорошо поработала. У тебя большие данные. Ты никогда не была актрисой?
Я опустила глаза. Слишком памятен был мой печальный разрыв со сценой, тяжелым запахом кулис и складом декораций в маленькой комнатке, отведенной мне под гримерку. Слишком сложно было прощаться с дощатым полом сцены и слепящим светом рамп. Я подавила в себе желание вздохнуть и отрицательно покачала головой.
Он пристально посмотрел на меня и взял за руку. Подвел к одному из оставленных мольбертов и указал на написанную картину.
- Здорово, - равнодушно пожала плечами я и дернулась, чтобы уйти. Своим вопросом он разбередил во мне не так давно зажившую рану, чтобы мне не хотелось снова спрятаться в коконе собственных мыслей.
- Это ты.
Я непонимающе взглянула сначала на старика, а потом снова на картину. Неужели… Да нет, не может быть, чтобы Венера, сидящая на постаменте, была мной! Мраморная кожа, гордый профиль уверенно поднятой головы, гроздь винограда в маленькой изящной кисти, темные волосы, струящиеся по плечам и алая ткань, шаловливо соскальзывающая с молочно-белого плеча…Причудливая игра теней на стене, служившей фоном, блики солнца на высокой груди и чуть заметная улыбка на гордом лице. Все в картине было изумительно. Вот только глаза… Глаза смотрели отрешенно и как будто в пустоту. Казалось, юному гению просто не удалось передать их взгляд, который должен был быть таким же гордым, как поворот головы и царственная осанка. Будто бы мастерски сделанный коллаж все-таки не сумел совместить фигуру, лицо и глаза из другой картинки.
Я подняла глаза на седого мастера – уверена, сейчас они лучились совсем иным светом, чем на картине.
- Завтра в это же время, - сказал он и с жестоким равнодушием свернул картину.
Он вышел из залы, а я впервые за долгое время улыбнулась сама себе и античным статуям, смотревшим на меня с немым укором, и вышла на улицу, твердо зная, что завтра я снова приду сюда.
Натурщицей…