Афоризмы весёлой стервы и Терская быль

Воловой Геннадий
ИЗ МОЕЙ КНИГИ

АФОРИЗМЫ СТЕРВЫ



Хорошие девочки верят в рай, плохие – в ад, умные – в Дарвина; Хорошие девочки ждут принца на белом коне, плохие – миллионера на черном "Мерседесе", умные считают обоих персонажей вымышленными; Хорошие девочки спят в пижаме, плохие – голыми, умные – по ситуации; Хорошие девочки верны мужу, плохие – любовнику, умные – обоим; Хорошие девочки загорают в купальнике, плохие – топлесс, умные – в тени, Хорошие девочки верят в чистую любовь, плохие – в частую, умные – в качественную; Хорошие девочки одеваются аккуратно, плохие – вызывающе, умные – быстро; Хорошие девочки становятся заботливыми женами, плохие – феерическими любовницами, умные – верными друзьями...

Самая лучшая девочка – та, которая на кухне хорошая, в постели плохая, а в гостях умная.

Хорошие девочки верят мужчинам, плохие - не верят мужчинам, умные не верят никому; Хорошие девочки от огорчения плачут, плохие - пьют, умные отправляются по магазинам; Хорошие девочки комплексуют по поводу размера груди, плохие - закачивают силикон, умные гордятся тем, что имеют; Хорошие девочки умеют готовить, плохие - умеют сделать заказ, умные - сидят на диете...

Хорошие девочки лишаются девственности в первую брачную ночь, плохие – при первом удобном случае, умные – два-три раза; Хорошие девочки лишаются девственности с мужем, плохие – с пьяным одноклассником, умные – с фаллоимитатором; Хорошие девочки дают по любви, плохие – за деньги, умные – когда сами захотят; Хорошие девочки читают сказки, плохие – Камасутру, умные – медицинскую энциклопедию; Хорошие девочки вышивают крестиком, плохие – колбасятся на дискотеках, умные - рыщут в Интернете; Хорошие девочки умеют готовить, плохие – умеют сделать заказ, умные – сидят на диете; Хорошие девочки владеют иностранными языками, плохие – матерным, умные – своим собственным; Хорошие девочки относятся к сексу как к обязанности, плохие – как к развлечению, умные – как к части жизни; Хорошие девочки берут в кино попкорн, плохие – презерватив, умные – губную помаду...

Женщине интересен тот мужчина - который способен дать больше, чем она может себе позволить! Мужчине интересна та женщина, которая способна дать любовь без корысти, а не не в обмен на его возможности

Разбивая мужские сердца, она...
Превращала их тела... в прах.
Причина этому - измена?
Нет! Да просто так.
Она наслаждалась их болью,
Знала, что наступит её крах.
Она брала, что хотела,
И уходила во мрак.
Она была хороша:
Её глаза - два огня.
Обжигала взглядом,
Но была холодна.
За спиной её - два крыла,
Душа - Ангела, но хватка - Орла.
Быть может, жила б она дольше,
Если бы не Амура стрела.

Стерва - это вам не истеричка, не капризуля и не зануда. Стерва - это не старая дева, достающая молодых девиц своей неуемной желчью. Стерва - это даже не женщина-вамп и не деловая леди, сводящая мужчин с ума своими пикантными выходками. Стерва - это звучит гордо. И грозно.

Любовь – огромная лотерея, в которую играют все: крутые парни и скромные девушки, старики и дети, успешные и несчастные. Иногда, не догадываясь об этом, они выигрывают…а иногда, отодвигая прекрасную ширму жизни, мы обнаруживаем там пустые сердца.
Любовь посещает нас тайно, когда мы этого совсем не ждем. Она приходит тихо-тихо, подкрадывается совсем бесшумно, только слышно ее легкое дыхание. Она приносит в своих ладонях лишь маленький огонек, который можно легко потушить или разжечь до огромного пламени.
Любовь меняет всю нашу жизнь, надевает на нас розовые очки и обманывает, говоря, что мир идеален. Мы готовы на безумства, мы теряем голову, потому, что мы не хотим потерять друг друга.
Нет ничего страшнее, чем быть одной. Нет ничего ужаснее, чем представить на секунду, что тебя нет…

Самое горькое состояние на свете - Одиночество! Самое длинное расстояние то, Которое пройти не хочется! Самые злые слова: “ Я Тебя Не Люблю!” Самое страшное, когда ложь права, А надежда ровна нулю!

Cначала думают, что внимание мужчина это мечта, а быть с ним счастье. Потом счастьем считаешь то время, когда его не знала, а мечтой то, чтобы он обошел тебя стороной.

Я не богиня, но фигура не хуже. Звездной болезнью не болею, мечтаю только посмотреть обратную сторону луны, фальшивые манеры в других не переношу. Я не стремлюсь создать себе кумира, ведь я сама себе - кумир!

ЗАГЛЯНИТЕ НА МОЙ САЙТ АФОРИЗМЫ.РУ
www.aphorisms.ru

ПРЕДСТАВЛЯЮ НА СВОИХ СТРАНИЧКАХ ПОЭТЕСУ
БОРЗЕНКО-КАНАТОПСКУЮ И ЕЕ ЗАМЕЧАТЕЛНУЮ ПОЭМУ:

ДАРЬЯ И ИСМАИД (Терская быль)

Где заснеженные скалы,
Тянут пики свои в высь,
Молодежь и аксакалы,
За аулом собрались.

И держась извечных правил,
У подножия тех скал,
Важно бороду оправил,
Самый старый аксакал.

Повернув лицо к востоку,
Он промолвил «Бисмилла!»
Отдавая дань Пророку,
Горы вторили «Ал-л-а!»

«Я собрал вас здесь джигиты,
Чтоб сказать – набегу срок!
На станицы путь открытый,
Да хранит вас наш Пророк!

Бейте гяуров неверных,
Жгите села на пути,
Коль пошлет Аллах, то пленных,
Постарайтесь привести.

Казаки – народ добротный,
Знаю множество я стран,
Где их купят. И охотно,
Турки, персы и Иран.

Сам я стар. Не та уж сила,
И для битвы не гожусь,
С вами сына Исмаила,
Посылаю. Им горжусь.

Что он молод-то неважно,
Был в набегах. И не раз.
Вел себя в боях отважно,
Вот джигиты весь мой сказ».

У подножья гор, на склоне,
Ячменя наевшись всласть,
Ржали взнузданные кони,
Все в кауровую масть.

Краски черные сгустила,
Ночь тревожная. С небес,
И на землю опустила,
Месяц с звездами исчез.

Стих в степи полыни шепот,
В норку спрятался сурок,
На мохнатых крыльях топот,
Нес залетный ветерок.

Задрожала степь от гула,
Всколыхнув седой ковыль,
Скачет конница с аула,
Из-под ног взметая пыль.

На станицу налетели,
Подожгли со всех сторон,
К небесам во тьме летели,
Лязг мечей и крик, и стон.

Полусонные казаки,
С стен срывали палаши,
Выли в ужасе собаки,
И горели камыши.

Неоседланные кони,
От безжалостных врагов,
Уносили от погони,
Жен, детей и стариков.

Но плечам к плечу вставали,
В их защиту казаки,
Бить врагов не уставали
У излучины реки.

Средь черкесов, в этой битве,
Выделялся Исмаил.
Он, твердя слова молитвы,
Многим головы срубил.

Свечерело. Солнце село,
По станице всюду кровь,
Тут подмога подоспела,
Из соседних хуторов.

Впереди казак Данила,
С той подмогой прискакал,
Он глазами Исмаила,
Средь пожарища искал.

Не видав его ни разу,
Всей душой наш Данил,
Верил, что узнает сразу,
Кто с черкесов Исмаил.

И мечтая с ним о встрече,
Чтобы в схватке одолеть,
Мчался вихрем к месту сечи,
Победить иль умереть.

Но черкесы ждать не стали,
От жилищ горящих прочь,
Они быстро ускакали,
В надвигавшуюся ночь.

А станичники убитых,
Стали в центр села сносить,
Хоронили не обмытых.
Так предание гласит.

Вырыв общие могилы,
Уложили в строгий ряд,
И у ног невесты милы,
Лег жених и рядом брат.

Платья детские пестрели,
Средь заплаток стариков,
И от слез сухих горели,
Веки хмурых казаков.

Ни одной не уронили,
Ныла хоть душа от ран,
Молча павших схоронили,
И насыпали курган.

У подножия кургана,
Попросили их простить,
И поклялись – Басурманам,
За их гибель, отомстить.

Между тем, казак Данила,
Молодых собрав парней,
В ком кипели месть и сила,
Вновь велел седлать коней.

«Исмаил не ждет погони,
Далеко не мог уйти.
Все устали: люди, кони,
Нам легко его найти.

Коням корма дайте вволю,
Не жалейте ячменя
Кто мою разделит долю,
Пусть за тыном ждет меня.

Да чтоб тихо, осторожно,
Не узнали б старики.
Им и так сейчас тревожно,
Нам огласка не с руки»

За околицей станицы,
Парни дружно собрались,
Кони, быстрые как птицы,
По ночной степи неслись.

Проскакали ночь. На зорьке,
За излучиной реки,
Исмаила стан у горки,
Увидали казаки.

На коленях мусульмане,
Совершали свой намаз.
Но, в предутреннем тумане,
Исмаил отдал приказ.

«На коней! Скорей джигиты!
Знаю – вам не ведом страх,
Но путь в горы перекрытый,
Да хранит вас наш Аллах!»

И, послушные приказу,
Все вскочили на коней.
На мечах блеснуло разом,
Сотня огненных лучей.

А в ответ им засверкало,
Острых сабель лезвие.
Насквозь груди пробивало,
Остроносое копье.

В злобе кони скалят зубы,
Чужаков грызут тела,
В пене бархатные губы,
Рвут стальные удила.

Вот в какой-то миг Данила,
На дыбы подняв коня,
В друг увидел Исмаила,
И рванул к нему коня.

И крутанув его на месте,
Взяв копье на перевес,
Поскакал, как Ангел мести,
Как возмездие с небес.

Исмаил с Данилой встречу,
Сам давно уже искал.
И, на миг забыв про сечу,
К нему в ярости скакал.

Вот столкнулись. От испугу,
Кони встали на дыбы,
И в глаза глядят друг другу,
Два врага. И две судьбы.

Взгляд черкеса полон мести,
И презрения к врагам.
Верность в нем адату, чести,
И любовь к родным горам.

А, Данило хмурым взглядом,
Суд и приговор творит,
В нем печаль и злоба рядом,
В нем возмездие горит.

Сшиблись кони. И казалось,
В предрассветной, мутной мгле.
Им, что двое их осталось,
На встревоженной земле.

Сталь о сталь искрясь звенела,
Кровь от ран текла ручьем,
Им до смерти нету дела,
Им все это нипочем.

Над Данилом пролетела,
Срезав кожу на щеке,
Пуля. Словно песню спела,
И исчезла вдалеке.

Под черкесом конь споткнулся,
Пал на землю. С горяча,
Исмаил вскочил, качнулся,
Кровь текла с его плеча.

Берегись черкес! Казачий,
Над тобой кружит клинок,
Смерти глаз пустой, не зрячий,
Уж коснулся твоих ног.

Но Данила вдруг раздумал,
Убивать – «Живи, пока!»
В плен решил забрать. Он думал,
Выкуп взять за смельчака.

И арканною петлею,
Шею он ему стянул,
Его в поле за собою,
Конь пришпоренный тянул.

И безжалостно косила,
Смерть черкесов у реки,
Всех их, кроме Исмаила,
Порубили казаки.

Ждут напрасно с поля рати,
Средь чинаровых ветвей,
Жена – мужа, сестры – братьев,
Ну, а вдовы – сыновей.

За околицей станицы,
Слышен звонкий стук подков,
Слышен возглас «Молодицы!
Принимайте казаков!

Словно мы «попировали»,
Так как встарь заведено.
Кровь черкесов проливали,
Словно красное вино.

Досталось и нам не мало,
Там, в излучине реки,
Много наших братьев пало,
Не взыщите старики.

Мы черкесам отомстили,
За убитых. Кровь за кров.
В горы их не пропустили,
Под родной скалистый кровь»

Смолкнул возглас и в ворота,
Пес к хозяину бежит,
А казачка видит – кто-то,
Поперек седла лежит.

Подошла. К лицу нагнулась,
И от жалости, в груди,
Сердце больно встрепенулось,
Ей Данила – «Погоди!

Пленник жив, хоть еле дышит,
Раны ты ему промой,
Да не бойся! Он не слышит.
А теперь ступай домой»

И заметив, что Даренка,
С пленника не сводит глаз,
«Не балуй! – Сказал – сестренка»,
И нагайкою потряс.

А потом, взвалив на плечи,
Пленника в сарай отнес,
Сторожил его в тот вечер,
Волкодав. Свинарный пес …

Был прикован цепью длинной,
Пленник к крепкому столбу,
Заострился нос орлиный,
Рана рваная на лбу.

Осмотрев его, с сомненьем,
Головой казак качал.
И промолвил с сожаленьем,
«Видно близок твой причал»

А потом позвал – «Даренка!
Подь сюда! Да, побыстрей!
Подсоби-ка мне сестренка,
Молочка ему согрей.

Положи на гниль ромашку,
И, хотя он басурман,
Я маленько дал промашку,
Одолело зло-дурман.

Не теряю я надежду,
Может вылечим его,
И на выкуп тот одежду,
Тебе справим. Ничего»

И, казак, устав с дороги,
Тут же бурку растелил,
И раскинув руки, ноги,
Захрапел, что было сил.

Ну, а Даша иль Даренка,
Как брат в шутку называл,
Подоив коров, тихонько,
Шла в сарай, где пленник спал.

И склонившись над ним низко,
Так, что пол мела коса,
Увидала совсем близко,
Боли полные глаза.

Смерть уж мутной пеленою,
Поспешила их покрыть,
Но, очнувшись, головою,
Он качнул и просит «Пить!»

Мимо рта вода бежала,
Обливая ему грудь,
С ней мешаясь кровь стекала,
Из потрескавшихся губ.

Сняв с ведерка полотенце,
Пленника, подняв слегка.
Даша поит, как младенца,
Смесью трав и молока.

Раны гнойные промыла,
Все в запекшейся крови,
И, от жалости, заныло,
Сердце девичье в груди.

Пленник был хорош собою,
Хотя вид его суров.
Протянулась над губою,
Нитка черная усов.

Волос шапкою кудрявой,
Над бровями нависал,
С плеч, от крови весь корявый,
Дорогой бешмет свисал.

Церковь к утренней звонила,
В небе свет луны погас.
А, Даренка с Исмаила,
Не сводила синих глаз.

Ему чистою водою,
Обтерев слегка лицо,
Даша легкою стопою,
Поспешила на крыльцо.

К тому времени проснулся,
Ее брат «поспал никак?»
Встал, до хруста потянулся,
Поднял бурку и чепрак.

У колодезя под дубом,
Вымыл руки и лицо,
И прошел, тряхнувший чубом,
Мимо Даши на крыльцо.

И довольно покосившись,
На свежевымазанный пол,
Он, на образ покрестившись,
Сел за выскобленный стол.

С свежим хлебом съев окрошки,
«Козью ножку» закурил,
И, с усов стряхнув все крошки,
Так с сестрой заговорил.

«Мы с тобою не богаты,
Нету матери, отца,
И, коль явятся к нам сваты,
То недолго до венца.

А, приданного то нету,
Да и незачто купить,
Нам с тобой задачку эту
Как-то надобно решить.

И надумал я – черкеса,
Туркам за море продать,
Нам он здесь без интереса,
Коль не сможет выкуп дать.

Или поздно, или рано,
Но узнает Автандил,
- Исмаил, хоть тяжко ранен, -
Жив остался. Лишь один.

Выкуп даст. И мы с тобою,
Купим все тебе сполна,
Так уж велено судьбою,
У меня лишь ты «одна».
ак уж велен
А Даренка стоя рядом,
Чтоб вопросов избежать,
Слез поток, бегущих градом,
Все старалась удержать…..

Ночь. Аул в тревожной дреме,
Топот конский сторожит.
И, колеблясь, в каждом доме,
Свет свечи в окне дрожит.

Что же пламень тот колышет?
То судьбы посланец – рок.
Холодом смертельным дышит.
Затрубив в свой черный рог.

И, внимая гласу рока,
Вопрошает Автандил,
Всемогущего Пророка,
«Где мой сын? Где Исмаил?»

Но ни звука, ни совета,
Не услышал он в ответ,
Только сыч на ветве где-то,
Глухо ухает «Нет! Нет!»

И не снять с души тревоги,
Как колоднику оков,
Чу! Как будто на дороге,
Раздается стук подков.

Спотыкаясь конь каурый,
Сам, без всадника бредет,
Весь израненный, понурый,
К Автандилу в двор идет.

У ворот заржал тревожно,
Головою к ним припал,
Повалился осторожно,
Ноги вытянул и .. пал.

К небесам воздевши руки,
Автандил шептал «Аллах!»
Помоги снести все муки,
Дай найти мне сына прах!

Помоги дожить до мщенья,
Увидать гяуров смерть,
И, до этого мгновенья,
Ты не дай мне умереть»

Из джигитов, в то ущелье,
Не вернулся ни один,
И сзывает, для отмщенья,
Вновь отряды Автандил.


Чтоб приказ о выступленьи
Разослать во все концы,
В отдаленные селенья,
Посылаются гонцы.

Не отряд, а войско встало,
У подножья тех же скал,
«Бисмилла! Пора настала»
Молвил старый аксакал.

«Я, клянусь звездой Пророка,
Объявляю газават,
Смерть за смерть! За око-око
Пусть отмстит за брата брат!»

В нетерпении кони пляшут,
В путь дорога их зовет,
Зло копытом землю пашут,
И пускаются в намет.

И в станицах не дремали,
Вдоль по берегу реки,
Тоже войско собирали,
Атаманы – казаки.

Кто чинил поспешно сбрую,
Кто точил отцовский меч,
Шились новые подпруги.
Жены хлеб сажали в печь.

Степь в тревоге, тяжко дышит,
Ветер гнет седой ковыль,
Травы волнами колышет,
Да в столбы свивает пыль.

И, на гибель обреченный,
Ляжет в ту степную пыль,
На жаркой кровью обагренный,
Саблей скошенный ковыль.

И без всадников ускачут,
Кони в степь, взметая прах,
Горько матери заплачут,
И в станицах, и в горахо судьбою,
У меня лишь ты «одна».
С гор лавина смерти мчится,
На казачьи и хутора,
И кричат, казалось, птицы,
«Эй!. Проснись казак. Пора!»

Но не дремлют часовые,
Слух отменный, глаз остер,
Вышки жгут сторожевые,
Заготовленный костер.

Затрубил трубач. В станице,
На майдане бьют в набат,
Скачут кони, словно птицы,
В степь. Врагу на перехват.

А над степью низко, низко,
Стаи воронов кружат,
Чуя запах битвы близкой,
Пир кровавый сторожат,

Казаков зовя на битву,
Затрубили трубачи,
Заглушив азан молитву,
Заиграли зурначи.

Сшиблись кони и смешалось,
Все в один большой клубок,
Смерть, кружа над ним, смеялась,
И трубила в черный рог.

Черным вороном носилась,
Черную накинув шаль,
И в руках у ней дымилась,
Окровавленная сталь.

Крики, стоны, брань, молитвы,
Рты орущих, без лица,
И казалось – этой битве,
Не предвидица конца.

И лишь только с наступленьем,
Темной ночи, стих тот бой,
И печальным песнопеньем,
Прозвучал сигнал «Отбой!»

Ночь беззвездная, глухая,
Опустилась на поля,
Лишь полевочек пугая,
Где-то ухала сова.

Только ветер осторожно,
Лица мертвые ласкал,
Да по полю, ржа тревожно,
Конь без всадника скакал.

Стихло все в черкесском стане,
И в казачьем тишина,
Слышен лишь в густом тумане,
Ножен стук о стремена.

Мертвых, раненных собрали,
Горцы и, покуда длилась ночь,
Незаметно ускакали,
От станиц казачьих прочь.

Не видать нигде Данилы,
Что с ним? Мертвый иль живой?
Он, покуда были силы,
Вел с врагом не равный бой.

Сабля острая звенела,
Прорубаясь сквозь тела,
До плеча рука немела,
И ручьями кровь текла.

А сейчас без гнева, муки,
Он лежал на груде тел,
И раскинув крылья – руки,
Ветер песню ему пел.

«Посмотри как жизнь прекрасна,
Горы, степи и леса.
И душа твоя напрасно,
Устремилась в небеса.

Хоть изрубленное тело,
Все огнем горит, очнись,
Пока смерть не одолела,
В дом родной поторопись.


Снова нас настигло горе,
Налетела татарва,
Крови там пролито – море,
Жив остался кто едва»

И Данила вдруг очнулся,
И от груды вражьих тел,
Уж смердящих, отряхнулся,
И поблизости присел.

Казаков нигде не видно,
Ни поодаль, ни вокруг,
Срочно их позвал как видно,
Войсковой, казачий «круг»

На раздумья нету время,
Своего коня поймал,
Вдел тихонько ногу встремя,
И в станицу поскакал.

Но, в предутреннем затишье,
Смолкнул даже птичий грай,
Он увидел пепелище,
Да обугленный сарай.

В небе солнце потускнело,
В хмарь небесную зашло,
Будто видеть не хотело,
Разоренное село.

Бахромою черной тучи,
Будто в горести немой,
Скрыв его последний лучик,
Висли траурной каймой.

Хлопья черные летели,
Словно стаи воронья,
И Данила еле-еле,
Слез с усталого коня.

Казаки не удивились,
Будто знали наперед,
Что он жив, посторонились,
Пропустив его вперед.


Все они глядели хмуро,
На запаленных коней,
И стоял меж них понуро,
Старый дедушка Корней.

Гнев, той старости дремучей,
Слово молвить не давал,
И комком колючим, жгучим,
В его горле застревал.

Молодежь нигде не видно,
Пять иль шесть нашлось едва,
Их угнала в плен, как видно,
В свои степи татарва.

Кто здесь был? – Спросил Данила,
И ответил старый дед.
«Как из века в век то было –
Прикаспийский наш «сосед»

К нам примчался черной тучей,
Только вы ушли на сечь,
Хан Гирей с ордой могучей,
Угонять в полон стал. Жечь.

А. в станице бабы, дети,
Стон и крик со всех сторон,
Уцелел лишь тот на свете,
Кто имел свой тайный схрон.

Кто укрывшись камышами,
Прячась в их густую тень,
Пережил там с малышами,
Этот черный, страшный день.

Кто по Тереку украдкой,
С ребятней успел уплыть,
Набралось лишь два десятка,
Кто мог в бой с ордой вступить.

Да еще черкес, твой пленный,
С нами встал плечом к плечу,
Дрался смело, хоть «не верный»
Врать не стану. Не хочу.

Он от этой черной тучи,
Твою Дарью защищал.
Татарву, как барс могучий,
Их же кровью угощал.

Вот на этом самом месте,
Растеряв остатки сил,
Замертво упал на месте,
Но пощады не просил.

Когда весь полон собрался,
Твою Дашу сам Гирей,
Привязав к седлу, умчался,
В неоглядный край степей.

Чтоб не выплеснулось горе,
Плеть сломав в своих руках,
Брел Данила на подворье,
На негнущихся ногах

Там, среди остатков хаты,
Не затих еще пожар.
И, под слоем пепла – ваты,
Сохранялся углей жар.

Посреди двора, на куче,
Плосколицых тел, лежал,
Пленник, сжав в руке могучей,
Окровавленный кинжал.

Над глазами висли низко,
Брови. Сжат упрямый рот,
От него, убитый, близко,
Пес валялся у ворот.

День уж к вечеру клонился,
Мертвых начали сносить,
И Данило торопился,
Исмаила схоронить.

Он решил ему могилу,
По среди села копать,
Что бы этим Исмаилу,
Честь, как воину, отдать.

Но когда его за плечи,
Приподнял – услышал стон,
И, на миг лишившись речи,
Затаил дыханье он.

И, не тратя время лишку,
Взяв на руки , как дитя,
Кликнул бабушку Аришку,
И понес под тень плетня.

Занявшись привычным делом,
Хоть трясется голова,
Шепчет бабушка над телом,
Заговорные слова.

И, Дрожащею рукою,
Крестит вдоль и поперек,
Обмывает свят – водою,
С головы до самых ног.

К ранам мази приложила,
С ей известною травой,
И тихонько уложила,
На целительный покой.

Черный бархат опустила,
Ночь на землю. В тишине.
Свечи – звезды засветила,
В необъятной вышине.

Слышны шорохи ночные,
Где-то в чаще камыша,
Волны мутные, речные,
Катит Терек не спеша.

Исмаил всю ночь метался,
То повязки с себя рвал.
И из рук Данилы рвался,
То Даренку к себе звал.

Лишь на пятый день очнулся,
Попросил тихонько «пить»
И Данила улыбнулся -
- «Оклемался? Будешь жить!»

Время шло. К нему Данило,
Проявлять стал интерес,
По всему заметно было,
Ему нравился черкес.

Своей честностью суровой,
И душевной красотой,
Своей силой неуемной,
Да судьбою не простой.

Исмаил стал поправляться,
И ему, в глухую ночь,
Образ Даши стал являться,
Ей, молил его, помочь.

Синева в глазах плескалась,
И, извечная краса,
Ниже пояса спускалась,
Светлорусая коса.

К нему тянет она руки,
Взгляд любовь и боль таил,
В страхе, видя ее муки,
Просыпался Исмаил.

Передумал он о многом,
Ночи все не мог уснуть,
И поклялся перед Богом,
Дашу в дом родной вернуть.

Он окреп уже настолько,
Что вставать стал, сам ходить,
От Данилы скрыл, чтоб только,
Тот не стал за ним следить.

В ночь беззвездную решившись,
Прихватив коня, кинжал,
Над Данилом наклонившись,
Прошептав «прости», сбежал,

Он не ведал, что Данила,
Сам его бы отпустил,
Если б знал – вернулась сила,
Так как все ему простил.

И теперь ему обидно,
Он стоял среди двора,
В уши бес шептал ехидно,
«Догони!. Убей!. Пора!»

Но, в душе немного каясь,
Все ж колол его обман,
Он промолвил улыбаясь –
«Чистокровный басурман!»

Казаки в догон собрались,
Но Данила не пустил,
«Меж собой мы разобрались,
Сам его я отпустил».

Едет всадник в чистом поле,
Голову склонил на грудь,
По неволе иль по воле,
Он куда-то держит путь?

На лице печать печали,
Шрамов много от мечей,
Устремлен в степные дали,
Хмурый взор из под бровей.

На три стороны дороги,
У развилки разошлись,
Нет сомненья, нет тревоги,
«Что судьбой дано свершись»

Топчет конь полевок норы,
Он поводья натянул,
В стороне остались горы,
Отчий дом, родной аул.

А меж тем уж ночь настала,
Путь продолжить нету сил.
На траву прилег устало,
Изнемогший Исмаил.

И, как будто провалившись,
Пролежал так час иль два,
Не слыхал как, наклонившись,
Зубы скалит татарва.

Исмаил хотел подняться,
Ему крикнули «Лежи!»
Где убитому валяться,
Все равно. Ты кто? Скажи».

Но, не высказав тревоги,
Как отец его учил,
Он поджал тихонько ноги,
И пружинисто вскочил.

«Я черкес! Ищу Герея,
Где кочует он сейчас,
Мне не ведомо. Но смею,
Я спросить об этом вас?

Еду я от Автандила,
Он послал к нему меня»
И отвел, взяв за удила,
Морду ближнего коня.

И татарин вдруг смутился,
Руку с плетью опустил,
Слез с коня. Засуетился,
«Всем известный Автандил?!»

«О его джигитах славных,
Знаем мы. О сыновьях,
Нету им по силе равных,
Ни в горах, и ни в степях.

Передай – ясырь огромный,
Хан Гирей сумел собрать,
И подарок этот скромный,
Он решил в Стамбул продать.

Девиц юных и прекрасных,
Он послал Султану в дар.
Ну, а прочих всех несчастных,
На невольничий базар.

Меж красавиц есть девчонка,
Неприступна, зла как бес.
И в глазах у той Даренки,
Собралась вся синь небес.

Косы длинные, как змеи,
Ниже стана, до колен,
Сам отдал бы, что имею,
За ту девушку взамен»

И с почтеньем Исмаила,
В свой шатер повел поесть,
Сына бека Автандила,
Принимать – большая честь.

Совершили омовенье,
Помолились на восток,
Испросив благословенье,
«Иншалла! Велик Пророк!»

С золоченого кувшина,
Сам напитки надавал,
И невольникам мужчинам,
Приказанья отдавал.

Посреди шатра рабыни,
Расстелили достархан,
Плов внесли, шербет и дыни,
И прохладнейший айран.

Чтобы скрыть свое волненье,
Исмаил спокойно ел.
Иногда лишь в нетерпеньи
Он в проем шатра смотрел.

Наконец от достархана,
Встав, Идрис сказал: «прости»,
Но увидеть тебе хана,
Не придется. Он в пути.

В дар турецкому Султану,
Он погнал живой товар,
А еще повез Осману,
Лично сам, девчонку в дар.

От душевной боли сжался,
Исмаил. Не знал как быть,
И едва, едва сдержался,
Чтоб Идриса не убить.

Но, вздохнув сказал с поклоном:
«Прохлаждаться мне не след,
За Гиреем и полоном,
Я отправлюсь тотчас в след»

«Ждет старейшина ответа,
Автандил – наш аксакал»,
И, сказав слова привета,
В степь ночную ускакал.

Пленных он нагнал в дороге,
Изможденных и худых,
Босые разбиты ноги,
В кровь у старых, молодых.

Цепью длинной все мужчины,
Связаны палящий зной,
Их исхлестанные спины,
Жег горячею волной.

И брело, в том караване,
Много женщин молодых,
Не покрытых, в платьях рваных,
И, до времени, седых.

Но ни хана, ни Даренки,
Исмаил там не нашел,
Терпеливо ждал в сторонке,
Пока весь полон прошел.

Еще долго пыль клубилась,
Заметая их следы,
Желтым саваном ложилась,
На иссохшие кусты.
****************
Нет города на целом свете,
Богаче, крепче чем Стамбул,
Не счесть всех глав его мечетей
Не заглушить азанов гул.

Встречая праздник Рамазана,
На небе месяц молодой,
Кривым, турецким ятаганом,
Повис с звездою золотой.


Затихло все, в часы ночные,
С себя сняв груз дневных забот,
Весь город спит. Лишь часовые,
Не спят у запертых ворот.

Да еще юноша пригожий,
Как видно с дальней стороны,
В одежде, с местными не схожей,
Не спит у каменной стены.

То наш черкес. Устав с дороги,
Присел у стен чтоб отдохнуть,
Болят израненные ноги,
А мысли не дают уснуть.

Туманят мозг и, как кинжалом,
Кромсают сердце на куски,
Но на устах ни слова жалоб,
Лишь вздох усталости, тоски,

Он ждал рассвета как голодный,
Ждет хлеба – голод утолить,
Как жаждущий воды холодной,
Чтоб ею жар в груди залить.

Но ночь прошла. Туманным утром,
Ворота стражник растворил,
И с людом тысячным попутным,
В Стамбул вошел наш Исмаил.

Черкес вокруг, тревожным оком,
Смотрел, не ведая пока,
Куда несет его потоком,
Из тел людских, судьбы река.

Влекомый ею будто щепка,
Осколок с мачты корабля,
Искал он взглядом хмурым, цепким,
Где берег твердый. Где земля.

Но вот движенье прекратилось,
Как воплощение мечты,
И чудо взорам всем явилось,
- Дворец предивной красоты

На беломраморных ступенях,
Лежали мраморные львы,
Лишь только в сказках, сновидениях,
Могли б такое видеть вы.

Цветник из роз и пальм огромных,
Фонтаны длинной чередой,
Его кропили с водоемов,
Кристально-чистою водой.

Но не пленили Исмаила,
Красоты дивного дворца,
Печать тревоги не сходила,
С его сурового лица.

И в грудь стучало сердце больно,
Когда он, взятый как в кольцо,
В дворцовых окнах, пусть невольно,
Искал любимое лицо.

Толпа редела понемногу,
Кто в чайхану решил зайти,
Кто на базар искал дорогу,
Лишь он не знал куда идти.

Но час намаза приближался,
Чтоб к нему вовремя поспеть,
Он у прохожих постарался,
Узнать где ближняя мечеть.

И там, на каменном пороге,
Пока азан не стали петь,
Омыв от праха странствий ноги,
Зашел в прохладную мечеть.

Хоть сердце кровью обливало,
Казалось – вырвется с груди,
Но к небесам душа взывала,
«О, Всемогущий, помоги!»

«Перед тобою я поклялся,
Дареньку в дом родной вернуть
И, как безумный след помчался,
Преодолел не малый путь.

К тебе с надеждой припадаю,
К твоим божественным ногам,
Аллах! Ты, видишь как страдаю,
Верни ее! Я все отдам»

Припав горячей головою,
К холодным плитам. Так молил,
Аллаха он. Варуг «Что с тобою?»
Услышал шепот Исмаил.

Черкес на голос обернулся,
Нагнувшись, около него,
Стоял старик. Он оглянулся,
В мечете больше никого.

Смущенно встав с колен на ноги,
Побрел он к выходу, во двор,
И там, обувшись на пороге,
Старик завел с ним разговор.

«Пришел ты вижу издалека,
К нам чужестранец. Но зачем?
Затем спросил, вздохнув глубоко,
Могу тебе помочь я чем?»

Свет доброты в глазах светился,
У старика. И Исмаил,
Своей бедой с ним поделился.
Все рассказал, как тот просил…

Стояло солнышко в зените,
Мулла к намазу снова звал,
Но Исмаила, речи нити,
Старик ни разу не прервал.

Пророку снова помолились,
Перекусив, чем Бог послал,
Вновь на скамье расположились,
Черкесу так старик сказал:

«Не зря мы встретились с тобою,
Себя я в Дашином лице,
Увидел. Схожи мы судьбою,
Я тоже пленник во дворце.

Мне только пять годков минуло,
Когда меня, в числе других,
Пригнали воины Стамбула,
Сюда. Голодных и нагих.

Прошел сунат и обрезанье,
Черты пригожего лица,
И привлекли к себе вниманье,
Османа старого отца.

Я рос в числе таких же пажей,
Среди дворцовой красоты,
Нередко бит был грозной стражей,
Но не со зла – от простоты.

Откуда родом я не знаю,
Все скрыл забвения туман,
Но, что я русский точно знаю,
И, что зовут меня Иван.

Когда исполнилось тринадцать,
Был оскоплен. И вот тогда,
Я лишь тебе могу признаться,
Душою умер. Навсегда.

Я стал прислужником гарема,
Купал красавиц молодых,
И, страсти не изведав бремя,
Касался юных тел нагих.

В бассейнах часто я плескался,
С наложницами. Видит Бог,
Душою к ним я привязался,
И помогал в чем только мог.

Снискал доверие эмира,
Среди разврата и интриг,
Познал страсть к золоту и в мире,
Нет наслаждений мне иных.

Нет ничего сильней на свете
Металла желтого и я,
Тут не далеко от мечети,
Купил каморку для себя.

О ней в дворце никто не знает,
Она, в своей немой тиши,
От глаз надежно укрывает,
Всю горечь раненной души.

Но ты черкес, своей судьбою,
Вновь всколыхнул ее во мне,
Отныне буду я с тобою,
«Иль под конем, иль на коне»

Ну, а сейчас пойдем со мною,
В мое жилище отведу,
Там поживешь пока. С лихвою,
Все там найдешь. А, я уйду.

Пора в гарем мне возвращаться,
Надзор не легкий в нем нести,
Туда уже быть может статься,
Успели Дашу привести»

Черкес увидел ни каморку –
Приличный домик за углом,
Старик, открыв калитки створку,
Провел его с поклоном в дом.

А сам поспешно удалился, -
- Ему в гарем давно пора,
Пока его не спохватился,
Начальник ханского двора.

Черкес присел на край постели,
И с удивлением смотрел,
Как на ковре цветном висели,
Старинный лук и связка стрел.

Но так как очень утомился,
Ведь не всесилен человек,
Черкесской он своей укрылся,
И лег на чистый тохтамек …

Здесь мы прервем сказанье наше,
И так, как делали не раз,
Вернемся вновь к полону, Даше,
Увидим где она сейчас.

Шумит, гудит базар в Стамбуле,
Ты обойди хоть целый свет,
Но даже в Индии в Сеуле,
Таких базаров больше нет.

Здесь видишь тканей блеск, хивинских,
Дамасских сабель остроту.
Да скакунов ахалтекинских,
Чеканной сбруи, красоту.

Перечислять я все не буду,
Не сосчитать вселенной дар.
Сказать лишь вам не позабуду,
В Стамбуле есть еще базар.

Базар невольничьим зовется,
И, я поклясться в том готов,
Там кровь всегда рекою льется,
Из спин невольников – рабов.

Там стон и плач. И крики боли,
Когда от груди матерей,
Чтоб вырастить раба в неволи,
Вдруг открывают сыновей.

Сюда из сел степных, российских,
Пригнал полон свой хан Гирей,
С станиц казачьих, прикаспийских,
Чтобы продать. Да поскорей.

Но, по тогдашнему закону,
Чтоб право торга заслужить.
Он визирю, чтоб не чинил «препону»
Товар тот должен предложить.

Тот оглядел всех равнодушно,
Махнул рукой, давая знать,
Что, хоть всех оптом, хоть подушно,
Гирей их может продавать.

Их оптом турок взял, из местных,
Чтоб с выгодой перепродать,
Он, средь других барыг известных,
Знал, что купить и как продать.

А, что же Даша? Средь «неверных»
Ее не видели. Она,
В отличии от прочих пленных,
Сидела взаперти. Одна.

Ее Гирей решил в подарок,
Осману утром отвести,
Она ж, как ласточка – подранок,
Просила смерть за ней придти.

Отца небесного молила,
-«Дай, прежде чем наступит смерть,
Хоть раз увидеть Исмаила,
Потом согласна умереть.

Услышь Господь мои молитвы,
Узнать о брате моем дай,
Живым ли он вернулся с битвы,
Или душой умчался в рай»

На небе звезды потускнели,
А, Даша не сомкнула глаз,
Спешили люди, встав с постели,
Успеть на утренний намаз.

Укутав Дашу покрывалом,
Чтоб видно не было лица,
Гирей с ней шел, меж стен – дувалов,
К воротам ханского дворца.

И там у стражника достойно,
Просил к Осману допустить,
Чтоб от себя ему смиренно,
В подарок девушку вручить.

Осман с прогулки возвращался,
Со свитой, в этот самый час,
На Даше взглядом задержался,
Своих суровых черных глаз.

Затем с коня слез и проворно,
Под покрывало заглянул,
А хан Гирей меж тем покорно,
В поклоне низком спину гнул.

Эмир сражен был красотою,
Лик белоснежный, без прикрас,
Коса по пояс, бровь дугою,
И моря синего цвет глаз.

В гареме тихо, незаметно,
Жила наложница одна,
Душой и сердцем, безответно,
Была в эмира влюблена.

Княжны туркменской обаянье,
Ее невинный, нежный лик,
Османа привлекли вниманье,
Но задержали лишь на миг.

Неумолимый пред мольбою,
Он все же с нею ласков был,
Потом, пресытившись любовью,
Как о других, о ней забыл.

Любви она еще не знала,
Своей невинною душой,
К нему любовью воспылала,
Горячей, чистой и большой.

В тиши, бессонными ночами,
Страдая от сердечных мук,
Смотрела черными очами,
На дверь. Шагов ловила стук.

Но все напрасно. Месяц с неба,
С звездою утренней сходил.
Осман ни разу больше не был,
Не звал и сам не приходил.

Она узнала, что гяурка,
Своей степною красотой,
Навек пленила сердце турка,
Нарушив тем ее покой.

И, что на праздник Рамазана,
После общения с муллой,
Войдет к нему, под стих азана,
Но не наложницей – женой.

И Одалиска ненавидя,
И всей душой его любя,
Решила, выхода не видя,
Убить ее или себя.

Однажды ночью, как обычно,
Сидела Даша у окна,
С тоской задумавшись, привычно,
О доме думала она.

Шаги тихонько прошуршали,
И будто замерли вдали.
Но острие холодной стали,
Коснулось вдруг ее груди.

Фигура черная склонилась,
Над нею низко. Но она,
Рукой за лезвие схватилась,
Удар смертельный отвела.

С руки порезанной на платье,
Кровавый ручеек бежал,
Взглянув в лицо туркменке Пати,
Ей отдала ее кинжал.

Грудь свою быстро обнажила,
«Ну, что ж ты стала? Не робей»
С кинжалом руку приложила,
К своей груди. «Вот сердце. Бей!

Но только мне Осман не нужен,
И не ревнуй меня к нему,
Смерть для меня ничуть не хуже,
Не буду я женой ему»

И долго плакали обнявшись,
Туркменка с русской в тишине,
Сквозь тучи черные прокравшись,
Светил им месяц в вышине.

Однажды, вечером то было,
К Дареньке евнух подошел,
«Тебе поклон от Исмаила»
Сказал по-русски и ушел.

Хотела встать но нету силы,
Бежать за ним хотела вслед,
Кричать хотела «Где он, милый?»
Но старика пропал и след.

А сердце пело, ликовало,
Надежда к ней вернулась вновь,
Кипела кровь и бушевала,
Жизнь воскресила в ней любовь.

Но ураза меж тем кончалась,
День Рамазана наступал,
Любовь с унынием венчалась,
И разум сердцу уступал.

Хоть жен не мало у Османа,
Она, нарушив их покой,
Должна, согласно сур Корана,
Стать ему сотою женой.

Ну, а туркменка молодая,
Не зная Даше чем помочь,
То утешая, то рыдая,
С ней проводила день и ночь.

И вот однажды евнух старший,
Спросил, решившись к ней войти,
Согласна ль Патя, вместо Даши,
К осману в комнату войти.

Что под роскошным одеяньем,
Лица невесты не видать,
И, что оставшись без вниманья,
Даренка сможет убежать.

Есть тайный выход из гарема,
О нем лишь знает он один,
Его построил в свое время,
Османа прадед. Мавладин.

И, когда Даши здесь не будет,
Осман, владелец всех сердец,
Ее конечно позабудет,
И к ней вернется наконец.

Что стража будет спать с похмелья,
Проснется кто из них едва,
Держать их будет без движенья,
С вином смешавшись, сон трава.

И Патимат, любя Османа,
Кивнула молча головой,
Их судьбы, как итог обмана,
Связались в узел роковой.

Что ж Исмаил? Он в нетерпеньи,
Ждал возвращенья старика,
При каждом шорохе в мгновенье,
Хваталась за кинжал рука.

Десятки раз он порывался,
Бежать за Дашей. Но куда?
Вновь ждать Ивана оставался,
А, дни тянулись как года.

Вечерний позднею порою,
На небе месяц молодой,
Повис изогнутой дугою,
С вечерней яркою звездой.

И всколыхнулись все мечети,
Поют имамы стих – азан,
Чтоб мусульмане, все на свете,
Встречали праздник Рамазан.

Лишь только солнца луч коснулся,
Земли на утренней заре.
Стамбул нарядный встрепенулся,
Стол, полный яств, в любом дворе,

И во дворце поют и пляшут,
В котлах огромных варят плов,
И сам имам венчает Дашу,
И к свадьбе той жених готов.

До пят накидками укрыта,
Невесты русской красота,
А, рядом одалиска Зита,
Танцует танец живота.

Играли домбры, трубы пели,
Звенели бубны, барабан,
Настал последний день недели,
Как свадьбу празднует Осман.

Все дни Даренька простояла,
В углу. К ней каждый подходил,
И, заглянув под покрывало,
С поклоном низким отходил.

Но, как в народе говорится,
Есть делу каждому венец,
Не может свадьба вечно длится,
И бубны смолкли наконец.

Сам старший евнух обряжает,
Невесту. Свадебный наряд,
С нее снимая подменяет,
Ее туркменкой Патимат.

И, усадив ее на ложе,
В покои Даши поспешил,
Минута вечности дороже,
Он все продумал. Все решил.

Едва дыша сидела Даша,
За ширмой в комнате одна,
Ужели горя ее чаша,
Еще не выпита до дна?

Вошел Иван. Седьмую плитку,
В стене он тайную открыл,
И с Дашей вместе, как в калитку,
В нее вошел и вновь закрыл.

В тоннель спустившись осторожно,
Бежал с ней сколько было сил,
Ей на бегу шепнув – «Возможно,
Уже там ждет нас Исмаил»

Упершись в каменную стену,
Иван, уже почти без сил,
Нажал рычаг и, тьме на смену,
Явился свет и …… Исмаил.

Даренка, веря в избавленье,
Всевышнего благодарит,
Но евнух им, без промедленья,
Велел скорее уходить.

Сняв с себя пояс, он Даренке,
Его вкруг стана повязал,
И, посмотрев на месяц тонкий,
Так на прощание сказал:

«Коль не явлюсь я на рассвете,
Меня не надо больше ждать,
То будет значить – нет на свете,
Меня. И в вам самим судьбу решать»

И, указав на пояс Даши,
Сказал – «Приданное тебе,
По христианской вере нашей,
Прошу молиться обо мне,

Считаю – пленником Османа,
Прожил я сорок лет не зря,
Ты Даша, за раба Ивана,
Поставь свечу у алтаря»

Опять взглянув на месяц тонкий,
Ушел в подкоп, как уж скользя,
А, Исмаил сказал Даренке,
«Нам оставаться здесь нельзя»

От шумных улиц стороною,
Идут они в руке рука.
И с осторожностью большою,
Вошли в жилище старика.

И там, упав в изнеможенье,
На пестрый, простенький палас,
Лежали долго без движенья,
Без чувств, не открывая глаз.

Казалось им – они при встрече,
Умрут в объятьях. Но теперь,
Об этом нету даже речи,
Лишь ожиданье стука в дверь.

Минула ночь. Рассвет, сквозь тучи,
Зарей пол неба озарил,
И, вестник смерти неминучей,
Летал над миром Израил.

Не спав всю ночь, к утру Даренька,
Сумела все же задремать,
И Исмаил ушел тихонько, -
- Что сталось с евнухом узнать.

На площади, у стен мечети,
Глубоко врытый крест стоял,
Казалось, люди все на свете,
Собрались здесь. И стар, и мал,

В груди тревожно сердце билось,
Казалось из последних сил.
«Скажите, что здесь приключилось?»
Спросил кого-то Исмаил.

Ему ответили: – «Невеста,
Сбежала от эмира в ночь,
В углу поставив, себя вместо,
Туркменку, княжескую дочь.

Глубокой ночью в предвкушенье,
Любви желанной, шел Осман,
В почивальню, в неведенье,
Что ждет его позор, обман.

Что вместо Даши синеокой,
Другая под чадрой стоит,
Он тут же, в ярости жестокой,
В грудь ей кинжал хотел вонзить.

Но евнух сам просил в подмене,
Лишь одного его винить,
И, уличив его в измене,
Осман велел его казнить.

Уже поставлен крест сосновый,
К нему он будет пригвожден,
Лишь только день наступит новый,
И будет заживо сожжен.

Что в назиданье всему мру,
Так евнуха должны казнить,
За то, что он посмел эмиру,
Другой, невесту подменить.

Черкес на крест тот покосившись,
Стоял минуту или две. Потом,
В своем решеньи утвердившись,
Вернулся вновь в Иванов дом.

Даренька спала сном тревожным,
Он, что б ее не разбудить,
С стены, движеньем осторожным,
Снял лук. Суд праведный вершить.

В мечеть, как призрак незаметный,
Прокрался. Влез на минарет.
Шепча – «Прости меня Бессмертный,
Ведь я виновник его бед.

И ты его за боли, муки,
Возьми в приют небесный твой,
А суд и волю в мои руки,
Вложи с каленою стрелой»

Уже железными цепями,
Привязан евнух на кресте,
И гвозди с острыми клещами,
Лежали рядом на земле.

У ног несчастного сложили,
Костер огромный и палач,
Стал рвать ему клещами жилы,
В толпе раздались крики, плач.

А, евнух синими глазами,
Смотря на небо, мук не снести,
Кричал, но русскими словами:
«Услышь мя Боже! И прости»

И вот, в то самое мгновенье,
Как стал он Господа молить,
К нему как дар, как избавленье,
Стрела каленая летит,

Вонзившись в сердце задрожала,
И евнух, из последних сил,
С него ручьями кровь бежала,
Шепнул – «Спасибо Исмаил»

И голова его седая,
Склонилась падая на грудь,
Османа злобу проклиная,
Спешил черкес в обратный путь.

Он не увидел как метался,
Начальник стражи по толпе,
Но в его памяти остался,
На всю жизнь, евнух на кресте.

А что же Осман? Чтоб кровь неверной,
С него омыла весь позор,
Он во все стороны вселенной,
Из янычар послал дозор.

Повелев им в одночасье,
Чтоб головы свои снести,
На беду ее, несчастье,
Ту преступнику найти.

А туркменки, скажем сразу,
С юной нежностью в лице,
Не видал никто ни разу,
Больше в мраморном дворце.

И никто не смел решиться,
Разузнать. Уж так велось,
С головою б распроститься,
Любопытному пришлось.

И день и ночь идут верблюды,
С тяжелой кладью на восток,
До глаз укутанные люди,
Вдыхают в легкие песок.

И караван – баши не даром,
Веревкой всех связал одной,
Чтобы верблюд, идущий рядом,
Не заплутался в час ночной.

В щелястой маленькой кибитке,
Сидела Даша чуть дыша,
Походкой важной но не прыткой,
Идут верблюды не спеша.

Наемной стражей охранялся,
Тот караван. В недобрый час,
С ней рядом Исмаил сражался,
За кладь чужую. И не раз.

В ночь грозовую из Стамбула,
Бежал он с Дашей наугад,
К земле шальная буря гнула,
И спины бил, как камнем град.

Когда же буря грозовая,
Сменилась проливным дождем,
Его, без сил изнемогая,
Просила Даша – «Отдохнем».

Но он, упрямо головою,
Тряхнув, ответил – «Не уйти,
Нам будет Дашенька с тобою,
Если задержимся в пути.

Нам сам Аллах послал на счастье,
Погоду эту. Мне поверь,
Не то, что стражников, в ненастье,
Собак не выгонишь за дверь.

Нам только бы с тобой добраться,
До караванного пути,
И с караваном может статься,
Аллах поможет нам уйти»

Им повезло. Мимо Стамбула,
Шел караван из дальних стран,
С Марокко, с Индии, Кабула,
Товары вез он в Ереван.

Янычары, как шакалы,
Рыщут по горам, степям,
И лишь изредка усталым,
Отдохнуть дают коням.

И однажды ночью звездой,
По пути на Ереван,
Повстречался с стражей грозной,
Нам знакомый караван.

Взяв его в кольцо спросили,
Нет здесь женщины такой,
С цветом глаз, как небо синий,
С длинной русою косой.

Чтобы мог – сказали стражи,
Караван продолжить путь,
Под чадру должны мы каждой
Самолично заглянуть.

Но черкес, прикрыв собою,
Не позволил Даше слезть,
И стоял, готовый к бою,
За любовь свою и честь.

Все погонщики, охрана,
Встали, став щитом ему,
И отряд из янычаров,
Ускакал в ночную тьму.

Здесь надолго мы покинем,
Исмаила, янычар,
Беспокойный взор свой кинем,
На лога степные, яр.

На пригорок где станица,
Вновь отстроилась и где,
Белоснежный аист – птица,
Кормит птенчиков в гнезде.

Время шло. Себе Данило,
Стал подыскивать жену,
Хату выстроил. Но было,
Скучно жить в ней одному.

Пролетело уж три года,
Как черкес, с его конем,
Помогала им непогода,
Ускакал осенним днем.

Видно в свой аул подался,
Не слыхать о нем вестей,
Но однажды стук раздался,
«Принимай казак гостей!»

Я вернул тебе сестренку,
Здесь она со мной. Встречай,
Но прошу тебя Даренку,
Мне Данила в жены дай.

Я ее в бою неравном,
С янычарами, отбил,
Но, обетам верен данным,
Слов своих не позабыл.

Долгим путь был из неволи,
Ночи грозные в пути,
И, по Божьей видно воле,
Сын у нас растет «прости»

Даша с криком «Братец, милый!»
В ноги бросилась ему,
Но поднял ее Данила,
И сказал «Что ж, быть тому!»

И черкесу, взяв за плечи,
Так промолвил – «Исмаил!
О прощеньи нет и речи, -
- Я давно тебя простил.

И отныне и на веки,
Я должник твой. И поверь,
Пока смерть не смежит веки,
Для тебя открыта дверь»

Только тут казак заметил,
Мальчугана и спросил –
«Как зовут?» И тот ответил:
С гордым видом – «Даниил!»

Подхватил его Данила,
Слез не скрыл своих казак,
«Даниил?» А. я Данила,
Тезки мы с тобой никак.

В память нашей первой встречи,
Чтобы помнил ты меня,
Дедов меч дарю. Он в сече,
Был добыт. Еще коня.

Чистокровный жеребенок,
И когда ты подрастешь,
Ведь и ты еще ребенок,
Вас водой не разольешь.

Тот, увидев жеребенка,
Хлеба дал ему с руки,
И горели у мальчонка,
Глазки, словно угольки.

За околицу станицы,
Их Данила провожал,
В синем небе пели птицы,
Терек к Каспию бежал..