1
С начала 1918 года я вел счетоводство в Кардонском Едином Потребительском обществе - сокращенно ЕПО. Магазин этого общества помещался в нашем доме, и заведовал им отец. В задачу магазина входило распределение между пайщиками предметов первой необходимости: соли, сахара, керосина, спичек и др.; но этих товаров было очень мало, а на прилавках лежали папиросы в красивых коробках, подмоченные и почерневшие, которые никто не брал.
Прошлый год был неурожайным, не хватало хлеба, а главное - семян для посева. Поэтому в начале 1918 года отец с крестьянином из деревни Косово Бутьяновым были посланы в Сибирь для закупки зерна. Поехали и пропали. От отца не было никаких известий, и мы уже думали, что не увидим больше своего папки. Но как-то летом в начале июля мы втроем, старшие братья, косили свою омшару и увидели, как от леса со стороны шоссе идет отец, развивается по ветру его рыжая борода. Побросав косы, мы бросились навстречу и стали обнимать и целовать его.
В Сибири, где-то в районе Омска отец закупил вагон зерна; но в это время, весной 1918 года Чехословацкий корпус поднял мятеж, Советская власть рухнула, в Сибири воцарился Колчак, в Заволжье образовалось какое-то Самарское эсеровское правительство, фронт проходил по Волге, и отец где-то в районе Сызрани ночью на лодке перебрался на другой берег и благополучно вернулся домой без денег и без хлеба.
Молодое советское государство, окруженное врагами, несмотря на разруху и смуту, под руководством Ленина строило новую жизнь. В числе других декретов был принят и декрет о единой трудовой школе. Это дало мне возможность осенью того же года поступить в пятый класс 7-ой Витебской Трудовой школы 2-ой ступени. Так стало называться 3-е Высше-Начальное училище, которое я окончил через полтора года. назад.
Поселился я у Захара Адамовича Гоголинского, дальнего родственника отца. Это был очень интересный и славный человек, о котором я сохранил хорошие воспоминания. Происходя из бедной семьи и получив небольшое образование, он служил писцом в народном суде, играл на скрипке в оркестре театра и пленил дочь витебского городского головы Варвару Мефодиевну Ползик, с которой повенчался тайно от ее родителей. После этого его карьера была обеспечена. Перед революцией он был видным чиновником, членом городской управы, имел чин надворного советника и собственный дом с садом в Гуторовском переулке с каретным сараем и выездом лошадей. Гоголинский не был монархистом, настроен был либерально и после революции продолжал служить, по сути дела, на старом месте - ведал благоустройством города. Пришлось, конечно, жить скромнее, не стало прислуги, лошадей.
Новая обстановка и жизнь культурной, интеллигентной семьи, в которой я очутился, была для меня, деревенского мальчишки такой необычной, что я в первое время чувствовал себя стесненно; но вместе с тем она явилась для меня культурной школой.
В конце 1918 года со мной случилось несчастье: я тяжело заболел. Вернувшись в город, после Рождественских праздников я в тот же день вечером почувствовал сильную головную боль, озноб, поднялась очень высокая температура, начался бред. У меня было какое-то эфемерное состояние, будто я кружусь, плаваю в воздухе.
Был вызван врач, который поставил диагноз - сыпной тиф, и меня отвезли в "заразную" больницу, которая помещалась в бараках в районе Марковщины. Не помню, как меня лечили, но молодой организм справился с болезнью, и я начал выздоравливать. Провел я в больнице недели три, и это были тяжелые дни моей жизни. Было холодно и голодно. Помню, как страшно и жутко мне было, когда в нашей палате умер пожилой человек, и женщины - санитарки потащили его труп на носилках в мертвецкую.
Особенно скучно и тоскливо было по вечерам, когда закатывалось солнце, бросая свои холодные лучи в замерзшие окна, и я много плакал. Но наступил радостный день, в середине января приехал отец и отвез меня домой в деревню. Однако, через несколько дней после приезда я опять заболел на этот раз возвратным тифом. Не помню, кто и как меня лечил, но и на этот раз, провалявшись в постели недели две, я выздоровел. Помню, что мне очень хотелось есть, а есть было нечего, и я с жадностью поедал из бочки квашеную капусту.
2
Только в марте я уехал в город и возобновил учебу в школе. Несмотря на пропуски занятий, я был переведен в шестой класс.
И вот опять каникулы, деревня. Шло лето 1919 года. Тяжелое это было время для страны, находящейся в кольце вражеских фронтов. Всюду бушевала гражданская война; но нашу местность она обошла стороной. Только отголоски ее напоминали нам о смутном времени.
Помню, одним июньским днем я косил клевер на дальнем поле. Было тихо, ярко светило солнце, и, вдруг, я услышал какое-то отдаленное еле слышное звучание, как будто сотрясался воздух. Сперва я подумал, что где-то далеко проходила гроза, но небо было совершенно чистое, безоблачное. Звуки доносились с запада из-за кромки чернеющего на горизонте леса. Я долго прислушивался, пока не понял, что это артиллерийская канонада. Где-то далеко, возможно, за Полоцком Красная Армия вела бои не то с поляками, не то с бандами Булак-Булаховича.
Однажды вечером к нам в дом ввалился вооруженный отряд человек с тридцать. Притащив из овина соломы, они улеглись спать на полу. Один молодой красноармеец не спал и, раскинув ноги, лежал у пулемета, дуло которого было направлено в сторону двери. Утром мать сварила для них большой котел картошки и они, позавтракав, ушли по направлению Сурожа для подавления крестьянского восстания.
Как-то летом к нам нагрянул продотряд во главе со знакомым отца начальником финотдела Бородулиным. Хлеба у нас не было, мы сами голодали. Я возмутился, когда красноармеец, положив винтовку на подоконник открытого окна в кухне, начал стрелять по нашим уткам, которые, медленно переваливаясь с ноги на ногу, шли от овина к бане. Но стрелок не был метким, и утки благополучно скрылись.
Время было суровое. В нашей местности имели место случаи грабежей, бандитизма, вырезали целые семьи. Поэтому часто одному из старших братьев приходилось не спать и дежурить. Помню, как на лежанке, опираясь на локти, я читал при тусклом свете коптилки, а передо мной лежал черный наган с семью желтыми патронами.
И несмотря на все эти тревоги это было хорошее для меня, счастливое лето. Вся наша большая семья была в сборе. Мы работали в своем хозяйстве, вечерами играли в карты или шашки, ездили на вечеринки.
О, шляхетские вечеринки! Нужно было Гоголя, чтобы описать их! Ярко светила подвешенная под потолком лампа "молния", гости у стен сидели на скамьях, многие толпились у порога, играла гармонь, пиликала скрипка, бренчали цимбалы. Нужно было видеть, как какой-либо Франек, или Казик, громко стуча сапогами под звуки польки, бешено вертел свою паненку, и та с раздувшейся юбкой распластывалась, чуть ли не до пола. Наиболее любимыми танцами были кадриль и лансье или, как его у нас называли, "лентея". Когда-то в ХVIII веке они были занесены к нам из Западной Европы и в городах давно вышли из моды, но еще сохранились в деревне. Иногда играли в фанты, пели песни, читали стихи. Мы, три брата, в этом задавали тон. У Володьки был небольшой, но приятный голос, и он пел романсы. Яська рассказывал анекдоты, или читал белорусскую поэму "Тарас на Парнасе", выступал с декламацией и я. Но вот основная масса гостей расходится, разъезжается, остаются наиболее близкие, почетные. Расставляются столы, появляется самогонка и нехитрая деревенская снедь. Только к утру разъезжаются последние гости, а некоторые остаются отсыпаться.