Она еле доползла до дома. Разболелась спина. Спина начала болеть сразу после родов. У других во время беременности начинала болеть, а после родов проходила. У неё наоборот. Ирку в себе носила легко и с удовольствием – как «барбариску» под языком, а потом началось. Погода меняется, чемодан подняла тяжёлый, нервничает – что ни случись, всё отражается на спине. У всех орган восприятия действительности – ЦНС, центральная нервная система, а у неё – спина.
Помогал только точечный китайский массаж, который ей делал муж. Он начинал с меридианов, особых линий на теле, потом переходил к точкам и начинал растирать их, поглаживать, мять и даже щёлкать по каким-то только ему известным скоплениях внутренней энергии.
Увлекаться восточной философией и медициной он начал с возрастом. Полюбил наведываться в магазины «Путь к себе» и «Белые облака». Там он разглядывал, изучал и изредка, по праздникам, покупал себе и домашним благовония в бамбуковых пеналах, блокноты ручной работы, лаковые пиалы и душистые чаи, варганы, тамтамы, калабасы, матэ и книги о гималайских мудрецах и тантрических пульсациях.
Она тихонько заглянула в комнату. Он сидел за компьютером в наушниках. Компьютер им оставила Ирка, когда вышла замуж и переехала. Рядом на столе стояла банка с вареньем, из которой торчала столовая ложка.
Она закрыла дверь, прошла на кухню. Налила себе горячей воды, опустила в стакан дольку лимона, раздавила её ложечкой. Лимонный сок расходился по воде мутными волнами. Из дольки выскочила косточка, опустилась на дно.
Она заворожено посмотрела в стакан. Поняла, что это она – косточка. Всю жизнь сидишь в уютном лимоне, а потом тебя кто-то раздавливает ложечкой, и ты скользишь на дно.
Начиналось всё вполне прилично. У них брали интервью для журнала. Журнал обладал глянцевой обложкой и был засунут, словно стерильный шприц, в воздухонепроницаемый целлофан.
Тема статьи была такая – «30 лет спустя». Они были женаты уже тридцать лет. Тридцать лет – это срок. «Мам, - удивилась недавно Ирка, затягиваясь сигаретой, - а у вас ведь жемчужная свадьба в этом году. Тридцать лет! Это срок. Нефигово».
В журнале, видимо, тоже сочли, что «нефигово» и взяли интервью. Он отвечал, она молчала. Иногда улыбалась.
- Как вам удалось сохранять прекрасные отношения на протяжении тридцати лет?
Он: Мы не мешали друг другу жить (улыбается).
- У вас схожие профессии?
Он: Различные. Совершенно несхожие. Но как раз в этом и фокус. Нам всегда интересно друг с другом, каждый день есть чем поделиться друг с другом.
- Вы много общаетесь в течение дня?
Он: По-разному… . Бывает, что приходишь с работы, здороваешься, ужинаешь и молча садишься читать книгу. Но ты знаешь, что в другой комнате кто-то родной и близкий, поэтому на душе становится спокойно».
- Неужели за все эти долгие тридцать лет вы ни разу не изменяли друг другу?
Он: Вы знаете, когда так долго живёшь друг с другом...
Она улыбалась корреспонденту, словно извиняясь за то, что им удалось так долго хранить от бед своё семейное счастье.
Он: …то всякое может быть, даже измены. Но мы никогда не причиняли боль друг другу никакими признаниями. Мы слишком любим друг друга.
Она почувствовала, что её лицо деревенеет. Она отвернулась к окну. Ей стало жарко.
Теперь журнал лежал перед ней, и она снова читала его слова, и ей опять было жарко. Надо же, она совершенно не помнила, о чем шел разговор дальше. Он что-то отвечал, она молчала.
Так у них было заведено. Она страдала, он защищал. Она плакала, он утешал. Она не успевала, он помогал. Она запиналась, он её поправлял. Он всегда был рядом, был плечом, стеной и даже целой крепостью. Он сильный, она слабая. Это было понятно с первой секунды знакомства: она тонула, он её спас. Первым поцелуем стало дыхание рот-в-рот с видом на горбатый Аю-даг.
Потом они пошли есть сливы, упругие, с кислинкой, такие освежающие. Она не плевала косточками по сторонам, а трогательно собирала их в салфетку. Он глядел на её нежные руки, укладывавшие косточковых младенцев в бумажную колыбель, и ему хотелось сделать искусственное дыхание её пальцам.
Вместо этого он крепко взял её за руку и повёл в кино. Тогда на экраны вышла комедия «Три плюс два». Она так хохотала, что ему сразу захотелось на ней жениться. Чтобы он ему не приходилось делить ни с этой сотней зрителей, ни даже с одним человеком этот смех-фейерверк.
Его тогда просто сразил её запах. Вернее, этот запах трудно было назвать её собственным, потому что было непонятно, откуда он исходил. Если уткнуть нос в её волосы, шею или ладони – они пахли замечательно, но не чудесно. А вот бывало, она обернётся вполоборота и рассмеётся над его шуткой, а потом заправит волосы за шелковистую раковинку уха, а на него откуда-то летит запах – нежный и пряный одновременно.
В разные годы совместной жизни этот запах то восхищал его, то раздражал. Неизменным в запахе было только то, что он так и не выяснил его источник.
Она подумала: за тридцать лет они притёрлись друг к другу, как механизмы в дорогих часах «Ратек». Они вжились один в другого. Он был её крепостью, а она обеспечивала стройную работу механизмов крепости.
Она обожала наводить порядок. У неё были: салфетки из особого микроволокна, щетка из натурального каучука, семь различных насадок для швабры, антибактериальные губки для протирания пыли и целая полочка очищающих порошков, паст и эмульсий.
Покупать эти товары в супермаркетах и заказывать их по Интернету было единственной роскошью, которой она научилась и которую она себе позволяла.
Она тщательно изучала этикетки и пояснения к своим средствам и щеткам , а потом принималась стирать пыль, мыть полы, натирать до блеска окна и зеркала, вычищать кафель в ванной. Как жаль, что всё пачкалось не слишком быстро! Её душа пела, когда она бралась за веник или пылесос.
Как-то она спросила мужа, откуда берётся пыль. Он ответил, что из космоса.
Особенно ей нравилось начищать до блескучего хруста ванную, потом устилать дно пакетиками ромашки и чабреца и заполнять холодное сверкающее белизной пространство горячей водой. Потом она наливала в чашку, вычищенную содой, молоко и погружалась в ванну. Колени переставали ныть, кожа, с возрастом ставшая сухой, с благодарностью впитывала травяные запахи. Она закрывала глаза и думала, что вот оно, главное удовольствие её жизни – дарить чистоту своему собственному космосу. Чистота была осязаема, имела вкус молока и блестела холодным кафелем.
Ему всегда нравилось существовать в таком идеальном порядке. Он видел, что поддержание чистоты и готовка (ах, эти её кисло-сладкие вареники с вишней!) вызваны не насилием над волей, а искренним душевным порывом. Ему было хорошо.
«Часы называются не «Ратек», а «Патек»», - вдруг вспомнила она. Эйфория испарилась. Она все время что-то забывала. Она запиналась, он её поправлял.
Да, на что она могла рассчитывать с таким интеллектом? Причём тут порядок? Домашняя работа только испортила ей пальцы. Их мягкие подушечки были исполосованы тёмными полосками – от фруктовой кислоты. Она каждое лето покупала корзины вишни, черешни и абрикосов, и прочих ягод, чистила их и варила варенье: из крыжовника вытаскивала косточки шпилькой, а в абрикосы, наоборот, вставляла чищеные зёрнышки.
Причём тут зёрнышки?! Мужчин нужно завлекать умными шутками и весёлыми беседами. Как эти… которые на шоколадках. Гейши.
Гейша! Так они прозвали библиотекаршу, недавно появившуюся в местном книжном храме. У неё фамилия была Гешина. Но дело было не в фамилии.
Она часто приходила в библиотеку, забегала перед работой, если дежурила ночью. Брала классику. Если не было тяжёлых детей, читала на дежурстве. Спать всё равно не получалось, она только ворочалась на жестком клеёнчатом диване и задыхалась от прелого запаха казённого белья.
Как-то раз прибегает, а там вместо старой сухой мышки-полевки с розоватыми дряблыми щечками восседала новая служительница храма. Она сразу съежилась, как только увидела новенькую. Та была сексуальной.
Её всегда пугали сексуальные женщины. И только один раз разозлили: в больнице с ребёнком лежала мать, манекенщица или модель, кто их разберёт. Спала в шёлковой ночной сорочке и красила ногти в узком коридоре, пропахшим дезинфекцией. Ребёнок орал от голода в палате. Врачи недоумевали.
Она тогда подошла, отняла ярко-красный пузырёк и молча толкнула мать в сторону бокса.
- Вы не понимаете! – взвизгнула та, - ребёнок выздоровеет, а муж поймет, что я могу, как эти (она кивнула на других заспанных матерей в растянутых домашних шароварах и заляпанных столовской жидкой гречкой халатах) выглядеть. Вы меня потом с ребёнком содержать будете?! Отдайте лак! Оглобля!
Она потом весь вечер не могу успокоиться. Муж утирал ей слёзы (у него всегда, всегда находился в кармане большой, отутюженный полосатый платок), капал валидол в стаканчик и всё-таки стёр своим платком из её души эту «оглоблю», «Пожалей её, - призвал он, - она нормальной семьи, вроде нашей, никогда не видела».
У библиотекарши не было красного лака. Напротив, её одежда была коричневого цвета. Но это не замызганного серо-бежевого оттенка, а богатейшего шоколадного, с золотистыми переливами. Цвет блузки напоминал молочную шоколадку, юбка – горькую, колготки – хрустящий миндаль и нугу, туфли – приторные бельгийские ракушки. При взгляде на неё у мужчин во рту становилось сладко. Они потянулись стайками со всего района в библиотеку. Округ резко стал читающим.
Муж тоже принёс домой несколько детективов. Правда, он довольно язвительно описал ей новую сотрудницу библиотеки, которая буквально «всучила ему эти книги». Но ведь если тебя человек не цепляет, то и не замечаешь?
Дело было не в её губах цвета зрелого вина и не в приглашающем смехе. Притягивало это несоответствие – должна быть мышкой, а она – тигрица, должна быть угрюмой – она жизнерадостная, должна быть плохо одетой, она – как с показа мод. Сидит красавица бальзаковского возраста и перелистывает страницы книг. Странно! Загадка!
Да, в ней была загадка. Очень простая: что она делает в этой библиотеке? Отгадку не знал даже сфинкс из её книжек. Может быть, муж решил выведать её?
Она представила себе их секс. Тайный, бурный и яркий, какой возможен только между малознакомыми людьми. Возможно, та, другая завёт его по имени. У него горделивое греческое имя. Возможно, он, затаив дыхание, стягивал с неё её красивое дорогое чёрное бельё. Она вспомнила свою ночную сорочку из ситца в цветочек. Под лямкой на спине – дырка. Он делал вид, что не замечает, она делала вид, что не замечает, как не замечает он. Как в той песне Максима Леонидова.
Потом представила себе, как Гейша поит его чаем. Она хорошо помнила её кружку – как-то зашла за «Севастопольскими рассказами» и попала в обеденное время. Библиотекарша очень любезно (она со всеми такая любезная?) попросила её зайти чуть попозже. В руках она сжимала кружку – стеклянную, с синей матовой окантовкой и яркой лиловой сливой на боку. На столе стояла жестяная коробка с конфетами.
Она представила, как он пьёт из этой чашки. Может быть, Гейша испекла к чаю «наполеон». Конечно, времени полно. Библиотека открывается в два, закрывается в семь. Пять часов работы. Сидит на месте, не нервничает. Это вам не медсестринская деятельность: два через два, три раза в неделю дежурство, постоянно на нервах из-за капризных больных, обозлённых горврачей и ответственности весом в тонну.
И с внучкой библиотекарша наверняка не сидит. К горшку не приучает, пюре не варит, гулять в коляске стокилограммовой не выкатывает.
Она посвящает свободное время прогулками, чтению, посещению концертов и выставок. Может быть, не одна.
И вообще, кто ей подарил эту жестяную коробку с конфетами?
Она сидела на кухне, пила свой кислый чай, в который забыла положить сахар, и представляла себе поочерёдно то секс за книжными шкафами, то чай с «наполеоном», то совместные походы на выставки. Было непонятно, что причиняет её больше боли.
Он может от неё уйти? Как?! Им обоим скоро шестьдесят. Хотя, как пишут в журналах, не в этом, глянцевом, а в других, попроще, и даже в семьдесят уходят и влюбляются, и женятся. Арамис, например…То есть, как его… Старыгин. Совсем старый, а недавно женился.
Это постоянно вокруг них происходило, все эти измены случались со всеми. Кроме них двоих. У неё были и подруги, которым изменяли мужья и бросали их. Были и такие, которые прощали измену. Между первыми и вторыми была ощутимая разница, огромная, как пропасть. Ей казалось, что простившие живут в особом измерении. А те, кто не смог простить, остались в том же измерении, что и мужья, только в горизонтально противоположных концах.
Даже Ирка, зажмурившись после терпкого глотка коньяка и вцепившись в ядовито-кислую лимонную дольку зубами, сообщила ей, что Виктор спит со своей секретаршей.
- Откуда ты знаешь? – пораженно прошептала она.
- Видела, - спокойно ответила Ирка, - точнее слышала. Подсунула ему в пиджак цифровой диктофон. Зарядила на шесть часов.
Дочь криво усмехнулась.
- Ему и часа не понадобилось. Сразу, как только она в кабинет вошла…
Дальше она ничего не слышала. В ушах было только «бу-бу-бу», в голове стучала мысль: «жалко внучку-внучку жалко-жалко внучку-жалко-жалко».
- Ты, мам, наивная, как второклассница, - тщательно пережёвывая цитрусовую мякоть, сообщила дочь, - сейчас все изменяют. Всем. Я себе тоже скоро любовника найду.
Интонация у дочери была, как у той вороны из мультика: «Подумаешь! Не очень-то и хотелось мне твоих яблок!». А глаза голодные-преголодные.
«Я бы, наверное, не смогла простить», - твёрдо сказала она себе. Эта уверенность была наследием их общей принципиальной молодости.
«Или смогла бы?» - со страхом переспросила она себя. Ведь есть же Ира…. Вспомнились роды. В спине опять кольнуло. Она согнулась. А что Ира? И почему кольнуло? Разве вчера она родила дочь? Нет. Уже дочь её дочери научилась переворачиваться с живота на спину, а у неё всё покалывает.
Хотела позвать мужа. Поперхнулась его красивым именем. Запила чаем.
«Все дело в этой дурацкой косточке», - догадалась она. Нужно было перестать смотреть на неё. Она перевела взгляд в окно. По двору шла библиотекарша в коротком платье цвета топлёного молока.
Хотела вскочить. Не смогла. Библиотекарша смотрела на их окна!
Она схватилась за кружку и хотела кинуть её в библиотекаршу. Сзади скрипнула дверь. Она оглянулась. Потом снова повернулась к окну. Но библиотекарша уже проскочила. Даже здесь, на третьем этаже, было слышно, как цокают по асфальту каблуки.
- Что с тобой?
Муж встревожено вглядывался в неё. Хотела ответить. Но кислый чай словно склеил ей рот. Его взгляд упал на журнал.
- Да! – сказал он тихо, - я тебе всё забываю сказать….
- Не надо! – чуть не закричала она.
Она не желала ничего знать! Всё должно остаться в его памяти и её мыслях! Ни одного слова не должно материализоваться в их кухне, где на блюдце выложены и присыпаны солью сухари из бородинского хлеба, и из шкафа пахнет корицей.
- Пожалуйста! – молил её взгляд.
Но он не замечал его. Как на самом деле не замечал, что у неё дырка на ночной сорочке.
- Я там в этом интервью насчёт измен проехался…
«Проехался». Иришкино словечко. Боль в спине с готовностью откликнулась эхом на её внутренний крик.
- Так вот. Я понимаю, это глупо говорить сейчас. Но ты ведь ничего такого про меня не подумала, правда?
- А что, ничего такого не было? – вдруг спросила она. Боль сжалилась над ней и отпустила на секунду, чтобы она могла произнести эти слова.
Он отпрянул.
- Ты с ума сошла?
- Нет.
- Нет.
- Да?
- Конечно! Ты с ума сошла?!
- Нет, просто… Спина.
- Опять? Повернись. Где там твои меридианы….
- Я сегодня детективы в библиотеку отнёс. Там Гешина последний день отрабатывала. Расслабь плечо!
- Почему последний?
- Что? А, день! К ней сын с семьёй переехал. Сноха родила близнецов. Гейша говорит, посидит дома с внуками, отдохнёт. Посмеивается пока. Сразу видно – не нюхала пороха ещё.
- Это она с тобой посмеивалась?
- Нет. С двумя такими же молодящимися красотками. Я даже не подходил к ней, чтобы книги отдать. Положил стопочку и пошёл. Не смог подойти. У неё духи такие отвратительные. Яблоком пахнет.
Он молча массировал ей спину.
- Интересные детективы оказались?
- Мура. Ни один до конца не смог дочитать.
- Спасибо, - произнесла она тихо.
Она благодарила не его, а свою боль, которая слушалась только его. Пришло расслабление. Вспомнился тёплый затылок внучки и «сорока-ворона» на её бархатных ладошках.
- Тебе спасибо, - неожиданно сказал он.
- За что?
- Ты меня очень поддержала на интервью. Это так волнительно – препарировать отношения для того, чтобы выставить результат на публике. Если бы тебя не было рядом, я бы не справился.
- А зачем ты всё-таки сказал про измены?
Он мягко развернул её к себе.
- В восточной философии есть понятие зависти. Зависть изображается в книгах мудрецов как престарелая дева с тоскливым взором. Бытует мнение, что зависть несет в себе мощные отрицательные энергетические последствия. Представляешь, что было бы если бы я признался, что мы с тобой, как два ботинка пара – всю жизнь…
- Два сапога, - поправила она его.
- Да, два старых резиновых сапога – всю жизнь никуда из старой галошницы на даче. Какая волна зависти поднялась бы среди людей! Пусть они думают о нас хуже. Нам ведь всё равно.
- Это правда, - согласилась она.
- А ещё…
- Что?
- Нет, ничего, - он протянул руку и поцеловал кончики её пальцев, грациозная форма которых, минуя дочь, передалась по наследству внучке. Поцелуй напомнил ей прикосновение гладкой кожицы слив тогда, давно, у подножья Аю-дага.
Он хотел сказать что-то, но потом передумал. Вчера ночью он обнаружил, наконец, в первый раз за тридцать лет, откуда исходит чудесный пряный запах. Он прятался в дырочке ночной сорочки, на спине под лямкой. Загадка была разгадана.
Он не стал говорить ей об этом, чтобы не смущать её. Поэтому он так улыбнулся, что она поняла всё без слов. Но она всё равно смутилась и покраснела. Как тогда, когда она осознала, лёжа на гладкой гальке, что это уже никакое не дыхание рот-в-рот, а страстный поцелуй.
- Что будешь делать?
- Пыль протру, - неуверенно предположила она.
- Только попробуй! – шутливо пригрозил он ей, - сегодня отдых. Видела, какой я фильм в программе красным отчеркнул? «Три плюс два»!
Она глубоко вдохнула, словно снова выныривая из зелёной воды Чёрного моря.
Их крепость по-прежнему стояла на тёплой южной земле в тени медвежьей горы. Ветер с нежностью обдувал её, принося с собою морскую свежесть.