Здравствуй, мэтр

Здравствуй, мэтр…


Я хочу написать бесконечную гладкую синь,
Чтоб церулеум , чуть разведенный, заполнил пространство
Сверху—пятна белил*—бесконечно-задумчивых спин,
А под ними палитры безумной раскинуто царство.

Я хочу, чтобы кадмием красным горели цветы,
Травяная зеленая*, чтобы окрасила рощу,
Чтоб индийскою желтой* натянуты были мосты,
А индиго* спускался бы с неба разверстою ночью.

Я хочу… отчего же палитра моя
В разноцветье своём выбирает лишь желтый и красный?
И я мажу холсты, выбирая опять для себя,
Арифметику цвета… Оранжевый… самый опасный.

Всё оранжево—небо, дороги, мосты—
Дни и ночи объяло безумное пламя.
Всё оранжево… и виноват в этом ты…
Только ты и огромное солнце над нами…

Когда-то в детстве я придумала Мясных Кукол. После сумасшедших старух с размазанной по лицу ярко-красной помадой, это, наверное, самое страшное, что можно себе представить. Мясные Куклы состоят из плоти и крови. Они не разговаривают, а только сопят по ночам. Открываешь глаза, а над тобой склонилась синегубая мясная кукла с фиолетовыми кругами под глазами и сопит, фыркает и тяжело-тяжело дышит, обдавая тебя теплым дыханием, чуть с гнильцой. Не знаю, как они передвигаются—у них ведь нет костей, они мясные. Они очень любят себя калечить на твоих глазах—перережут себе горло и вымазываются с ног до головы алой жидкостью. Или, например, улыбаясь голубыми зубами, бьются головой о батарею. А иногда ломают себе руки и ноги, а потом, пыхтя и корёжась, забираются тебе на постель ползком, цепляясь за одеяло. Ещё они очень любят трогать своими склизкими ручонками твоё лицо, когда ты спишь. А когда утром просыпаешься—пахнет железом и никого. К утру Куклы сами собой дематериализуются, а куда они пропадают—неизвестно. Ещё по ночам, советую обратить внимание как выглядит одеяло, когда вы ворочаетесь и пытаетесь поправить его ногами. В серой темноте комнаты, по вашим ногам, дергаясь и извиваясь, начинает ползти неведомое чудовище. Хотя им может вполне оказаться очередная Мясная Кукла.
Вчера я проснулась и долго глядела в потолок. Это было особенное утро. В этот день, четыре года назад, я точно также проснулась и твердо решила, что бросаю работу в престижной компании и становлюсь художницей. Нет, я вовсе не верила, что мне удастся ею стать, я, скорее подозревала, что закончу дни в желтом доме (благо желтый стал моим любимым цветом с того самого дня, как моя кисть окунулась в Кадмий Желтый Средний и коснулась холста) в окружении пыхтящих Мясных Кукол. Но я должна была сделать это. Что-то внутри меня заставляло, толкало меня вперед. В тот день я ещё была слепа и действовала на ощупь. Написала заявление и, никому ничего не объясняя, ушла. Холсты, кисти, краски, бумага, пастель—вот всё, что волновало меня на тот момент, волновало и пугало, притягивало и отталкивало.
Я пишу это всё сидя за старым деревянным письменным столом с суконным покрытием и тяжелыми резными ногами, тем самым, за которым мой прадед писал свою первую книгу. Я живу одна в этом чудесном доме, полным старины и памяти. В этом доме вырос мой дед и улица, на котором он стоит, носит его фамилию. Дом принял меня тогда, когда мне было особенно тяжело и я нуждалась в помощи, как никогда раньше. Он помнит меня совсем ещё крохой, сидящей в беседке, рисующей что-то в дедушкином блокноте. Лет эдак с двух моя связь с этим домом и со всем бывшим простертым на многие гектары семейным имением (его отняли при советской власти) росла и крепла, являя собой некую эфемерную пуповину. Где бы я ни была и что бы не делала я всегда чувствовала притяжение этой земли. Я всегда знала, что есть место на Земле, куда я всегда могу вернуться. В тот день, когда я ступила в холодный непрогретый дом, увидела улиточные следы на полу и сад, разрушенный и заросший сорняками, сердце моё сжалось в крохотный комок. Я села там же на ледяном полу прихожей и зарыдала. Внутри стоял запах сырости, а сделанный родителями пару лет назад косметический ремонт лишь ухудшил общее впечатление. Ту ночь я не спала, а дремота приносила лишь кошмары. На утро я растворила все окна и решила, что начну ремонт. Попросила домашних переслать мне любые фотографии, где хоть как-то можно разглядеть внутреннее убранство комнат. Я поняла, что должна восстановить всё: покрасить так же стены и потолки, отреставрировать старую мебель и обить диваны тем же материалом, что 20 лет назад, вернуть на прежние места картины и книги, расстелить сложенные в дальней комнате ковры и поставить прежние окна и двери на места этих уродливых пластиковых коробок и обязательно восстановить сад. Это было очень сложно. Моего рвения никто не поддержал и не понял. Помню первое утро ремонта, когда я ещё и не знала толком, с чего начинать. Я стояла посреди гостиной и почему-то думала ни о ремонте, ни о доме, ни о зове предков, а о нём. Просто думала о нём свои оранжевые мысли и тихо сходила с ума. А потом я прислушалась к своей памяти, которая сильнее любого иного притяжения на земле тянет меня за собой, и начала работать. Это может показаться абсурдным, но я сделала ремонт в одиночестве. Слушая джаз и думая об оранжевом цвете. Благо мне не нужно было сверлить или ломать стены или менять полы. К посторонней помощи я прибегла только тогда, когда нужно было циклевать полы. Я просыпалась и засыпала при запахе свежей краски, дерева и лака и это были самые лучшие ароматы в моей жизни. Дом у нас немаленький, поэтому и работала я почти полгода. Как ни странно особенно сложно было восстановить элементы декора—ту же мебель, картины, фотографии, а за обивкой кресел и диванов мне пришлось ехать на старую давно закрытую фабрику, находящуюся в соседнем городе, где я (каюсь) подкупила сторожа склада, чтобы тот позволил мне забрать нужные мне материалы. Старинные столы и комоды я реставрировала сама, а потом долго ходила по местным букинистам и втридорога выкупала книги нашей семейной библиотеки. Конечно, остались вещи, которые восстановить или найти не удалось—это те же старые бабушкины занавески, скатерти, желтые декоративные хризантемы в вазе, потерянные дедушкины рукописи и подаренная неизвестным людям старинная посуда. Занавески и скатерти я заказала настолько приближенными к оригиналу, что отличить их было практически невозможно. А потом купила простую посуду и расписала сама. Она не имеет ничего общего с оригиналом. Посуда исключительно фиолетовая, желтая и зеленая. Почему? Я решила подчинить ход времени моего дома своим правилам—правилам живописи. В беседке стоял грубо сколоченный почти Ван Гоговский желтый стол с красными табуретками, калитка была выкрашена в бирюзово- голубой, настолько тонким слоем, что из-под него, как при лессировке, проглядывал черный испод. Я писала во всех комнатах, куря, на подобие Холи Голайтли, сигарету в длинном-предлинном мундштуке. Я носила расписанные мной же одежды. Я пила и ела только сочетающуюся с посудой и друг с другом еду. Сумасшествие? Нет? Да? Не знаю… Просто я решила произвести полный художественный катарсис своей души и тела, своего мироощущения, своей сути. Да, я была абсолютно одна. Только раз после ремонта я пригласила всю близкую родню на ужин. Они приехали из города, уставшие и сонные, и, когда вошли на порог сначала не сразу поняли, что произошло. Через пару минут все рыдали. Ведь для большинства из них этот, абсолютно прежний, дом явил собой прошлое, живое, осязаемое, счастливое прошлое, которым можно гордиться. Я показала им Дом предков таким, какой он был в детстве моих отца, теток и дядей… Они поняли, что дед не ошибся, завещав дом самой любимой внучке. Каждый из них сказал мне спасибо, а мои двоюродные братья и сестры, обняв меня, плакали как в сентиментальных фильмах, так, как в нашем общем детстве, когда мы были совсем ещё маленькими и бегали по цветущему саду. И только любимая внучка сидела в углу и думала о человеке, который никакого отношения к дому не имел.
Сколько времени утекло с описываемых мной событий? Что я имею сегодня, собирая вещи, пакуя картины, запирая окна и двери на засов? Что? Многое. Да, я возвращаюсь. Как? С кем? Куда? Я сижу за любимым столом-тяжеловесом и гляжу на портрет деда. Мне двадцать четыре года и со дня его смерти прошло уже 10 лет, а я всё также плачу, глядя на это фото в потрепанной синей рамке. Я пыталась написать его столько раз, столько раз становилась к мольберту и замирала. Но так ни разу даже не коснулась кистью холста. Почему так?
«Ты готова, любимая?»,--слышу я из соседней комнаты. А потом повисает тишина. Я дышу ею, этой тишиной, я будто в последний раз вдыхаю этот воздух в лёгкие. Я уезжаю. Из спальни доносится скрип дверец платяного шкафа.
--ты пока отнеси вещи в машину, а я сейчас
--прощаешься?,--он заглянул в комнату,--ну прощайся, я внизу.

Мне хотелось обнять весь дом, сжать его в своих объятиях, увезти с собой. Увезти своё детство, этот запах, эту тишину. Сквозь раскрытое окно светит августовское солнце. В саду созрели поздние груши, инжир, мандарины. Цветут розовые розы.
--я так люблю тебя, так люблю. Я.. я ведь только тебе принадлежу.
Я ещё что-то шептала ему, захлебываясь в слезах. Я глупая. Почему же я плакала? Я ведь знала, что вернусь.
Наверное, нужно рассказать все по порядку, найти правильные слова, объяснить, что это со мной не так, почему я все время плачу. А разве это объяснишь?
Сколько времени прошло с того странного дня? Месяца четыре?
Я проснулась от сквозняка. Это мне показалось странным—я ведь закрываю все окна ночью. Ветер был сильным и где-то хлопали ставни. Я встала, обошла весь дом, но хлопающего окна не нашла. И сквозняка как не бывало. Мистика какая-то. Я оделась, умылась, а когда шла ставить чайник, вспомнила, что вчера почему-то отдала всю коробку чая соседке. И как назло полил дождь. В этих местах дождь как на экваторе. Обозвав себя дурой, я натянула смешные черные резиновые сапоги, рассчитанные на чьи-то безразмерные лапы, надела кепку, набросила что-то на плечи и героически побежала за чаем. В этот магазинчик нас с братьями посылали, когда нам было по пять. А до нас туда бегал мой папа. Он перешел от отца к сыну, а от него к внуку.
Ведь казалось бы—пережди дождь и иди себе за чаем. Только проблема в том, что я не могу функционировать нормально, если не выпью горячего чая утром. Несмотря на кепку и жуткого вида сапоги с желтым трактором, подбегая к магазинчику, я была уже насквозь мокрая. Около дверей был припаркован чей-то автомобиль с бакинскими номерами. Знакомая вроде машина, но в тот момент я как-то не думала о том, чтобы вглядываться в неё. Я забежала внутрь и облегченно вздохнула.
--привет. Дашь мне чаю.. нет, не эту.. ага, рядом, да, вот эту коробку. Неа, мелочи нет, ты оставь, потом отдашь.
Всё это время я краем глаза замечала, что кто-то на меня пристально смотрит. Ну, ещё бы не смотреть—такая картина—девушка в огромных резиновых сапожищах на босую ногу, в каких-то непонятных шортах, закутанная в дурацкую разноцветную шаль. Цирк, да и только. Я одно и успела подумать, что это, наверняка, хозяин машины, потому что в следующее мгновение я замерла с отвисшей челюстью.
--Ты?!
--Ты..
--Блин..
--Рустам..
Задолго до того, как я бросила всё ради живописи, я встречалась с прекрасным человеком, самым, наверное, лучшим мужчиной в моей жизни. Лучшим? Это, конечно, громко сказано. Просто он был единственным, кто был способен, не понимая моих мотивов и не задавая кучи ненужных вопросов, просто любить меня так, как никто на свете не смог бы.
--отличные сапожки
--аахаха. Ты тоже чудно выглядишь
--что ты здесь делаешь?
--чай покупаю. Это ты что тут делаешь?
--жду сдачи за сигареты
--ахах.. по работе приехал?
--ну да. Даже старую машину взял по такому случаю.
--она всё такая же. Я её обожала, помнишь? Та же обивка, те же прибамбасы с подогревом сидений.
--и ты не изменилась
--ахаха.. всё смешишь меня как раньше.
--мало что меняется.
Какие сантименты! Мы сидели в его машине и я вспоминала, как он клал мою руку на скорость, чтобы не отпускать её даже за рулём, как поправлял мне сидение и укрывал своей курткой, если я засыпала, как смешно целовал мои пальцы…
--как же давно это было, правда?
--нет
--а?
--как вчера. Ты сидела на этом же месте и рылась в бардачке в поиске диска, прям как сейчас.
--ахах.. я ищу одну песню
--она в ченджере, просто нажми на «play».
Я нажала кнопку и заиграла наша песня. Сколько воды утекло. Если бы я тогда не передумала за несколько дней до обручения, то у нас сейчас были бы дети, свой дом и толстый ленивый кот. Настоящая семья. Да, я не любила его. Только он всегда говорил, что его любви хватило бы на двоих. Это звучит так тривиально, но ведь безумно приятно, правда? А после расставания мы так больше и не увиделись ни разу. Почему? Это очередное «почему», которому суждено остаться без ответа. Следует признаться, я думала, что сразу же забуду его. Однако Рустам никак не шел у меня из головы. Я можно сказать постоянно помнила о нём и эта тоска не угасала, а наоборот разрасталась во мне как непонятная болезнь. Нет, я не вздыхала по нему и не глядела ночами на его фото при свете догорающих свеч—такое мне по любому чуждо. Я не могла определить природу своей тоски по нему. Дружеское чувство? Привычка? Или элементарное желание кем-то заполнить душевную пустоту? Одна моя подруга утверждает, что людям необходима гавань сердечного страдания. Это человек, которого нет рядом с тобой на данный момент времени и ты можешь упиваться своими «страданиями» по нему столько, сколько твоей душе угодно. Иногда мне кажется, что её определение вполне относимо и ко мне.
--и что же ты тут делаешь всё-таки?
--живу..
--муж, дети, быт?,--его лицо исказила презрительная гримаса.
--да. А что в этом плохого. Вот ты меня в жены не захотел и прогадал, ой как прогадал. Знаешь, как я теперь готовлю? Я теперь настоящая деревенская дама. Я больше не капризная девчонка с запросами, ага. Видишь, даже сапоги резиновые есть. А к ним в наборе калоши для более мягкой погоды. Детей пятеро, муж один. Бьёт, но любит.
--сапожки сексуальные—жуть… если бы ты в старые добрые времена хоть разочек бы нарядилась в такие шорты и сапоги, я бы прям оттуда тебя в Загс и потащил бы.
--ахаха…
--ты ведь про мужа… того... пошутила?
--а ты как думаешь?
--кому ты такая нужна?
--слушай..
--нет, дай я сначала скажу. Думаешь, я хоть на секунду забывал о тебе? Все эти четыре года, каждый день я просыпался с одними и теми же мыслями. Я—дурак, полный. Но я все равно не смогу не поверить в то, что эта встреча случайна.
--ты чего это? Как будто всю жизнь на меня обиду копил… Если ты вспоминал, почему тогда не позвонил? Знаешь, я все твои номера наизусть помню… Я даже помню номер такси, в котором ты сидел, когда я увидела тебя где-то месяца через 3 после расставания и..
--ты ведь сказала—не звони!
--мало ли что я там говорила…
--а ты хотела?
--очень... хотя, сама не могу понять почему
--какая на х** разница?!
--да, какая разница теперь, через 5 лет..
--нет! Какая разница «почему»!
--не злись. Я всё время знаешь что вспоминала?
--что?
--как ты попросил взять меня за руку, помнишь?
--дурак я был.
--я так хотела, чтобы ты позвонил. Да пусть даже без всяких дурацких звонков, чтобы просто пришёл и сгрёб меня в охапку, такую крохотную рядом с тобой, обнял и сказал бы, что я твоя или что-нибудь ещё банальнее в этом роде. Иногда мне так хочется банальности. Как сейчас. Чтобы дождь и двое греются в машине и боятся посмотреть друг на друга, а любопытный продавец всё ждет заключительной сцены с поцелуем, выглядывая из окошка.
--а будет?
--что?
--сцена заключительная
--ахах.. шутишь.
Я прекрасно понимала, что ему уже двадцать восемь и он наверняка женат и эта встреча просто поставит точку в наших беспросветных мыслях друг о друге.
--так даже лучше
--а?
--да так… ничего
--о чем ты думаешь?
--а разном, Рустам
--если бы я мог всё вернуть
--нет, не надо. Я очень глупая тогда была. А потом.. потом столько всего случилось, я просто не способна буду пережить это по новой. Господи, ты чувствуешь, как много сегодня банальностей. Они прям кишат в воздухе
--звучит премерзко.
--ага
--странно да?
--да. Очень. Пойду я уже. Подвозить не надо, тут два шага. А то твоим кто-нибудь передаст, что ты появлялся около моего дома, жена тебя распилит. Хах.
--какая жена, слушай…
--да ты что? Холостяк?
--ну
--а почему не женился?
--ты хочешь услышать от меня очередное мелодраматическое признание? Так вот, его не будет
--ну, раз не будет, тогда вези меня вперед и налево.
--а что мне за это будет?
--свежий чай..
--сладкий?
--конечно, 4 ложки, как всегда
--помнит
--свежий хлеб и базарный сыр.
--ты как в сказке
--ага. В сказке для взрослых извращенцев. Тут останови. Ты ведь так и не побывал в нашем доме..
--вот и представилась возможность.
--я тебя не приглашала, дружок. Сыр, хлеб и чай получишь через окошко, как в Макдональдсе.
--ахахха. Пусти погреться.
--у тебя ж сидения с подогревом, сиди себе, грейся
--ты хоть как-то должна заплатить за мои годы страданий?
--если пущу тебя, то уже не попаду в ад?
--моментально все грехи сотрутся
--ну ладно, вылезай. За последствия с соседями ты тоже, надеюсь, ответишь.
--без вопросов
Мы вошли в дом. Я вскипятила воду, заварила чай. Он как-то примолк и сидел у окна в углу. Мне всегда сложно было видеть его грустным. Почему? Наверное, мне начинало казаться, что я в чем-то перед ним виновата. Я всё время как-то обижала его раньше, пользовалась тем, что этот большой и сильный человек, для всех—сама серьёзность, для меня был маленьким и беззащитным мальчиком. Я любила злоупотреблять своей властью. Кто-то из великих говорил: «зачем нужна власть, если не злоупотреблять ею?». Люблю великих.
--будем пить из армуды стаканов
--с удовольствием
--о чем ты думаешь?
--об утконосах
--они неуклюжие и забавные
--ты всегда говорила, что я неуклюжий и забавный
--но тебе всё равно далеко до утконоса
--хороший чай
--местный. Это лимоны из моего сада, пей с лимоном—полезно
--ты же никогда не пьёшь чай с лимоном
--но это ничего не значит
--хах.. значит ты теперь деревенская женщина?
--угу, жду своего принца на ослике
--ослик может составить тебе конкуренцию. Лучше уж на мотоцикле с кузовом, я тут таких встречал.
--за мной один ухаживал, приносил ежевику из своего сада
--правда что ли?
--ну да…я ж видная барышня. Одни сапоги чего стоят.
--я и забыл про сапоги
--это часть моего нового имиджа
--это всё ты рисовала?
--ага
--покажешь ещё?
--конечно, допивай чай и пошли в мастерскую. Расскажешь своим богатым друзьям, может, кто купит.
--слушай, почему так грустно?
--утконосы вымирают, вот тебе и грустно
--ну да, да…ты всегда могла на любой мой вопрос ответить
--тебе когда обратно в Баку?
--я сегодня собирался, отложил из-за погоды.
И почему так защемило на душе, когда он это сказал? А я знаю? Мы прошли в мастерскую, я включила свет и начала поворачивать картины, повернутые к стене.
--это, как видишь, масло. А пастели тут, в папке. Подожди, сейчас покажу. Мне самой всё больше нравится пастель.
--ты ведь тогда не рисовала. С работы давно ушла?
--года четыре как…
--ух ты… И как же государство обходится без такого специалиста?
--а черт его знает
--вот эта очень мне нравится.
--она, кстати, из старого
--о, и вот эта. А это… это кто?
--похож? Хах.
--правда что ли?
--я пыталась, мне кажется, что не похож. У меня твоих фотографий не осталось, я по памяти… сама не знаю, почему вздумалось.
--я в шоке, правда. А фото ты что выбросила?
--да нет. Все в Баку просто остались.
--а я твоё в кошельке ношу до сих пор
--врёшь ведь, нечистый…
--вот, смотри
--блин… я тут на подростка похожа. Отдай, я её выброшу.
--ты что с ума сошла? Верни.
--как хочешь. Я там кикимора
--мне лучше знать кто это
--ну.. как знаешь. Давай я тебе лучше портрет подарю
--а у тебя есть автопортреты?
--нет. Я не пишу себя. Не умею. Как это ни глупо, не могу поймать свой взгляд. Наверное, я просто не умею рисовать.
--тогда подари мне мой портрет
--вот этот? Старый?
--ага
--а давай я новый напишу? Попозируешь чуточку и все.
--а он быстро высохнет?
--а я даже не подумала об этом. Ну, ничего, он высохнет и я пошлю его тебе как-нибудь в город, окей?
--нет
--а как ты хочешь? Могу пастелью нарисовать, но она не столь долговечна
--нет, я хочу маслом. Я буду ждать, пока оно высохнет.
--тебе же на работу надо..
--ничего страшного.
--ты прям превратил нашу встречу в кино.
--а у тебя всё кино
--она может сохнуть больше недели!
--я буду рад побыть тобой недельку-другую
--ахахахххах! Ну, даёшь! А где ты жить-то будешь?
--здесь, а где же ещё?
--с ума сошел?
--да не радуйся, я не собираюсь искать с тобой половой близости. Ты и так мне сердце разбила пару раз.
--да ладно, хватит…
--я серьёзно говорю. Дашь мне комнатку дальнюю. Я позвоню начальству и скажу, что тут проблемы кое-какие возникли и нужна моя помощь. Я тебя не стесню. Мне просто город очень понравился. Честно слово. И я хочу иметь свой портрет твоей кисти. Потом продам его за миллион долларов, когда ты станешь известной. Тогда посмотрим, кто из нас с ума сошел.
--ну, раз такое дело… у меня есть раскладушка, после ночи, на которой можно заработать смещение позвоночного диска
--я же видел, тут полно спален!
--ладно уж… спи в спальне.
 --ты такая же жестокая как всегда. Почему ты строишь из себя Железную Леди? Это уже не актуально
--ты думаешь?
--ну да. Я же знаю, какая ты.
--да, в душе я Джим Керри
--а я Марайя Керри.
--ахха. Хочешь ещё чаю с лимончиком? Ещё я могу тебя угостить инжиром, а?
--я никогда не отказываюсь от еды, ты же помнишь.
--аха.. ну пошли.

Он остался. Когда наши родители узнали, что мы вновь сошлись, они были в шоке. Столько лет прошло и вдруг… «Наверное, это настоящая любовь»,--говорили одни. «Она осталась в девках и решила захомутать бедняжку, зная, что он по-прежнему её любит»,--говорили другие. Третьи считали, что это делается с видами на династический брак. Четвертые полагали, что мы ждем ребенка и решили все это дело завуалировать. Пятые тупо хихикали. Шестые даже не знали, что мы когда-то расставались. Что думаю я? Сейчас, когда мы едем обратно в город, когда назначен день свадьбы, когда у меня на пальце колечко? Не знаю. Я понимаю, что я не смогу его полюбить. Просто разница в том, что я уже не убегу. Эти годы показали мне, что он дорогой и близкий мне человек, что даже не будучи рядом со мной, он способен понимать меня, помнить, любить. Да и в конце концов, он меня любит, так сильно, что его любви (неужели я это говорю) хватит для нас двоих.
Как же это было давно… Я только оставила работу и с головой ушла в живопись. Тогда я дружила с одним художником. Мне было 19, ему чуть больше. По большому счету он и вдохновил меня писать, а его картины—бросить всё ради живописи. Я брела как в потемках, и только цвет заставлял меня двигаться вперед. Желтый и фиолетовый, желтый и розовый, голубой с золотом, сиреневый с зеленым. Они снились мне, заставляя просыпаться среди ночи и бросаться к мольберту. Они сводили меня с ума. Кто-то посоветовал мне записаться на какие-нибудь курсы, чтобы хоть как-то попытаться выбрать приблизительное направление дальнейшего движения. В то время один из самых известных азербайджанских художников, из тех, чьи картины висят во многих музеях мира, из тех, о ком говорят: «вошёл в анналы истории», как раз проводил подобные занятия. Его уроки стоили дорого. Очень дорого. Я пришла с охапкой своих пастелей в папке. Ему тогда было сорок, хотя он и выглядел гораздо моложе. Я много раз видела его по телевизору, но это было другое. В тот день я увидела гения. Настоящего живого гения из плоти и крови. Под его взглядом мне хотелось сжаться в маленький комочек и забиться в какой-нибудь уголок. Он был невысокого роста, но, казалось, возвышался над всей галереей, над всеми учениками, над мольбертами, он будто отбрасывал тень на всё вокруг. Он взял папку из моих рук и посмотрел работы.
--ты можешь их оставить мне на час? Ты мне урок сорвала
--простите..
--да нет. Не поняла ты ничего. Будешь заниматься со мной. Без денег.
--как? Нет, я так не могу
--будешь. Ты талантлива. В академии учишься?
--нет… я вообще нигде не училась. Я экономист…
Он рассмеялся. А потом посмотрел на меня и тихо сказал: «Приходи завтра, картины оставь, мне нужно их долго смотреть».
Я ушла, нет, я улетела оттуда. Я бежала, потом останавливалась и смеялась. Такое огромное счастье ещё никогда не посещало меня. В тот день я накупила красок, бумаги, новых кистей, мастихин и ещё кучу самых ненужных вещей. Он сказал, что я талантлива. Мне хотелось плакать. Это же мечта моей жизни—рисовать. А я думала, что не умею, что то, что я делаю—мазня, чушь, бред.
На следующий день я шла к нему с подгибающимися коленями. Он встретил меня как старую подругу. Остальные ученики уже что-то делали. Я им не нравилась и это было видно.
--я смотрел
--а?
--твои картины. Они как мои, только лет двадцать назад. Тебе сколько?
--двадцать..
--вот, как раз. Подумать только, я в два раза старше, а понимаю, что ты догонишь меня через год-другой. Старею.
Я стояла в оцепенении. Его картины были, наверное, самыми любимыми для меня после Ван Гога, Модильяни и Климта. А он мне говорит что-то такое, что просто в голове не укладывается.
--ну не стой так. Иди, пиши что-нибудь
Сказать по правде, я никогда не рисовала в чьём-либо присутствии и мне было тяжело. Остальные ученики перегибались и беззастенчиво заглядывали к «новенькой» за мольберт. Одним словом, в тот первый урок я нарисовала какой-то ужасный бред. Выдуманный натюрморт с ирисами в желтой вазе. Ирисы были синими. Смотрелось как в ванной комнате у нувориша.
--ирисы красивые. Ваза ужасная. Дай исправить. Ты очень любишь желтый?
--да, очень.
--я люблю красный. Смотри, тут должно быть темнее, это ведь не плоская ваза. А тут светлее. Мешай прям на холсте. В следующий раз попробуешь лессировку. Напишешь просто пятнами, где что у тебя будет, я покажу, как потом это использовать.
--хорошо.
--красиво, когда проступает черный из-под голубого. Вообще на черном фоне рисовать легче, замечала?
--да, я вообще боюсь белого холста.
--у меня тоже так было. Ладно, иди домой. Пиши. Завтра придёшь.
Я приходила почти каждый день. Я писала очень много. В мастерской, дома и все время делала зарисовки в блокноте. Постепенно моя жизнь превратилась в рисование. Замкнутый круг из кистей и красок. Параллельно во мне росло непонятное, странное и жутковатое чувство. Мэтр—так я называла своего педагога—стал не просто боготворимым мной художником, учителем, гуру, он стал моим другом. Мы созванивались и часами говорили по телефону. Вместе обедали. Постепенно я перестала смотреть на него снизу вверх. Он стал просто человеком. Это меня напугало. Почему? Я никогда не умела отвечать на этот вопрос. В тот день я пришла совсем рано утром, ученики должны были собраться через несколько часов, но он отменил уроки, потому что к нему должна была приехать из Америки его старая любовь—девушка, на которой он даже подумывал жениться. «Мне сорок, почему бы и нет?»,--и он смеялся смехом, от которого у человека вроде меня всё переворачивалось в душе. Я стояла у мольберта и у меня ничего не получалось, точно также как в тот день, когда я рисовала ирисы в желтой вазе.
--что ты всё желтый и желтый? Вот сюда бы красным неплохо.. смотри
--не хочу я красный. Это вульгарно, мэтр!
--я мэтр, мне лучше знать, смотри
Он обмакнул кисть в кадмий красный светлый и, перегнувшись через моё плечо, сделал пару мазков. Даже сейчас, через четыре года, когда я это вспоминаю, у меня волосы становятся дыбом и пересыхает в горле. У меня перехватило дыхание. Черт знает, что это было за чувство.
--ну, как? Ведь так лучше? Это, кстати, вишни или яблоки?
--это просто.. эти.. шарики
Я сглотнула, у меня задрожали руки.
--шарики? Для гольфа что ли? А почему в вазе?
--черт их знает..
Казалось, я вот-вот потеряю сознание. В голове стучало откуда-то взявшееся: «Я умею петь и плакать и выращивать цветы». «Вроде, схожу с ума»,--пронеслось в мозгу.
Я что-то мазала на холсте своим желтым, просто, по инерции, упершись глазами в одну точку.
--ну что ты делаешь? Опять всё плоско.
Я обмакнула кисть в желтый и хотела повернуться, чтобы спросить, что он имеет ввиду. Когда я повернулась, оказалось, что он стоял так близко, что моё лицо, оказалось в полу-сантиметре от его. Мгновение остановилось. Я ясно слышала стук его сердца, через секунду своего, потом опять его и опять… в следующую секунду мои пальцы непроизвольно разжались и кисть, как в замедленном кадре, начала падение на пол. Впереди летела желтая капля, потом стук древка о паркет и маленькое желтое пятнышко вокруг самой кисточки… все в том же замедленном кадре я поднимаю лицо от паркета и смотрю на мэтра. Это мгновение растянулось на тысячу лет. Он смотрел на меня и, кажется, держал за руки чуть ниже плеч, как будто хотел встряхнуть или оттолкнуть. Поцелуй? Один. Тот, который забыть, вычеркнуть, стереть, оставить на полке, выбросить невозможно. Он всё также держал меня за руки. Я как воспарила над мастерской. Я была уверена, что если взгляну вниз, увижу, что мы летим. Это моя душа парила. Моя душа превратилась в губы, а губы в вывернутую на изнанку душу. Такое невозможно описать простыми человеческими словами. Казалось, сердце не бьётся вечность, казалось, я не дышу вообще. Как я жила раньше? Как я видела, слышала, чувствовала, думала? «Я умею петь и плакать и выращивать цветы, а у мэтра девушка приезжает». Мои руки уперлись в его грудь. Всё. Самая важная секунда в моей жизни закончилась. Как странно, правда? Секунда, которая меняет твою жизнь полностью, секунда после двадцати лет слепого движения по лабиринту. А дальше—опять темно. В следующий миг я смотрю в пол и вижу две кисти и оранжевое пятно соединяющее их. И снова слышу: «тук»--его сердце, «тук»--моё, «тук»--его… И так больно и такая тоска в душе, что хочется бежать. Я, не поднимая глаз, перешагнула через кисти, скрестившиеся на полу, и побежала к двери. 20*2=40. Простая арифметика. Сколько я потом ходила по городу—не помню. Почему? Ну что за вопросы… я чувствовала тяжесть его рук на своих плечах, ощущала его парфюм вокруг, его губы, касающиеся моих. Оранжевое пятнышко на полу. Красный+желтый. Город кружился волчком вокруг меня. Карусель. Уехать, убежать, скрыться. Это было единственное, что приходило мне в голову. Уехать, убежать, подальше, надолго. Я умею петь и плакать... мэтр со своими отвратительно-серыми глазами… девушка, которая приезжает… уехать… желтый… красный… серый… Карусель. Детские игры. Оранжевый—любимый цвет Густава Климта. В тот день я конечно не спала. Так прошла неделя. Он не шел у меня из головы. Та секунда сводила меня с ума. Любовь? Черт знает. Разве так бывает? Он не позвонил ни разу за неделю. И я не звонила. К концу недели я пошла в его мастерскую. Шел урок. Он как всегда ходил между мольбертами. Занимались трое, а какая-то девушка, которую я никогда раньше не видела, сидела в углу и что-то весело рассказывала мэтру. Я пару секунд глядела сквозь стекло двери. Ждала, пока успокоится сердце после быстрой ходьбы. Он был не такой как обычно. Немного нервный и будто чем-то измученный. «Всю ночь рисовал»,--подумала я. И от этой мысли мне почему-то стало больно. Я нажала на ручку двери.
--о, привет…,--он Посмотрел куда-то мимо меня,-- знакомься, это Майя…
--здрасьте…
Я не подняла на неё глаз. Она была красива, это было ясно и так.
--очень приятно
--знаешь, эта девочка войдет в анналы современной живописи
--как интересно…,--Майя упёрлась глазами в «эту девочку».
--мэтр, я за папкой своей и за картинами, что остались, зашла.
Руки дрожали, в горле опять пересохло. «Я умею петь и…выращивать цветы». Я миллион раз вспоминала ту последнюю встречу, анализировала каждый поворот его головы, каждый взмах ресниц, как двигались его губы, когда он говорил. Его голос дрожал. Он улыбался вымученной улыбкой своих тонких губ. Он смотрел то в пол, то в мои глаза и по моей спине безостановочно неслись сбрендившие муравьи.
--ты уходишь?,--выдавил он.
--да, я уезжаю на время. Знаешь, хочу отдохнуть
--далеко едешь?
--не знаю пока.
Майя, ничего не понимая, глядела на эту странную сцену и улыбалась. Ничего удивительного—прощание учителя с ученицей. Желтый, красный, карусель, губы, серый… я собирала вещи. В его мастерской была целая куча всего, что принадлежало мне. Я быстро распихала пастели по папкам, а холсты в подрамниках сложила поверх друг друга. Последняя картина не высохла и, проверяя, я испачкала пальцы в кадмии красном.
--мэтр, пусть она останется, хорошо? Может, кто и закончит вместо меня?
--как хочешь…
--Майя, очень приятно было познакомиться,--я-таки подняла на неё глаза и убедилась в первоначальном мнении—красива.
--и мне.
--до свидания, мэтр.

--Дорогая, как думаешь, может возьмём того же оператора, который снимал свадьбу Гюли?
--ну… я-то не против… только, чтобы в начале этих дешевых китайских плакатов не было вместо заставки
--ты что…Как же без них? Будут водопады и выпуклые китайские котята.
--ахахаххаха! Ты меня убиваешь.
--и песня какая-нибудь потрясающая… типа, «Черные глаза», а?
--ахахха.. а ты придёшь в костюме продавца гвоздик и у тебя будут тонкие черные усики, да?
--ага, именно. Эй, тут какого-то художника показывают. Не хочешь посмотреть?
--как зовут? Наш или импортный?
--не знаю. Это наша местная передача, значит наш. Иди, посмотри, а я пойду ещё раз костюм примерю и поеду, мне на работу уже час как пора.
--иду.

--Господин Меликов, Вы, конечно, можете не отвечать на этот вопрос, но он беспокоит большинство наших зрительниц…
--Кажется, я догадываюсь, о чем вы... Да, я не женат и абсолютно свободен для посещения музы,--смеётся.
--думаю, зрительницы останутся довольны. Тогда вы наверняка любили, ведь не может такой творческий человек творить не любя, верно?
--знаете, хотя я и отношусь к этому вопросу предвзято, вашей передаче я могу ответить…
--может быть, расскажете что-нибудь? Естественно без имен и прочего.
--пожалуй. Знаете… хотя.. я вот хотел рассказать о своей первой любви, школьной. А потом вдруг подумал—уж лучше рассказать о самой искренней и странной. Мне сорок пять лет. Я далеко не молод, у меня нет ни семьи, ни детей, ни любимой. И, когда я задаюсь вопросом «почему?», мне в голову приходит лишь один эпизод моей жизни. Любовь к девочке, самой талантливой из всех кого я встречал. Наверное, я до сих пор люблю её. С первой встречи и до этого самого момента, когда я произношу эти буквы.
--и что же произошло?
--ничего. Может быть, сменим тему?
--конечно, г-н Меликов. У нас как раз есть звонок в студии:
--алло
--здравствуйте, Мамед бей, у меня вопрос к г-ну художнику.
--да, конечно..
--я занимаюсь живописью и с некоторых пор заметила стремление определенных художников к определенным цветам, в зависимости от темперамента. Хотелось бы знать ваше мнение и есть ли у вас любимый цвет?
--Да, я соглашусь с вами, ханум, у каждого художника в тот или иной период назревает тяга к определенному цвету или гамме. У Пикассо был целый «голубой период», Климт любил оранжевый, Сезанн—белый, Ван Гог—желтый. Я обожаю красный и с некоторых пор оранжевый. Хотя он и пугает меня немного.
--большое спасибо за звонок. Хотя вопрос и странный для человека, который знаком с вашим творчеством, потому что любовь к красному у вас на самой поверхности, на мой взгляд. Вы связываете это с чем-нибудь?
--да нет... Хотя может быть где-то на подсознательном уровне..
--спасибо. А у нас ещё один звонок... слушаем...
--алё… здравствуйте, мэтр…
--здравствуйте
--мэтр, я склоняюсь к мысли, что гениальные художники—те же врачи… вы могли бы мне помочь?
--да… надеюсь…
--мэтр, когда-то я любила желтый цвет и это был цвет радости. Моя душа была желтой и я была счастлива. А потом один человек случайно капнул мне в душу красным и произошла странная вещь—вместо того, чтобы потеряться в желтом, красная капля, упавшая с его кисти, окрасила мою душу в оранжевый, яркий как апельсин. И теперь, что бы я не делала, какие бы люди не приходили и не уходили бы из моей жизни, какими цветами я не пыталась бы залить это оранжевое море—все впустую. Оранжевый рос и креп во мне, пока я с этим не смирилась. Теперь всё вокруг оранжево. А недавно я поняла—оранжевый цвет это и есть тот человек с красной краской на кончике кисти плюс я… Этот союз живёт во мне и я ничего не могу поделать с ним…
В студии повисло молчание. Ведущий программы смотрел на художника и не мог понять, в чем дело. Художник смотрел в пол.
--ханум, может быть г-н Меликов затрудняется ответить, потому что вы недостаточно конкретно сформулировали вопрос?
--знаешь, девочка, быть в два раза старше, ещё не значит быть в два раза умнее или менее подверженным болезням вроде твоей. Я не могу посоветовать тебе, что делать и как лечиться…
--мэтр, а как вы лечитесь?
--девочка, я люблю эту болезнь больше всего на свете и никогда не расстанусь с ней.
-- Всё оранжево—небо, дороги, мосты,
Дни и ночи объяло безумное пламя,
Всё оранжево… и виноват в этом ты…
Только ты и огромное солнце над нами…
Прости за тривиальность, мэтр, я всего лишь банальная девочка и не умею по-другому. Твоё имя, услышанное во время очередного сеанса новостей, заставляет моё сердце сжиматься до размера горошины. А всё остальное, что происходит в мире, бесцветно и бессмысленно…
Неожиданные отбойные гудки отразились от стен студии. Художник улыбается. Миллионы телезрителей, замерев у экрана, наблюдают за тем, как глаза мэтра слегка мутнеют. А где-то в другом конце города оранжевая девочка не сдерживает слёз. Она умеет петь и плакать… и выращивать цветы, наверное. А остальное—не важно.
--У нас в студии очередной звонок самому известному, я не побоюсь этого слова, самому известному…