Серьезная сказка

Я была серьезной и задумчивой – все меня такой и считали. Я была сама по себе – никто и не пытался приблизиться. Внутри я была удивленной, снаружи, наверное, тоже – я удивлялась всему. Мне было интересно рассматривать картины в музеях, витрины в магазинах, звезды на небе, листья на деревьях. У меня не получалось смотреть под ноги, поэтому колени и локти часто были раскрашены синяками и ссадинами. Когда все собирали грибы, я смотрела на верхушки, лучи, блики, слушала птиц, ауканье, о чем-то думала, представляла всякую всячину, всякое разное, чего не бывает.

Веселые фантазии превращали меня в воздушный шар, он прыгал по крышам, взлетал в небо, перекатывался с облака на облако, летел с попутным ветром. Иногда я самодовольно красовалась ярко-красной ягодой на ветке, иногда стекала по дереву соком из ранки и плакала. Грустные фантазии заносили меня под снег, где я становилась прелым листом, снег придавливал его к таким же, было тесно, и некуда деться. Хуже всего, если я становилась сломанной веткой, оголенную сердцевину которой и вывернутые наружу волокна любой проходящий мимо задевал плечом, рукой, рукавицей, отщипывал кусочки коры, не замечая и не думая, что это может быть больно.

Иногда мне удавалось выбрать себе фантазию, чтобы с ней носиться. Обычно она была нереальной. Ею могла стать, к примеру, звезда – не сама по себе, а та, которая сияла для кого-то или хранила чью-то любовь.

Наиболее частой фантазией был реальный человек. Это не позволяло мне надолго задерживаться в небесах и окончательно потерять связь с действительностью. Реальным человеком был ты. Ты стягивал меня с небес на землю или, схватив за ворот, сбрасывал с облака и запихивал в водосточную трубу, чтобы вместе с водой спуститься с крыши. Я проносилась и, избитая комьями грязи и льда, оказывалась в луже, избавляясь при этом от невесомости, которая обычно сопровождала состояние мечтательного восторга.

Наиболее частая фантазия была трудной и несговорчивой. Редко удавалось уговорить тебя полетать со мной. С тобой было интересно. С высоты люди казались маленькими, а их заботы и того меньше, дороги превращались в нитки, было понятно, откуда они берут свое начало и куда ведут. Тебе необязательно было летать. Ты был тем, кто одинаково хорошо разбирался в земном и небесном – способность решать задачи не определяется состоянием вещества, показателями его плотности или высотой над уровнем моря.

Я выбрала свою наиболее частую фантазию не просто так. Любой мог сделать то же. От тебя исходило тепло, и те, кто находился рядом, мог это чувствовать. Случалось, что и я оказывалась поблизости. То, как ты относился ко мне, было важно, очень, но чем дольше я фантазировала, тем понятнее становилось, что бессмысленно по 1028 раз в день возвращаться к одной и той же мысли. Ты меня не любил – не случилось, не совпало, не сложилось. В конце концов я научилась радоваться тому, что ты узнавал мой голос, если я решалась позвонить.

Еще я была упрямой, но никогда и никому мне не удавалось что-либо доказать, поэтому я доказывала про себя, когда никто не слышал. Если кто-то заявлял, что по земле ходить легко, я доказывала обратное и предлагала пошагать по льду. Не из чувства противоречия. Я это и так знала, мне не нужно было становиться на лед – мне и на земле было, как на льду. По земле я ходить не умела, на небесах было проще. Понятно, что мои побеги не убавляли земных проблем, и всякий раз возвращение с небес это подтверждало.

Парк отделял тот город, в котором я жила, от того, который был связан со всякими необычными, несуразными, непонятными событиями, происходившими со мной на протяжении половины жизни. Парк был большой и странный – дорога в одну сторону занимала вдвое больше времени, чем в противоположную. Этот феномен нельзя было объяснить углом наклона его поверхности (никакого наклона не было, поверхность была совершенно горизонтальной), или усталостью, накопившейся к тому времени, когда я возвращалась. С какой бы одинаковой скоростью я ни шла в обе стороны, все равно обратная дорога занимала вдвое больше времени. Поэтому все каверзы моей жизни по ту сторону парка я склонна была объяснять тем, что исходило из его недр, или окутывало его, или располагалось сверху. Мои представления о преисподней были скромнее, чем о небесах (кто же фантазирует на тему преисподней?), но по всему выходило, что преисподняя помещалась в парке.

Осень заканчивалась и постепенно одевалась в зимнее. В воздухе пахло морозом, в белом небе висели такие же белые облака, на подернутый льдом асфальт падал снег. Подошвы скользили, добавляя мне неуверенности. Парк обрывался в самом неожиданном месте, и впереди появлялся овраг. Дорога внезапно превращалась в тропу, полого спускавшуюся к речке, а потом круто направлялась вверх. Вдоль обочины ледяной тропы из рассыпчатого снега вырывались пучки зеленой, несмотря на середину ноября, травы. Ноги в ней увязали, я высоко поднимала то одну, то другую и была похожа, кажется, на цаплю. На другой стороне оврага высился дом, к которому мы с тобой направлялись.

Как обычно, я говорила о своем – из-за собственной неуверенности. С некоторых пор мне перестало приходить в голову задавать вопросы, касающиеся всего твоего. Перебарщивая с ощущением собственного неудобства по этому поводу, я попросту перестала спрашивать о чем-либо, опасаясь натолкнуться на осуждение или насмешку – в твоем представлении я не о том думала и не о том спрашивала. Ну да, спрашивала – о работе, о доме. Мне было интересно. Тебе интересно не было, и когда я говорила, ты сосредоточенно, задумчиво или рассеянно кивал головой. Это правда, что я злоупотребляла твоим временем и доверием, когда бросалась к тебе, как к последней соломине.

Надо отдать мне должное, я и сама пыталась распутаться всеми доступными мне средствами, привлекая не только свои мыслительные способности, но также способности моих подруг и друзей. Однако из-за особенностей собственного мышления – тех, из-за которых в голове был вечный хаос из неоконченных, недодуманных и оборванных мыслей, у меня не складывалось хоть сколько-нибудь определенного представления о мире и о моем в этом мире месте. Я пребывала в растерянности перед множеством его составляющих, а они в конечном счете и составляли мою жизнь. Неожиданно ты выходил из себя, излагал свои соображения, делал едкие замечания, категорично высказывался, возмущенно взрывался, бурно протестовал. В конце концов тебе удавалось упорядочить мои суждения об окружающей действительности и разложить по нужным местам и в правильной последовательности мои проблемы. Ты не учил, но определял значимость событий и их отношения. Твоя способность упорядочивать явления, придавать им некую структуру и форму давала мне возможность хоть как-то существовать. Ты приводил в порядок мои растрепанные мысли, разрушал глупые стереотипы, утяжелял то, что казалось невесомым, облегчал неподъемное.

Таких инъекций хватало на сколько-то, точно не на дольше. Вскоре путаница в моих отношениях с жизнью возобновлялась, и я опять бросалась к тебе за помощью.
В той части парка, которая была дикой, ты рассуждал о том, как в идеале должны бы были взаимодействовать два моих научных шефа, и какое место в варившейся не первый год каше отводилось мне. Шефы, то один, то другой, подгорали на стенках кастрюли. Чувствительная к чужой боли, я пыталась передвинуть их к середине, где тоже было горячо, но хотя бы не подгорало.

Все это осталось в овраге у подножья дома. Дом был длинным и тонким, похожим на слегка вогнутый лист картона. Его воткнули в землю прямо над оврагом, и под напором ветра он вполне мог туда свалиться. А пока просто раскачивался с какой-то амплитудой и частотой.
Под самой крышей нам предстояло провести два сказочных часа – там, под крышей, жила сказка. Туда довозил лифт. От земного он уносил на небеса. Возможно, он пробивал крышу и взлетал высоко над городом, но этого не чувствовалось, потому что ветер не свистел и звезды не приближались. Остановившись, лифт вывернулся наизнанку вместе с нами.

Небеса – это просторы с бесконечным горизонтом впереди-справа-сзади-слева, коврами облаков под ногами и голубым прозрачным небом. В небесных комнатах гулял ветер, на подоконниках лежали облака, в стены упирались солнечные лучи. На пол был брошен вполне осязаемый ковер, в его белом ворсе утопали ноги, с потолка свисали кусочки воздушных обоев. Шнурок горизонта опоясывал комнаты.

Сказка не имела начала и не имела конца. Она не была русской сказкой, в которой и сюжет небылица, и конец небылица, и не была американской сказкой тоже, где всегда счастливый конец. Это была серьезная сказка со своими пределами допустимого и дозволенного. Нужно было определить допустимое и дозволенное в сказочном. Земные пределы в сказочном не дозволялись. Я серьезно полагала, что в небесных условиях следовало опираться на сказочные законы, в которых непременно должна присутствовать доля волшебства.

Если что-нибудь не удается, нужно делать это вслух. Я решила вслух думать. Что такое любить сверх меры? Как это – добиваться любви? Кто определяет ее границы? Допустимо ли любить многих, не отдавая никому предпочтения (или отдавая – не важно)? Можно убить любовь? Что дозволено тому, кто теряет любовь?

Пространные рассуждения не могут привести к однозначному ответу. Я пыталась апеллировать к аккумулированному варианту человеческого опыта любви из 13 главы Первого послания к коринфянам святого апостола Павла.

Не умея разобраться в земном, глупо даже приближаться к небесному. Иногда, правда, бывает, что наиболее точные обобщения лучше всего удаются крайне непрактичным людям.
Несмотря на то, что ты был моей фантазией, несколько твоих замечательных фраз разрешили сразу сто проблем. Совсем не обязательно иметь ключ от каждой двери, достаточно найти один универсальный для всех замков сразу. Люби сам. Прежде – отдай. Не требуй ничего взамен. Прими то, что есть.

На небесах небесное решалось небесно. Кто-нибудь понял, сколько земного потребовалось пережить, чтобы это знать и как ты научился принимать то, что дано?

День был на исходе, оставалось совсем мало времени. Есть не хотелось, хотя еда на небесах была тоже. Ее красно-желто-зеленая разноцветность напоминала натюрморты фламандцев и поэтому ласкала только взгляд. Запах еды был легким, потому что ветер выдувал его из комнаты до того, как он успевал сгуститься. Вино на небесах было темное, густое, словно волшебная кровь. Когда она перемешалась с моей, возник волшебный эффект – небеса разверзлись и я, потеряв опору, прямиком угодила в чистилище.

Не стоит слишком долго быть серьезной. Я и не хотела, но к своим творениям относиться иначе не могла. Сотворив что-то (еще не поняв что – зарисовку, элегию, рассказ – не важно), я приставала к тебе – ничего серьезнее твоего суждения быть не могло. Понимал ли ты это? Наверное, раз в конце концов учинял язвительный разбор – каждого слова, словосочетания, предложения, абзаца, содержания, смысла, сути. Стилистические неточности, корявости, неверности, семантические и – ужас! – грамматические ошибки, – все выявлялось, обнажалось, изничтожалось, горело (синим?) пламенем. Самым страшным – я и не знала – оказалось выслушать собственное сочинение в твоем исполнении вслух.

Я и не думала, что чистилище – то же, что сковорода. Испытывать стыд трудно, и не самое главное в этом горящие уши и щеки. Ты не просто стаскивал меня с небес, сбрасывал с очередного облака, или запихивал в водосточную трубу, ты педантично расправлялся с моими удивленностью, восторгом и растерянностью перед наворотами воображения. Я то бурно, то покорно и тихо возмущалась, в то время как ты изобретал изящные критические сентенции. Но внутри была согласна, и понимала, и принимала твои негодование и отрицание.

Оглушенность твоим интеллектом и уверенность в безнадежности своих попыток сотворить что-то дельное были настолько велики, что и в голову не приходило сомневаться в адекватности оценки.

На самом деле я была тебе благодарна – за ушат воды на пылкое воображение. Я сдерживала дыхание, закрывала глаза, чтобы не видеть света и лишних предметов вокруг. Я слушала твой голос – так я оказывалась наедине с ним внутри себя, чтобы понять, запомнить и решить, согласна ли я или считаю иначе.

Но чувствовала я себя, как рыба, наглотавшаяся воздуха – ужасно! Тем приятнее было вернуться в привычную среду обитания, где можно было понежиться в заоблачном. От пережитого сжималось внутри, но, секунду спустя, он становился прошлым и тешил воспоминания уже только потому, что воспоминания почти всегда неточны и по большей части облагорожены тем, что очищены – существует же рефлекс самозащиты! – от самого болезненного и неприятного.

Куда попадают после чистилища, я не знала. Наивно полагаясь на сказочные законы, я надеялась попасть на небеса снова. Они, конечно же, были пародией на настоящие, но поскольку настоящих не существовало вовсе, приходилось изобретать их по ходу дела. Поранившись о лезвие изысканной критики, я попробовала варенья из лесных ягод и, увидев перед собой настоящие сказочные ступени, воспарила, как и полагается от удовольствия – к небесам.

Реальность небесного разительно отличалась от фантазий. Реальное небесное ощущалось, осязалось, было плотным, упругим, терпким.

Боги не спускаются на землю часто. Я любила в тебе Бога. Земным ли было обличье, не знаю. Ты решил, что мой Бог будет смешным, одет во все черное и с ясными глазами. Из-за стекол очков взгляд непременно должен быть серьезным или скорее въедливым, чтобы вытягивать изнутри все что можно. Выражение лица не должно соответствовать выражению глаз, для контраста оно должно быть или безразличным, или удивленным, или растерянным. Голос – слегка баритон, с драматическими интонациями. Одежда – большая, распахнутая. Пуговицы, молнии и всякие другие застежки никогда не использовались. Шапка – всегда в руке или в рюкзаке, зимой тоже. Шарф – так, ни для чего, огибал шею на расстоянии.

Когда на небеса попадают обыкновенные люди, и они любят друг друга, то они все равно, что Боги. Могли ли мы любить друг друга? Вряд ли – только один из нас был Богом. Наши тела ценили радость. Мы были достаточно умны, чтобы в постижении радости находить удовольствие. Наши чувства были вполне отточены, чтобы парить на острие недосягаемого, улавливая тонкости эмоциональных переливов, соскальзываний в небытие и взлетов к сверхчувственному. Трудно сказать, были ли мы опытны, учитывая некоторую леность, а вовсе не чрезмерную активность в стремлении познать новизну интимного.

Поэтому дышали мы в одном ритме, и взрывы хохота, и бурные проявления иных чувств, и нежное сопереживание, и тихий уход в молчание, и сон после, – объединяли нас, насколько это было возможно.

Ты насыщал столько моих валентностей (у тебя стянутая аналогия), что я как химическое вещество становилась инертной и потому безопасной для окружающих долгие несколько дней. Мой небесный шар сдувался, его бока опадали, корзина усаживалась на запорошенную снегом траву. Что я при этом думала, не имело никакого значения. Тем более что я вообще после всего такого не могла. Но я точно знала, что была счастлива в то короткое время, проведенное с тобой – два часа на небесах, за разговорами, молчанием, слезами и смехом. Знала, что это небесное еще продолжалось, что я запомню навсегда ощущение радости и удивления, возникавшее каждый раз рядом с тобой, и что я буду его беречь, как самое ценное. И что мне не нужна никакая другая фантазия – попросту потому, что другой такой нет.

Несмотря ни на что я все же испытывала в твоем присутствии чувство уверенности, столь мне не свойственное. Ты великодушно позволял мне оставаться одновременно и серьезной, и задумчивой, и удивленной, легко ступал через порог из реального в сказочное, будто этого порога не существовало. Ты и сам мог впихнуть меня в веселое волшебство, тем более что на самом деле никаких границ, дверей, порогов и прочей подобной ерунды не существовало, и все происходило в одном времени и помещалось в едином пространстве.

Чтобы не увязнуть в преисподней, спустившись с небес, я ухватилась за серебряный рог месяца, приветливо выглянувший из-за тучи. Пора было становиться удивленной. Я летела над парком, усыпанным лунными шарами – без очков каждый фонарь был пушистой луной. Набрав вязанку лунного хвороста, я поставила ее в свою комнату. Ни для чего, просто чтобы удивляться.