Даже сейчас – а сколько уж лет минуло! - ощущаю щекой тот метельный ветер, хлеставший в лицо мелкой колючей крупкой. Я приехала с опозданием.
- Оне уж на кладбишшо на лошаде его увезли, с час как будёт, - сказал кто-то из местных.
На вопрос, как пройти на кладбище и есть ли дорога, охотно объяснили:
- Дорога-то круговая, километров пять будёт, а тропка есь – прямиком – могилу копать ходили мужики, дак протоптали маленько, ишшо не замело, поди-ко, тут километра два.
Торопливо – успеть на похороны – иду сначала по широкой, расчищенной трактором дороге в вихрях беснующегося снега. Мне жарко от быстрой ходьбы. А лицо горит от мороза.
Иду одна –одинёшенька в этой метели, но не до страха: только успеть… До того, пока его закопают. От тропки почти ничего не осталось. Так, легкий намёк на вчерашнюю цепочку шагов. Бреду по колено в снегу. Наконец впереди что-то темнеет. Заколотилось сердце.
Маленького деревенского кладбища под снегом почти не видно – на немногих деревянных крестиках и пирамидках – толстые шапки снега. Тем сильнее выделяется в белом метельном дыму на почти плоском белом поле небольшая чёрная кучка людей.
Чем ближе я подхожу к ней, тем сильнее охватывают меня страх, волнение, тревога, недоумение перед случившимся, неспособность его осознать. И сейчас не могу описать точно сумбур владевших мною в тот миг чувств. Как себя вести, что делать – не знаю: это первые в моей жизни похороны – и похороны моего ученика.
Никто из людей, с которыми встречусь сейчас, мне незнаком. Только Гена. Но его уже нет, он мёртв. Даже не произнесённая вслух эта мысль не укладывается в голове. Он числился в моём классе два года, но в школе бывал редко. У него был порок сердца, стало быть, все волнения противопоказаны, но, когда ему становилось легче, он приезжал в школу из своей деревушки, расположенной в пяти километрах от райцентра.
Он не дожил два дня до четырнадцатилетия. Кто-то из учителей сказал, что врач прогнозировал: переживёт этот возрастной барьер - четырнадцать – тогда поживёт ещё. И вот…
Узнав о Гениной смерти, я как-то по-новому вспомнила его на переменах в классе. Восьмиклассники скакали так, что пыль столбом стояла, – шумный мне народец достался, неприкаянный, у половины отцы пьяницы, а кое у кого и таких не было. Так вот, мальчишки прыгали, орали что-то, хохотали, а он сидел тихонечко на предпоследней парте и улыбался их веселью. Как он улыбался! – я всегда удивлялась. Глаза усталые, взрослые, измученные болезнью, а тут – столько в них радости вспыхивало.
Последние три недели он в школу не ездил – заболел.
А сейчас мы встретимся в последний раз…
Неподалёку от вырытой ямы (рыжие комья на белом, уже изрядно запорошённые снегом) - лошадь, запряжённая в розвальни, перед ней охапка сена. Лошадь привязана к какому-то колышку, деревцу ли – стоит смирно. Подхожу совсем близко – тут идти легче, санная дорога, твёрдая.
Что-то сказать надо… Волнуюсь. Здороваюсь. Глаз не могу оторвать от гроба, стоит низко, прямо на земле, выброшенной из могилы. Про себя произношу:
- Гена…здравствуй.
Смотрю на него. На чистом желтоватом лбу – чёлка, она была зачёсана назад, но ветер… Ветер слегка шевелит волосы. В них запутался снег. Не тают редкие снежные крупинки на бледно-жёлтом лице.
Под глазами синевато-коричневые тени, около ушей синева. Нелепая мысль – ему холодно…
Объясняю людям, кто я. Какая-то женщина говорит одобрительно: мол, вот школа не забыла своего ученика. Мама Гены, очень маленькая, совсем потухшая от горя, настолько оглушённая бедой, что движется и делает всё как в тумане, произносит устало:
- Спасибо, что приехали.
Потом подходит к сыну, гладит рукой его волосы, проводит по щеке:
- Вот, Гена…Учительница твоя приехала. Проститься с тобой.
Около гроба, кроме родителей, человек восемь-десять. Ждали братьев, да те запаздывают. Оба в армии, оба выехали, поезд будет в четыре. К тому времени Гену похоронят.
Постояли молча. Поплакали. Потом закрыли Гену крышкой, гроб опустили в яму, на слой снега, успевшего покрыть глину. Впервые в жизни я бросила глиняный ком на крышку гроба. Глухой стук.
Обратно нас подвезли на лошади до деревни. Сани остановились у покосившегося домишки. Отряхиваясь, входим в холодные сени. В душу ударил знакомый с детства деревенский запах – сена, сухого дерева, почему-то муки. А надо всем этим – ощущение сиротства. Дом осиротел? Дом тоскует? Плачет? Тогда я слишком мало знала о жизни, чтобы принять реальность этих слов.
Раздеваемся. Моя одежда промокла. Мать дает что-то сухое, предлагает заночевать у них и уехать утром. Соглашаюсь. Русская печь ещё не остыла со вчерашнего дня.
- Сегодня не топили, - говорит мать.
Отец Гены – совсем я не помню его, молчаливого, ушедшего в себя, - растопляет печь, потом уходит на станцию – она рядом. Женщины собирают скромный стол. Все ждут братьев – Колю и Толика. Особенно родители – кажется, ждут как воздуха, чтоб поверить: жизнь продолжается. Все молчат – один телевизор бормочет, серо-белое плавающее изображение, какая-то передача о Светлове, юбилейная, обрывки биографии, строчки стихов…
Всегда, вспоминая этот день, вспоминаю и Светлова – неизменный фон моих мыслей о Гене.
Наконец стук наружных дверей, топот – отряхиваются от снега – заходят с клубами морозного пара двое парней в солдатских шинелях. Оба невысокие, коренастые – в отца. Лица растерянные. Мать обнимает их, причитает. Оба молчат. Смущаются, увидев меня. Мы ровесники.
Скромные деревенские поминки – совсем не помню их. Помню только рассказ матери. Она всё возвращалась к последним минутам Гениной жизни. Даже показывала, где, что, как…
- Вечером чаю попили, спать легли. Ночью, чую, Гена с койки встал, на сарай, видно, надо было. Ко дверям-то подошёл, этой рукой за ручку взялся, а уж открыть не открыл – тёмно, а вижу – свалился у дверей-то, вот тут… Простонал разок. Подбежала я к нему… Мама… Больно, говорит. А боле ничего не сказал…
Братья слушали, опустив головы.
Скоро разошлись соседи. Толик с Колей стали рассказывать, как отпрашивались, как ехали. Потом, уставшие, все легли спать.
Только сейчас я поняла, как устала. Сначала боялась, что не засну: совсем недавно в доме лежал покойник. Потом провалилась в сон. А ночью проснулась от страшного ощущения: как будто на сердце моё сверху давили каким-то колом с тупым концом. Давили прицелившись, упорно, точно выбрав центр сердца (так мне казалось), постепенно усиливая давление, и боль всё росла – тупая, тяжкая, неотвратимая. Мне стало жутко. Потом боль отступила. Впервые в жизни у меня так болело сердце. Я, естественно, никому не рассказала об этом утром, когда меня поили чаем и провожали. Но кто-то обмолвился, что я спала на Гениной кровати, - и под ложечкой ёкнуло.
То ли его боль я ощутила ночью, то ли он недоволен был, что вот, чужой, считай, человек спит на его месте…
Гена смотрит на меня с подаренной в тот день фотографии. Улыбается сдержанно. На руках котёнок. Кажется, я даже чувствую, как приятно Гене держать в ладонях эту маленькую тёплую жизнь. На этой фотографии он счастлив.
.