Вкус

Кажется, соображать я стал только тогда, когда, несмотря на парящую жаркую воду ванной, в которую было погружено мое тело, меня вдруг передернуло ознобом.
Я видел, как кровь, словно курящийся алый дым, растворялась в мутной от ржавчины воде, и у меня не было сил даже приподнять руки, так не хотелось рассматривать струящееся пламя убегающей крови.
Мне вдруг привиделось, что я рыдаю у кого-то на коленях, они теплые и по матерински пахнут мягкостью, кухней и чем-то неуловимым еще, свойственным каждому человеку. Меня гладили по голове, и от этого что-то набухало у меня в груди и нарывами щипало слезящиеся глаза, я задыхался, блевал всей глубиной души и все больше впадал в эмбриональный анабиоз в чьих-то мягких и пышных бедрах. Меня прижимали к себе, казалось, к огромному и сильному телу, готовы были целовать, хранить и не отдавать никому. Готовы были надавать по морде, перетянуть жгутом холодные синеющие руки и спасти, вытащить, силком зацепить за ненужную вешалку жизни, мотивируя это своими потугами на нужды во мне, в моем незначащем, безликим “я”, которое вдруг приобрело реальную возможность стать стремлением к продолжению чьего-то существования.
Я отчаянно боролся, исторгая из себя пепел сгоревшей жизни, выплевывая ненужность и пустоту, и рыдая, по-детски, погрузившись лишь в свое горе, порой совсем не беззащитно, а как-то даже по взрослому отираясь о теплые мягкие бедра, но потом вдруг, снова забывая, захлебывался собой, своей гниющей, разложившейся и воняющей болью.
Становилось холоднее, хотя кожу обжигало струящимся кипятком из крана, в голове шумело, вода все темнела, ржавыми хлопьями масла распускалась по поверхности, мое тело словно изнутри растворялось, превратив кости и мясо в желе, бесчувственную чужую массу, скрываемую зудящей и обжигающей кожей, я был кожаным мешком, горящим снаружи и выпотрошенном изнутри, набитым ничем до отказа, что казался сам себе волдырем, обоженным кусочком плоти. Но это не было неприятно, нет, это была словно реакция на ожег, возможность прорваться, лопнуть, и розовой нежной кожей чувствовать прикосновение легкого дуновения воздуха.
А сегодня ты поцеловала меня в первый раз и я вдруг вспомнил, что значит вкус этих губ, понял, что этим мягким влажным прикосновением ты словно вдохнула в мое бесполое тело ощущение “меня”, каким я был когда-то, пока однажды не…
На мгновение вдруг стать живым человеком, прикоснуться к твоим губам, стать частичкой тебя, упасть в твои ноги и молить, не знаю о чем, безразлично что говорить, стать тобой, оставить тебя в себе, после разорвать мгновенные узы, броситься, быть растоптанным, забрать исчезнуть, спрятаться и тихо-тихо дотлевать, лишь чуть пылая, чтобы не угас огонь.
Вода становилась темнее, я уже не видел своих чуть согнутых ног, и позабыто брошенных, будто деревом лапки-листья, своих рук. Сгустки то ли крови, то ли темноты мелькали у моих глаз, кто-то выкручивал напряжение на ноль, становилось все труднее что-либо делать, даже перестал дышать, выключил глаза, все равно, перестал что-либо чувствовать, тело увязло в ничём, я его торжественно, с похоронной медлительностью терял, не спеша, словно имея уйму времени на отпевание. Как-то совсем запоздало вдруг захотелось, хотелось быть кем-то растрясенным, выволоченным из воды, утертым быть насухо и уложенным спать. Хотелось уснуть, чтобы проснуться завтра, которое наступит через очень долго, и услышать о том, что дурак, идиот, и прочую сентиментальную, вгоняющую в жизнь плеткой: “Потей, раб, живи!”, закрыть глаза и улыбаясь заснуть, все еще слыша, и умиротворенно не шевелиться в теплоте пушистого одеяла.
Да, похоже, жизнь опоздала на несколько минут, и на всю жизнь. Вот тебе и бессовестно опоздала.
А вечером я сижу на кухне, слушаю жесткую музыку, и в ту секунду, когда отрываю стакан от губ, чувствую влажную мягкость и словно, в который раз, дегустирую твой поцелуй на губах.
Кажется, я совсем потерял все, свою утекшую кровь, испоротые руки, тело, такое чувствительное к прикосновениям, ванную, вода в которой видно уже давно переливается за край, я даже забыл твое лицо, забыл все, кроме вкуса мгновения глотка твоих губ, я стал одним этим вкусом, быть может, то, о чем я мечтал.
Я сидел на кухне, а потом пошел в ванную, включил горячую воду, от которой мгновенно запотело зеркало, так что я не мог заглянуть в свои глаза, забрался словно в чугунный гроб, вытащил лезвие из бритвы…
Вода была слишком темной, ничего не разберешь, я торопился, пока жизнь опаздывала на встречу. Я ее ловко провел.
Уже совсем не помню. Забыл кто я, что делал, и даже мгновенный всплеск чьих-то мягких и теплых бедер ничего не коснулся во мне и только влажный вкус расплескал меня по вселенной…
Вспомнил!.. Я кажется умираю…
(февр.02г.)

“Разве этого мало?!” - почти бросил я, и слова хлестнули ее, отбросив к стене и отскочив, копьями вонзились в меня.
Сила слова поразила меня и пузырящиеся язвы брызнули ядом в тело.
Потянуло тифозным бредом и сквозь деревянный настил пола сочилась рубиновая кровь.
Она приподнялась, оттолкнулась от стены и сделала шаг ко мне. На стене гнойный вязкий отпечаток испарялся влагой.
Она сделала еще один шаг. Ее тело съежилось, спина искривилась горбом, щеки и глаза ввалились, кожа растрескалась и иссохшим пергаментом прилипла к костям.
Она сделала еще один шаг. Ее руки, словно плети, коснулись меня. Сухо и жадно причмокнув, губы потянулись ко мне.
Я вырывался, толкая ее тело, слыша как стучат кости, касаясь друг друга, сдирая пергамент кожи, который рвался с деревянным хрустом.
Руки и ноги заныли в предощущении стигматов
Сгустки крови лохмами свисали с потолка, капли с весенним звоном шлепались на пол, заливали глаза, солью жгли губы.
Она все крепче прижималась ко мне.
Жарко. Удушье все тяжелее и теснее жалось в меня, хлынуло через нос и рот в глотку, волной захлебнулись легкие.
Застучали по крышке гроба комья земли. Меня засыпали. Я колотил в доски, раздирая кулаки, клочья мяса мазали кровью по дереву, я задыхался, слыша три метра земли надо мной.
Я ломал доски, захлебывался ворвавшейся землей, гнил, изъязвлялся червями и хрустом костей рассыпался в прах.
Посыпался мокрый дождь
И холодно заныли кости
Как краски, смывается мое лицо, тело, и все становится промокшим и непонятным, измазанным грязью.
Ноги шагают по мне, втаптывают в грязь, протыкают шпильками, рвут каблуками и месят, мешая с землей.
Они не видят, как из земли под ними сочится кровь, рубиновая и больная.
Твои руки, словно щупальца, тянутся ко мне. Прячусь от твоего взгляда и исчезаю в толпе. Бросаюсь на нее, ломаю ребра о сотни плечей, откидываюсь навзничь, и снова ноги вбивают меня в землю, где я захлебываюсь кровью и тону в небе.
Ты, словно зверь, рыскаешь разнюхивая меня, и твой взгляд сжигает их, они съеживаются, сминаются – как листы бумаги, и скомканные, неживые – как декорации.
Я чувствую твое приближение и вжимаюсь, искалеченный. “Спаси мя, Господи, от пасти…”
Наступает ночь, выключая людей
Мерзко холодно и прячусь в ее мягкую шерсть, ночь поражает, звездами исколоты глаза и твой жалобный вой треплет меня, раздирая. Клочья кровоточат, густой рубин все сочится, заливая небо, пока не приходит рассвет.
Nomen illi mors
Имя ему смерть
(февр.02г.)

“…не назвал бы ее нежной или красивой: он сказал бы – она теплая. Теплая, как зверь…”
Что я выискивал в ней?
Я касался пальцами ее лица, груди, живота, выискивая ту маленькую черточку, которая сделала бы ее родной, и, быть может, даже желанной.
Я проснулся ночью с незнакомым мне человеком.
Вот она открыла глаза, и я испугался. Что, испытывая, спросит меня о чем-то.
Но она, улыбнувшись, уткнулась в мое плечо головой и замерла.
Я не шевелился. Страх куда-то отступил. Ее доверчивость искупила. Я погрузился в сон.
Как странно?
“…как странно…”
Огромный корабль Земля несся, привязанный, прочь от Солнца, и, где-то, прикованный, лежал я, не в силах изменить ни себе, ни Землю.
Она, теплая, отогревала меня, даже не ведая, что я питаюсь ее жаром, она, теплая, обжигала меня, промороженного насквозь встречным космическим ветром.
Я видел, как приходит рассвет, как он, яркий, выгоняет ее в ванную, а после, поцеловав меня, она навсегда исчезает за закрытой дверью.
“…знаешь, каждую ночь, я вижу…”
Я с л ы ш у, как она кипит, как хлынувший из меня лед накрывает ее, успокаивая, и мы засыпаем, умиротворенные, и – до рассвета – родные.
______________________
И вот меня куда-то выносит и бросает в эту постель после одиноких блужданий по загадочным и невероятным мирам и, быть может, я пытаюсь вспомнить.
Сколько веков пропало в сточной канаве Леты?
И я вновь касаюсь ее лица, груди, живота, произношу по буквам ее имя, но не могу вспомнить даже порядок их следования.
Пустые звуки и формы.
Я не замечаю, что она проснулась и смотрит на меня, а когда ловлю ее взгляд… Но в нем нет ни капельки укора, только всепоглощающее космическое обожание и спокойное, как тихая спальня, понимание. И это понимание окружает меня, прижимает нежными сильными руками и убаюкивает, пусть хотя бы только до рассвета.
“…рассвет не придет, кому он нужен…”
Небо или светлеет, или это только кажется. И хотя я боюсь того, что новый день ворвется в нас, обрывая наше такое хрупкое равновесие, с нетерпением жду, как она встанет, прорисует свой силуэт, небрежно обводя его руками, и уйдет в ванную, чтобы остаться там наедине с собой, перед уходом фальшиво улыбнувшись на память.
“…как мы дожидались, как не дождались…”
Я не хочу оставаться один, но оставшись, буду собирать остатки твоего тепла и пытаться жить дальше, так и не понимая – Зачем?
И пока Земля несется по своей круговой орбите, меня так и будет выбрасывать к тебе в постель и вновь уносить к той же постели где-то далеко впереди. Ты все так же будешь фальшиво улыбаться, делая вид, что ничего не произошло и всем своим видом гордо исчезать за закрывающейся дверью.
“…она идет по жизни смеясь…”
А сейчас я купаюсь в тебе, тону, и уставший на мгновение засыпаю, проснувшись, считаю удары твоего птичьего сердца, оно словно рвется из тебя, и я прижимаю тебя к себе, боясь, что оно вот-вот разорвет тебе грудь.
“…мы в ответе за тех, кого приручаем…”
и взаимно прирученные, обреченно ждем рассвета.
Тебе хочется сказать, что ты не уйдешь в ванную, не замкнешься в себе, словно оберегая нежную свободу от меня, но молчишь, лишь тихонько, будто ненароком, целуя меня.
Все еще не верится, но мир становится плоским и серым, ты осторожно, потом спеша стягиваешь свое волшебство обратно, я еще крепко держу тебя, но готов вот-вот выпустить, надрываясь, звонят часы, холодная ванная уже ждет твоих теплых ног, я уже даже с л ы ш у весеннюю капель душа и никак не могу набраться сил взглянуть тебе в глаза…
Ты уже отрываешь свое тело от меня, но побежденная, падаешь обратно.
“Никуда я сегодня не пойду”, - шепотом победителя приковываешь ты меня к мягким простыням.
“…спустя целую вечность,
кажется, что-то стало проясняться...”
(февр.02г.)

Чувствуется горечь разговора.
Перевивается поток фраз, жилом стягивая где-то в мозгу, отчего сильно болит голова.
Там его разговор. Он цветной. Каждое слово окрашено своим болезненным оттенком, то желтое, как истекающий гной, то синее – омертвевшее, то бледно-водянистое – будто утопленник.
Махаются руки, где-то даже разбиваясь о него, но он истекает, колышется и вот-вот исчезнет.
Вытягивание рук, тупая боль в голове взрывается, заполняет и исторгается, и понимаешь – истерика, крик, и сознание пустоты, куда затягивает ухающий источник боли.
Еще не понимаешь, но чувствуешь влажность щек, заламывание рук и его – там, вне.
Слушаешь, проникаешь, но видишь тяжелый блеск пронизывающих глаз, морщинку между бровями и теплые бессильные руки.
С л ы ш и ш ь, как прижимаешь его, целуешь и баюкаешь, но видишь затравленность в себе, разбиваешься о него, слепнешь, но на ощупь еще ищешь его.
Отворачиваешься, уходишь прочь, забываешь, но во рту горечь, и цветные его слова кружат, на мгновение обнажаются, но прячутся и потерянные исчезают в ворохе опавших листьев, которые шуршат как вчерашняя газета.
Догоняешь, бросаешь ему в лицо, кричишь, рвешь его когтями, мягко, беззлобно, и вновь убегаешь, теряешься и забываешься.
С л ы ш и ш ь, он врывается и говорит алыми обжигающими словами, он вытаскивает, и замечаешь, впервые, солнечный свет, но еще не осознаешь его, поэтому он остается загадкой, видишь, лишь молчание, окутанное дымом, чьи щупальца, не долетев, рвутся и растворяются.
Отступаешь в темноту и только там становится тепло и легко, не хочется никуда выходить, лишь чуть знобит, может, не хватает его света.
И хотя будешь его не пускать, отчаянно защищая свою темноту, останешься ждать, так и не дождавшись, что темнота вдруг расколется, под ослепительный свет его глаз.
Каждый раз он пытается тебя удержать, но вырываешься, оставляя его, и с высоты звезд тянешься к его теплым крепким рукам.
Ты никогда не видишь, как он плачет, и никогда не веришь его словам. Тебе нравится его голос, ты чувствуешь малейшую перемену в его голосе и все ждешь, когда же он обратит на тебя внимание во всей твоей темноте.
Что ты хочешь ему сказать, не скажешь, и он не скажет, и прижимаясь друг к другу вы – бесконечно далекие, вместе будете мокнуть под дождем.
Но что на самом деле видит он, сколько раз спрашиваешь ты себя и не можешь понять этот проникающий взгляд.
Он будет смотреть на тебя, как ты танцуешь под дождем, счастливый, впитывая тебя, а ночью под одеялом ты также будешь впитывать его, как мокрый дождь.
Он не видит тебя, пока ты вдруг не начнешь, позабыв о нем, танцевать и плакать с дождем. Тогда он восхищенно-молитвенно ловит твое малейшее движение, но в темноте он будет слеп, и что-то заставит его держать закрытыми глаза.
Но ты не знаешь об этом, ведь до сих пор не оглядывалась на него, упоенная дождем.
Это его тайна, и он вспомнит тебя именно танцующей под дождем.
А каким запомнишь ты его, из темноты, из теплой постели, именно таким, уставшим и сонным, или даже спящим, когда лицо его спокойно, и ослепляющий взгляд укрыт длинными ресницами. Тогда, в темноте, ты можешь изучить каждую черточку, прислушаться к дыханию и ритму сердца. Ты созерцаешь в одиночестве, он – в стремительном движении.
Он спит и в его беззащитности ты крепко охраняешь его и будешь еще долго видеть его, днем, когда он где-то и с кем-то даже на мгновение не вспомнит.
Это не его слабость, в это мгновение он видит тебя танцующей и пытается научиться танцевать, чему так никогда и не научится.
И так вы – чужие, храните тайны в себе и каждый тайком любуется своими сокровищами.
(февр.02г.)

ВИКТОРИИ, за победу в моем поражении
Ты была бы удивлена, если бы я однажды рассказал тебе, что на самом деле я именно такой, каким ты меня представляешь.
Ты говоришь, что свет в меня впитывается, хотя тебе кажется, что все как раз наоборот.
Мне казалось, я, подобно сартровскому гению, сомневался даже в собственных сомнениях.
Именно поэтому я пытался убедить всех во всем.
Знаю ли я ответы на все твои вопросы?
Я ведь всегда на них отвечал.
Но это там, за пределами понимания.
Пусть и останется там, как мои тайны.
Тебе не кажется, что я словно китайский искусствовед, открываю их понемногу, чтобы ты могла посмаковать их?
Это мой Сад одного цветка.
Keep away from children
Я прочитал эту фразу на банке чистящего средства. Прозаично. Вполне в моем духе.
Ты скажешь, что не видишь в этом поэзии, и на этот раз я не буду пытаться тебя убедить. Нет. Но я не умею видеть вещи такими, какие они есть. Так что –
Keep away from children
Ты знаешь, я сильно удивился, узнав, что пол – внизу, а потолок – наверху. А звезды на потолке неба. А под нашими ногами – пол земли. Я так и вижу детскую книжку, где нарисован маленький человечек, упирающийся ногами в половинку земного шара.
(рис.)
А какие ассоциации возникают у тебя?
У одного нашего друга, может быть, сразу всплывет имя Маккартни. Но –
Keep away from children
А что это значит – читать поэмы на этикетках чистящих средств?
Мне вспоминается Акутагава, с его парадоксальным спичечным коробком, где содержится человеческая жизнь.
Несерьезно – опасно, серьезно – смешно.
Но ты никогда не любила возвышенного тона, ты предпочитала Янку и Башлачева.
…А мы пойдем с тобою
погуляем по трамвайным рельсам…
Как это – гулять по трамвайным рельсам?
Меня почему-то больше привлекают железнодорожные рельсы – они бесконечны.
Это просто метафоры, но –
в ответ ты начнешь царапаться и шипеть. Поэтому –
Keep away from children
Что толку в метафорах, если мы оба любим мокнуть под дождем, но у тебя свои причины, у меня – свои.
Почему же все влюбленные – дети?
Знаешь, когда давным-давно я смотрел телесериалы, меня раздражало, что взрослые люди так себя ведут. Зачем они все усложняют?
Но я бродил по твоим любимым тропинкам и все искал нужные слова, а потом до полуночи ждал тебя на ступеньках, зная что ты не придешь.
Keep away from children
Что же заставило меня остановиться и вдруг прочитать уже столько раз читанную фразу.
Keep away from children
Но я тебе не сказал самого главного. И уже не скажу. Потому что знаю -
Keep away from children
И все будет окей.
И надо утереть кулаком нос, подтянуть вечно спадающие штаны и –
“Ну все я за себя не отвечаю.”
И, ты знаешь –
(страница утеряна)
Но только чтобы потом –
Keep away from children
Для них ведь все и так просто и понятно.
(март.02г.)