25.
Со всей страстностью актрисы, обучавшейся во Франции, Любовь Андреевна поклялась ему в своей любви. Но он... Он слишком хорошо знал, что все в этом мире проходит, знал это с обреченностью большого художника, однажды взглянувшего в лицо вечности. Разве может быть в этом мире, спрашивал он себя, бесконечное, ничем не остановимое счастье? Счастье это пригрезившийся ему соловьиный сад, обнесенный высокой оградой, куда не доносятся проклятья окружающей жизни. Но даже совершенно оглушенная соловьиными песнями очерствевшая душа не может не расслышать крики и вопли страний по ту стороный крепкой ограды. Ах, думал Александр, чуть бы раньше случилась их с Любовью Андреевной встреча. Раньше, куогда он был юн и смел, когда огромность искусства еще не поглотила его, не подчинила своей жестокой безжалостной власти.
В чистой палехской черноте незвбаламученной Пряжки ритчино извивалось отражение золоченого куполочка приютской часовенки. Потом вода в петербургской речушке стала зеленоватой и в ней задрожаэали перехлесты серых ветвей и стволов прибрежных лип. Хотелось как-то рассеять скопившеейся чувство тоски и щемящее беспокойство. Он подумал: «Какое безумие, что все проходит, ничто не вечно. Сколько у меня было счастья, да, счастья с этой женщиной. Шпильки, ленты, цветы, слова... И все на свете проходит. Бедная, она была со мной счастлива. Разноцветные ленты, красные, розовые, голубые, желтые розы, колосья ячменя, медные, режущие чуткие волосы, ленты, колосья, шпильки, вербы, розы...»
На той стороне Пряжки, у версековой стены, маячили тонкие издалека, гибкие фигурки. Седые старухи с непокрытыми головами жадно шарили руками в своих нищенских котомках, отыскивая завалявшиеся куски хлеба. Обходя справные телеги, бодро потряхивали кнутовищами зажиточные мужики, а ана телегах, приподнимали головы, переговариваясь, их квелые родственники.
- Тинь-тэн! Тинь-тэн! Тинь-тэн! – благостно и тонко запели колокола близкого Никольского собора. – Тинь-тэн!
Густой речитатив дьякона взвился над толпой: «Как отец он будет велик и утешением печальным в молтиве нашей!,,»
- Пора в Шахматово! – встрепенулся Александр. – Лето ведь! Кому не тяжело в этой жизни? Кому не одиноко? Всем. Переносить эту тяжесть помогает только обладание своей атмосферой, хранение своего круга и чем шире этот круг, чем больше он захватывает, тем более творческой становиться жизнь... Ах, завоевать хотя бы небольшое пространство воздуха, которым дышишь по своей воле, независимо от того, ветер ли все время наносит на нас тоску или веселье, легко переходящее в ту же тоску, - это и есть действие мужественной творческой воли... И – пора в Шахматово! Там – покой, осмысление пережитого и – творчество.»
26.
Глухая пыточная камера - бетонной заливки. Стальная, герметично закрывающаяся дверь. Ни звука снаружи. Неподалеку от входа стол и два стула.
-Ну, ты, зэвель, пошевеливай задом! Стань вон туда – к стене! – истерично выкрикнул плюгавый Камеди.
Посмеиваясь, Камеди высыпал патроны из браунинга Зэева, оставил один, крутанул барабан в и, уперев локти в столешницу, неторопливо прицелился.
Боль в порванных сухожилиях плеча и предплечья. и от намертво скованных фиброй запастий спиной рук не позволяли Сторожу выпрямиться, но, скрипя зубами и сдерживая стоны, он стал попрямее. «Может, это последняя боль в моей жизни,» - подумал он. –«Слава Б-гу!»
-Русскую рулетку знаешь? То-то! Сейчас почувствуешь! – Камеди нажал курок.
Грянуло, и пуля вылетела.
Полицейскому не понравилось, что Зэев, не отводя глаз, спокойно смотрел в зияющее дуло пистолета и не вздрогнул.
-Все равно – зэвель!
27.
Блок уехал. Летом 1916 года он был призван в действующую армию и служил в инженеpно-стpоительной дружине , сооружавшей полевые укрепления в прифронтовой полосе , в районе Пинских болот . Здесь застала его весть о свержении сомодеpжавия. Заметелили тугие февральские , а потом и октябрьские вьюги 1917 года. Он писал: «Ой вьюга, ой вьюга! Не видать милого друга за четыре за шага».
На мозаичной карте российской литературы появились есенины, маяковские, сельвинские. Символ русского символизма поэт Валерий Брюсов приступил к слаганию рабочих песен. Блок написал поэму «Двенадцать», в которой по-своему символично попытался передать свое ощущение надвигающихся и происходящих в империи перемен. Главные действующие лица поэмы – балтийские матросы, бесшабашная Катька и – «В белом венчике из роз Впереди Исус Христос». Исполняя свой общественный долг, Блок работал секретарем следственной комиссии по антинародной деятельности министров и членов Временного правительства, возглавляемого до свержения однокашником Ленина по Казанскому университету А.Ф. Керенским, благополучно бежавшим за рубеж в женском платье. Записывая показания, Блок насмотрелся страшных душераздирающих сцен и все его тонко организованное, поэтическое существо, содрогнулось в ужасе. А потом пришло известие, что взбунтовавшиеся – читай «революционные» - крестьяне разграбили и напрочь сожгли родовое имение Блоков, его любимое Шахматово – «приют спокойствия, трудов и вдохновенья». Стали свергать купола божьих церквей; порушили Спаса в Москве.
Нервы Блока не выдержали. Здоровенные санитары, яввившиеся по вызову в квартиру №27 по улице Офицерской, заломили ему руки, накинули смирительную рубашку с рукавами, завязывающимися за спиной, и увезли.
28.
- Эй, что это у него тут из халата торчит, а? Рукопись? О, бля, он еще и пишет! На русском!.. Эй, ты, полурусский, а ну-ка, прочти.
- Приют Святого Николая...
- Святого?! Ага, он здесь, конечно, еще и христианство разводил!.. Смотрите, сколько запятых! Какой дикий язык! Зачем им столько запятых?
29.
Безумство Блока было признано буйным и посещения к нему оказались запрещены. Он никого не узнавал.
Дворник Михей отыскал полюбившегося ему барина в Приюте Святого Николая, тут же на Пряжке. Несколько дней подряд высматривал он своего благодетеля, шаря глазами, по окнам серенького приюта малограмотный тверяк, наконец, нашел нужное ему окно и знакомый силуэт в окне. После он взял за правило каждую неделю посещать это место. И, бывало, выпьет хорошо, для сугреву, и все ходит под холодной каменной стеной и бормочет, и рассуждает о чем-то. Видимо, с самим собой.
Много лет провел А.А.Блок в состоянии безумства, в состоянии беспамятства в приюте «Всех Скорбящих». Под безжалостными гусеницами нового времени умерли все: мама, Люба, Женечка Иванов, есенины, маяковские и иже с ними. Умер Михей. И только утром 7 августа 1921 года наступила, наконец, физическая смерть Блока – отказало сердце...
И вновь, через сто с лишним лет, пришла очередная, новая эпоха в истории России. Балтийских матросов – побоку, а бесшабашная Катька пляшет теперь нагишом на секс-подиумах и на пьяных столах всего мира. Вернулся Христос - вновь в мученическом венке караколючки, утратив блоковский венчик из белых роз. И только поэтический дух Александра Александровича Блока навечно поселился в нравственном сердце России. Раз и навсегда - на все ее хорошие и плохие времена.
30.
Ночью миштарэсовцы выбросили закоченевший труп Сторожа за барханы, неподалеку от проезжей дороги. Почти рядом с тем местом, где в стародавние времена полегли мертвыми в одну ночь двадцать тысяч храбрейших евреев из ополчения Эцеля. Песчаная буря-хамсин тут же поглотила рубчатые следы автомобильных колес, а к вечеру следующего дня под вековой пылью исчезла и узкая полоса от человека,ползущего в сторону шоссе.
* * *