Прибыв к месту назначения в порт Либава, я, молодой лейтенант, с дрожью в коленках зашел в кабинет командира соединения, того самого, где когда-то начинался подводный флот Российский. За столом сидел худощавый симпатичный капитан 1 ранга с усиками и усталым лицом, — комбриг. После моего доклада он сказал без вступления, что моя лодка находится в пункте Э. на территории Литвы, высшее образование получил, значит — найдешь. При мне позвонил командиру подводной лодки (ПЛ) по оперативному телефону и предупредил его, что я еду. Напоследок пожелал успехов. Из разговора с офицерами я уже имел представление о командире лодки, к которому был назначен. Это мнение сводилось к тому, что он был лично-стью, известной и уважаемой не только на соединении, но и на флоте. Я внутренне гордился этим, но и робел, надо сказать, тоже. Прежняя жизнь оставалась позади, я ехал в автобусе, за окном мелькали огромные ели, между ними иногда проблескивало настоящее море, а не залив, как в Питере. Я думал о том, что курсантские годы, офицерский отпуск остались в прошлом. Девушка, с которой ничего до конца не решил, слова матери о том, что пока я только брал от жизни, теперь настало время отдавать. Прежняя жизнь кончилась — новая жизнь открывала свои горизонты, я чувствовал на своих плечах офицерские погоны и ехал на первую свою под-водную лодку исполнять первую в своей жизни самостоятельную офицерскую должность. В Клайпеде на пирсе возле катера меня ждал огненно-рыжий старший лейтенант, командир минно-торпедной боевой части, которого я должен был сменить, и доктор, лейтенант меди-цинской службы, тоже молодой офицер, прибывший несколькими днями раньше. Все склады-валось удачно, командир позаботился и выслал за нами катер. Мы познакомились, попили из автомата газированной воды и пошли на катере через залив. Доктор оказался веселым, все время шутил и вводил меня в курс дела, а рыжий офицер, старший лейтенант Непогожев сто-ял на руле и был серьезен, ведь ему предстояло отбыть на высшие офицерские классы в г. Ле-нинград.
На пирсе я увидел несколько человек, не по форме одетых, на лицах их отражалось сонное безразличие и было не понять, к какой категории военнослужащих они относятся. ПЛ стояла у причала вся в красных пятнах сурика. На берегу раскинулся палаточный городок, где жил экипаж. Доктор мне объяснил:
— Не удивляйся, сейчас обеденный перерыв, по-флотски «адмиральский час».--
Вахтенный у трапа поднимал и опускал «паук», (устройство для эффективного лова рыбы.) На ящике сидел лысеющий полный человек без погон, один его глаз смотрел на меня, другой — несколько в сторону. Мне подсказали, что это старший помощник командира (стар-пом) в звании старший лейтенант. Он встал, переступил ногами, выслушал мой доклад, усмех-нулся и указал на самую верхнюю палатку:
— Иди, там КЭП.
Я набрался мужества, подошел к палатке, но так как стучать было некуда, я взял с земли палку и постучал ею о кол, на котором держался шатер. Из палатки послышалось какое-то кряхтенье и через некоторое время показался пожилой, как мне тогда показалось, человек, оде-тый в красного цвета рубаху и дешевые тренировочные штаны с пузырями на коленках и низ-ко висящей мотней. У этого субъекта была почти абсолютно лысая голова, блестевшая на солнце как бильярдный шар, несколько волос большой длины доходили до плеч. Впоследст-вии я узнал, что прозвище у него в своей командирской среде было «кактус». На лице обращал на себя внимание большой сизый нос и злые с желтым огоньком глаза. Я опешил, поскольку кругом был лес. Я подумал, что это лесник, но ошибся — это был командир ПЛ, тот самый. Он без особой радости выслушал меня (я тогда еще не знал, что в «адмиральский час» на флоте ни при каких обстоятельствах нельзя тревожить начальство), протянул мне тонкую мягкую ладонь, я увидел при этом на руке его редкие волосинки и торчащий локоть. Капитан 2 ранга Вячеслав Васильевич Шульга задал вдруг неожиданный вопрос:
— Пиво хоть пьешь, лейтенант?
Я растерялся. Сказать не пью — плохо, подозрительно, сказать пью — тоже как-то не очень. Я все же сказал, что пью, тогда офицер-«лесник», не заходя в шатер, протянул руку, без-ошибочно вытащил большую бутылку из-под Гамзы( было такое сухое вино) и протянул мне. Я отпил, поблагодарил его, но Шульга, улыбнувшись первый раз, ласково сказал:
— Пей еще, не стесняйся, у меня много.
Так впервые состоялось мое знакомство с этим удивительным человеком. В моем созна-нии начали рушиться стереотипы, которые складывались в училище. В жизни все оказывалось не совсем так. Нас учили, что элита армии — это военно-морской флот, подводный флот — это, в свою очередь, элита в элите. Я, кажется, начинал это постигать с несколько неожиданной для себя стороны. Командир отправил меня устраиваться, знакомиться с командой и офице-рами, напоследок попросил его ни по каким вопросам не беспокоить и сказал, что на днях уст-роит нам, лейтенантам, проверку. Всего нас, молодых, прибыло трое — я, доктор и командир моторной группы электромеханической боевой части Толя Теплов. Быстро перезнакомившись с офицерским корпусом, я представился замполиту. Он хоть и был в звании лейтенанта, но был уже не молод, т.е. по сравнению с нами , конечно. Замполит части Федор Иванович Ве-сельев старался выглядеть строгим. Он происходил из деревни, имел коренастую фигуру, ре-шительный и деловой вид. В совокупности с небритостью он напоминал революционера, на-ходящегося на нелегальном положении. Вскоре начались офицерские будни. По утрам весь экипаж выстраивался на пирсе на подъем военно-морского флага. Ровно в 8:00 на всех флотах и флотилиях нашей необъятной Родины раздается команда: «На флаг и гюйс смирно, флаг и гюйс поднять». Это — святое, как и «адмиральский час». Все до единого, кроме вахты, выстраи-ваются на пирсе, проводится проверка личного состава. В наших условиях леса это единствен-ный момент, когда все по форме одеты. Жизнью экипажа руководит старпом. Он оказался гра-мотным и требовательным офицером и быстро прибрал нас, лейтенантов, к рукам. После учи-лища, где на каждого курсанта приходилось по капитану 1 ранга, здесь старший лейтенант оказался весьма значительной фигурой, и другого обращения, чем «Товарищ старший лейте-нант», мы не знали.
Лодка просто «убивала» обилием клапанов, трубопроводов, баллонов, цистерн, мано-метров, циферблатов. Нам старпом выдал по зачетному листу и мы втроем стали ползать на пузе в буквальном смысле слова — изучать ее устройство. Срок — 2 месяца. Изучение устрой-ства ПЛ касается всех , независимо от специальности. В этом особенность подводников, у них в отличие от надводных кораблей не может быть пассажиров. Срок вроде бы большой, но, как выяснилось, его не хватает.
Мой непосредственный подчиненный старшина команды торпедистов мичман Петр Трофимович Иванец оказался добрым толстяком, украинцем, вдвое меня старшим по возрасту. Был он с ленцой и «себе на уме», но дело свое знал и был, в целом, человеком положительным. С матросами все складывалось сложнее, чем я думал, — двое были старше меня по возрасту. Со временем я понял, что нельзя быть добрым, но и служить точно по уставу тоже нельзя. Вот в поисках этой золотой середины и началась моя работа, называемая службой. Штурман-трудяга лейтенант Слава Березовский был годом старше, но он, конечно, казался «профессором» по сравнению с нами, молодыми лейтенантами. Иногда звучала по громкоговорящей связи «Каштан» команда: «офицерскому составу и лейтенантам собраться в кают-компании II отсе-ка.» Было обидно, как будто мы не офицеры. Так вот, штурман оказался весельчаком, иногда он показывал на мостике какой-нибудь выступ и спрашивал меня, для чего это? Потом, полу-чив нелепый ответ, долго хохотал и веселился, демонстрируя свое превосходство. Славик по вечерам все копался в своей материальной части, постоянно чем-то занимался, отвлекаясь лишь затем, чтобы рассказать анекдот или поделиться впечатлениями о походе в литовский ночной ресторан, где бывшему минеру («красному командиру») местные хулиганы в пьяной драке разрезали пополам верхнюю губу. Доктору пришлось ее зашивать, используя вместо анестезии -- чистый спирт. ( Это была его первая хирургическая практика на флоте.)
Проверка, которую обещал нам устроить КЭП, заключалась в следующем:
— Я вас вечером не держу, идите куда хотите, но к подъему флага должны быть как огурчики, — говорил ПАПА.
А куда идет офицер в свободное от службы время? Конечно, в ночной кабак, да еще с танцевальной программой. В те годы так повеселиться можно было только в Прибалтике. Дело осложнялось тем, что требовалось переправляться через залив на пароме. Из нас троих не смог наутро выйти на подъем флага только командир моторной группы («движок»). Приговор был коротким. Командир, человек интеллигентный, разговаривал с нами только на «вы», он, в ча-стности, сказал:
— Лейтенант Теплов, вы — жопа, до возвращения в родную базу сход «на берег» вам запрещаю.
И он сдержал свое слово. Так строго каралось непонимание принципа доверия. У этого человека были свои метода воспитания.
Из той далекой жизни мне запомнились два ярких и довольно забавных эпизода. Слу-чилось однажды, что пропал мичман-баталер, и прошел слух, что он спутался с сифилисной бабой, которую в округе все знают. Он находился с ней где-то в кустах. На КЭПа это произвело большое впечатление. Обычно он редко выходил из палатки, разве что вечером погонять с ко-мандой в футбол или сходить в «домик лесника» с известной уже бутылкой из-под Гамзы, а здесь он проявил большую активность и лично возглавил поиск мичмана-«камикадзе». КЭП расставил людей и начали прочесывать лес. Вскоре «влюбленные» были схвачены. Интелли-гентный командир обратился к женщине:
— Девушка, вам не стыдно?
Мичмана он назвал крепкими флотскими словами, и костлявыми ногами погнал в па-латочный городок, приказав доктору обследовать его, а старпому организовать круглосуточ-ную охрану этого военнослужащего, чтобы он не сбежал. Впоследствии через пару лет этот мичман был уволен в запас. И второй эпизод: ждали штаб соединения во главе с адмиралом. Они должны были принять у нас задачу «Л-1», то есть оценить, как организована служба и на-сколько корабль приготовлен к бою и походу. Не помню уже, кто поднимал в очередной раз «паука», но там вдруг обнаружилась огромная рыбина. Как позже выяснилось, это была старая щука, она попалась необычно — снизу вверх, и жабрами застряла в сетке, видимо, погналась за какой-то мелкой рыбехой. Это «бревно» начало раскачиваться, готовое вот-вот сорваться. Тогда один из матросов не растерялся, бросился в воду прямо в одежде и схватил эту щуку за жабры. Теперь уже они мотались вместе, и рядом с лицом «отличника БП и ПП» щелкала пасть мор-ского чудища. С пирса начали веслом лупить по голове щуки, несколько раз досталось и бедо-вой матросской голове, но он рук не разжал. Все сбежались к месту событий. Пришел даже ко-мандир, к этому времени щука уже лежала на пирсе. Началось фотографирование с морским гигантом размером с человеческий рост. На следующий день приехала комиссия, как раз к обеду. Столы составили в ряд на берегу. Яства были как у Иоанна Грозного в знаменитом фильме Гайдая. Кок-армянин растянул эту рыбину на три стола и зафаршировал ее овощами. На столе также присутствовали копченые угри, жареные лещи, судаки, балыки, маринованные и жареные грибы, и многие другие «дары» заповедного леса и водоема, а также то, что может дать паек подводника: икра, осетрина, горбуша, шоколад, импортное вино (для избранных с добавлением спирта). По случаю прибытия высоких гостей со всеми обедал и командир ПЛ. После такого обеда проверяющие офицеры уже не могли ничего и никого проверять, а попа-дали под рядом стоящие тенистые деревья на «адмиральский час», как положено. Так мы сда-вали задачу, оценка была «отлично». Адмирал Антипов на разборе итогов сказал ПАПЕ:
— Вячеслав Васильевич, так держать! Я доволен экипажем.
Шел 1974 год, разгар «застоя», как сейчас говорят, но, если честно, мы его не ощущали.
* * *
Возвратившись в родную базу, много ходили в море, лодка вводилась в «линию». Пер-вая трудность, с которой я столкнулся, была погрузка торпед на ПЛ. Их устройство мы изуча-ли в училище пять лет и, казалось, знали до винтика, а вот как такие двухтонные «игрушки» загружать во чрево ПЛ — этот вопрос остался упущенным. Старшина команды подсказал, что когда торпеда висит на бугеле, то руководить крановщиком нужно махая рукой, то сжатой в локте (это значит трави или выбирай гак), то выпрямленной (это означает опускай или подни-май стрелу крана). Для наглядности вверх или вниз показываешь оттопыренным большим пальцем руки. Когда я это старательно проделывал, вдруг явился флагманский минер бригады капитан 3 ранга Николай Петрович Крайнов с несколько приплюснутым носом и на кривых ногах. Он сразу сообщил мне, чтоб я этот свой оттопыренный палец засунул себе в жопу, и стал обучать меня непосредственно специальности, всем ее тонкостям, то есть тому, чему не учат в училище. Надо сказать, что у флагмана была взаимная антипатия с командиром ПЛ. Тот был старый флотский *«годок»( на слэнге—ветеран, уважаемый человек , а этот — офицер штаба, близкий к командованию бригады, которому флагманские специалисты, по своему обыкновению, часто жалуются на офицеров плавсостава, на те или иные нарушения. Коман-дир этого не любил. Получая «нагоняй» от комбрига, он еще больше ненавидел флагмана. Свою месть капитан 3 ранга вымещал через меня. Он приходил на корабль почти каждый день с проверкой. Уходя, оставлял до ста и более замечаний, КЭПа за это ругали, а он естественно «драл» меня. Начались тяжелые времена.
Мы, молодые лейтенанты, были тогда холостяками и жили в казарме, построенной еще в петровские времена. Бытовых условий не было никаких, рубашки приходилось стирать ру-ками в холодной воде. А так как их почти круглосуточно не снимали, то они быстро пачка-лись. Кроме того, дизельная ПЛ — это как паровоз, один раз спустишься, и уже грязный. Воз-никало много бытовых проблем. Но самая главная проблема заключалась в сдаче зачетов на самостоятельное управление боевой частью и самостоятельное несение ходовой вахты в море. Времени на занятия хронически не хватало. Все навалилось сразу. Только поздно вечером можно было прийти в себя и подумать о личном. Я стал осознавать, что в Ленинграде остался близкий мне человек, моя будущая жена Оля, начинал понимать, что это так. С этими мысля-ми и засыпал каждую ночь. А утром — новые заботы и новая свистопляска до глубокой ночи. Я был к этому ни морально, ни психологически не готов. Этому тоже не учили на берегах Невы.
При нахождении в море больше всего удивляло и потрясало почти полное отсутствие сна и круглосуточное существование в одежде. Со временем я стал замечать, что сну не может помешать ни грохочущий дизель, ни холодная торпеда, лежащая рядом, ни яркий свет, бью-щий в глаза, ни даже сидячее положение вместо лежачего, — все зависит от степени желания спать. Сменившись с вахты и заполнив вахтенный журнал за свою смену, как был, в канадке, в ватных штанах и валенках с галошами, так и ложился в своей тесной каюте, где ноги упирают-ся в одну стену, голова в другую, одно плечо в сейф, другое в бардачок. Плотненько, как па-трон в обойме, и лежишь. При килевой качке периодически становишься то на ноги, то на го-лову, при бортовой — теснота спасает тебя от падения, а в остальном-- все зависит от желания спать. Потом, даже на берегу, когда я видел спящего
подводника средь бела дня, то думал о том, что он спит как бы впрок, и это никого не удивля-ло. Вахта мне по молодости досталась «собачья», с 0:00 до 4:00, когда и до вахты не ляжешь (то вечерний чай, то приборка), и сменившись долго не поспишь, так как в 7:00 уже завтрак. Во время вахты приходилось бороться со сном, пока не привык. Часто, стоя на вахте, ловил себя на том, что ты уже спишь, и страшно бывало, когда откроешь глаза, а кругом огни. Ведь тебе доверена безопасность корабля, более полсотни жизней. Да и перед рулевым и сигнальщиком стыдно, ведь это я должен за ними следить, а не наоборот. Мучительно долго тянется время, особенно последний час перед сменой. Иногда вдруг среди ночи начинаешь грызть черный сухарь или сосать хвост тараньки, все веселее. Состояние человека на мостике ночью посреди моря трудно передать. Это мерно стучащий дизель, иногда корму захлестнет волна и он за-молчит на время, потом «прокашляется» и вновь радостно застучит. Где еще можно увидеть лунную дорогу, огромные звезды, нависающие над тобой? Я ловил себя на том, что в море все какое-то другое, отличное от земного мироощущения. Даже крупные птицы бакланы подлетят совсем близко и долго сопровождают, не боясь человека, как будто хотят показать, что этот че-ловек хоть и не имеет крыльев, но находится ночью в море, не спит, а значит в чем-то, родст-венная душа.
В зимнее время главное — это холод. Как ни оденься, все равно к середине вахты начи-наешь чувствовать, как замерзает позвоночник, именно он, а рук и лица вообще не чувствуешь. Это трудно художественно описать, можно лишь испытать. Когда зимой, в двадцатиградусный мороз, стоишь на мостике, привязанный штормовым поясом, море шесть баллов и волна, как у нас говорили, «выше крыши сельсовета», да еще направлением в лицо (в «мордотык»), то на-чинаешь считать свою девятую и когда она, закрыв небо, приближается к тебе, то ты со зло-стью и отчаянием стискиваешь зубы, делаешь глубокий вдох, крепко сдавливаешь руками по-ручни и принимаешь на себя эту многотонную гору, которой, кажется, нет конца. Потом долго отплевываешься, матерясь и ругаясь, и чувствуешь, как по спине бежит водичка, и не куда-нибудь, а в валенки с галошами типа «Слон». И это на морозе! Потом до очередного купания успеешь покрыться слоем льда и стоишь, как в скафандре. Самое удивительное, что человек, и к этому тоже привыкает, другого выхода-то нет. Вода в валенках становится теплой, ну а руки и лицо — они уже давно отмерзли, их просто нет. Курить в таких случаях не хочется, да это и невозможно сделать, принимать пищу тоже сложно, так как надо отвязываться, а нечем, — ру-ки не работают. Иногда, нажав клавишу «Каштана», вызовешь на мостик вахтенного цен-трального поста и даешь ему задание вынести на мостик комплексный обед. Исполнительный матрос, выждав между водяными горами, выскочит на мостик и вынесет в большой банке из-под компота и первое, и второе, и третье, — все вместе. Похлебаешь, сколько тебе отпущено времени, потом ударит волна и все полетело за борт. Как говорится — приятного аппетита. Когда-то в детстве я прочел у Джека Лондона, что в мире есть три сорта людей: живые, мерт-вые и те, кто в море. Я тогда не понял, о чем идет речь, но теперь мне вдруг стало ясно в том числе и то, почему все морские люди, и плавающие, и находящиеся давно в отставке, всегда поднимают третий тост «За тех, кто в море». Они друг друга понимают.
Сменившись с вахты, во втором отсеке с помощью матросов раздеваешься, в отсек текут ручьи воды, запах блевотины ударяет в нос. Осматриваешь на теле огромные синяки, как след-ствие соприкосновения то спины, то груди с ветроотбойником. Все мокрое отправляешь су-шить на дизель, чтобы через восемь часов не высохшее, но теплое снова одеть на себя и лезть на мостик. Человек ко всему привыкает, тут все зависит от обстоятельств, в которые ты попада-ешь, не имея возможности их изменить. Прослужив в подводном флоте двенадцать лет, я все удивлялся, где предел человеческим возможностям?! Лошадь бы давно сдохла, а человек жив, к тому же шутит и анекдоты рассказывает. А еще ночью на вахте бывает полный штиль, тепло, и тогда в голову лезут Бог знает какие мысли. Ты как будто раздваиваешься, одна половина заня-та делом, исполнением обязанностей вахтенного офицера, а другая полна всяких мыслей о близких людях и прожитых годах. Анализируешь, сопоставляешь, мечтаешь, — это помогает скоротать время. Ведь днем тебя постоянно что-то отвлекает, а ночью ты имеешь возможность как бы побеседовать со своими близкими, перенестись к ним поближе. Странно, но те люди, о которых ты думаешь долгими часами, спят себе спокойно и ничего не знают. Еще я заметил, что в море все как-то острее, твои плохие поступки сильнее переживаются, а хорошие, наобо-рот, придают оптимизм и уверенность в себе.
По приходу с моря перво-наперво нужно было найти теплый гальюн на берегу (завет-ная мечта любого подводника), а затем поинтересоваться, не заступаешь ли ты в наряд, — эта злая традиция существовала у нас на бригаде. Далее готовились отчетные документы. Если, к примеру, пришли в три часа ночи, это никого не смущало. Командир говорил — к десяти все должно быть готово. Бессонная ночь переходила плавно в бессонный день, и это никого не смущало. Вечером или утром следующего дня опять уходили в море. Так могло продолжаться неделями, а то и месяцами.
Обычно приходили с моря часов в восемь вечера. Шульга никого из офицеров не хотел отпускать на берег.
— Ну куда вы пойдете? Только приключения на свою задницу искать. Впрочем, в 22:00 хороший сеанс будет в местном кинотеатре, можете сходить, и сразу на корабль. Завтра рано вставать, в шесть утра опять идем в море.
Хотелось праздника, уставали от этого железа, от дрожащей под ногами палубы, тянуло на люди, в женское общество. Дойдя до кинотеатра, решили туда не ходить, а отправиться в «Яму», — так назывался дом офицеров города Балтийска. Нас было четверо, все — лейтенанты: штурман, доктор, движок (командир моторной группы) и я. Спустились в ресторан, денег бы-ло немного, поэтому взяли четыре бутылки болгарского крепленого вина и каких-то салатиков. Только открыли бутылки, как на входе показался наш командир. Вячеслав Васильевич из-под ладони оглядел зал, как будто стоял на мостике, быстро обнаружил нас, проложил пеленг на цель и пошел на сближение. Мы присмирели, хорошее кино, что-то сейчас будет. Но ничего не произошло. Вячеслав Васильевич нас поприветствовал:
— Добрый вечер, товарищи офицеры!
Доктор первым вскочил и начал усаживать КЭПа, — тот не отказывался.
— Товарищ командир, винца не желаете?
Шульга взял своей костлявой рукой стакан и сжал его всей пятерней:
— Ну разве чуть-чуть…
Доктор тоненькой струйкой наливал в командирский стакан вино и ждал, когда тот его остановит, но КЭП сохранял молчание, делая вид, что не замечает. Уровень темно-красного вина все повышался, пока стакан не наполнился целиком. Тогда ПАПА встрепенулся:
— Ну что же вы, доктор, я же сказал — чуть-чуть. Впрочем, ладно.
Затем прозвучал какой-то дежурный тост типа «за нас», и все выпили. Через некоторое время ритуал повторился, и так продолжалось до тех пор, пока бутылки не оказалась пустыми. Тогда Шульга не замедлил покинуть наше общество. Нам ничего не оставалось, как трезвыми возвращаться на ПЛ.
* * *
Такой характерный ритм жизни рождал и определенные интересные личности, с кото-рыми меня свела судьба. Начальник штаба бригады подводных лодок был человек грузный, медлительный, постоянной привычкой его являлось надувание щек и обыкновение стучать себя ногтем указательного пальца левой руки по правой ноздре. Капитан 1 ранга Валентин Ва-сильевич Белоусов обладал тяжелым характером, имел кличку «Слон» и репутацию строгого, занудливого и весьма бестолкового начальника, твердолобого, именно как слон. Первое наше знакомство состоялось в такси, когда я с друзьями возвращался из ресторана. Я еще в то время не знал Слона в лицо, мы были в хорошем подпитии, а Слон одет «по гражданке». Он нам сде-лал замечание и спросил:
— Вы что, не знаете меня?
Мы ответили отрицательно, на что Слон сказал, что нас хорошо знает по совместной службе:
— Так ты, мужик, тоже подводник? Значит — коллега.
На следующий день мы, лейтенанты, предстали на ковре перед начальником штаба:
— Так кто из нас коллега? — грозно спросил Слон, на что последовала немая сцена. Эта история быстро распространилась по подплаву, я стал героем дня. Будучи грозным начальни-ком и весьма грамотным моряком, Слон почему-то чаще других терял допуск к самостоятель-ному управлению ПЛ. Все — от командира ПЛ и выше — должны были иметь этот допуск и раз в два года его подтверждать. Если за нарушение безопасности плавания допуск снимали, то надо было по новой сдавать более 500 вопросов, иначе в море не пускали. И вот однажды Слон пошел с нами в море «старшим на борту». В районе учений всплыли в надводное положение в двух кабельтовых от какой-то «посудины» (надводного корабля). Слон отстранил ПАПУ от пе-рископа, посмотрел и сказал:
— Ну, командир, ты «сгорел».
На самом деле «сгорел» он, с него в очередной раз сняли допуск приказом командую-щего флотом. Слон был человек со странностями. Кто умел за ним понаблюдать и пересказать затем офицерам в курилке свои впечатления, мог вызвать живейший интерес аудитории, при этом раздавался смех, иногда даже хохот. Слон имел обыкновение, придя ночью с моря, не ид-ти сразу отдыхать, а вместе с дежурным по соединению отправиться по кубрикам. Так случи-лось однажды со мной, я тогда уже был назначен старшим помощником капитана на именной корабль «Ульяновский комсомолец».
— Ну, пойдемте к вам в кубрик.
Зайдя в спальное помещение, Слон начинал свое стучание по ноздре, выражал недо-вольство запахом грязных носков, потных тел и прочим, чем может пахнуть матросский куб-рик. Затем Слон включал свет. Весь беспорядок, оставленный после отбоя, был виден, как на ладони. Слону хотелось увидеть «криминал», то есть пустые бутылки, игральные карты и про-чее, но, к счастью, ничего такого не было. Зато некоторые спящие выражали недовольство, что им мешают спать. Слон преображался, — вот ради этого он сюда и пришел. Своей мощной фигурой он начинал теснить меня к стене под сонный матросский мат, чаще, чем обычно, на-дувал щеки, стучал себя по ноздре и свистящим шепотом вопрошал:
— Как это понимать? Это открытое неповиновение, мы вам доверили лучший экипаж, а вы его за короткий срок успели разложить.
Потом он шел отдыхать, напоследок объявив, что по мне плачет парткомиссия. Слон «поработал», завтра будет что сказать командиру бригады на совещании.
Один раз я не смог, будучи дежурным по соединению, собрать полностью весь личный состав в клубе для изучения гимна СССР. Кто грузил боезапас, кто мылся в бане, кто играл на спортплощадке. Слон был «отодран» начальником политотдела, после этого он мне сказал:
— Я тебя, Кузя, как бобика буду крутить дежурным по бригаде через клеточку (через день), пока не отработаешься.
А в другой раз вообще произошел случай, который долго не сходил с уст офицерского состава бригады и вызывал много смеха и улыбок. Слон, как я уже сказал, являлся бестолковым человеком. По должности ему было положено заниматься планированием выходов в море, и когда сроки отработки задач «Л-2» лодками бригады вышли, то много кораблей еще не закры-ли эту задачу. Ему за его бестолковость здорово доставалось от вышестоящего командования и даже от политического отдела. Он искал, на ком отыграться. На подъеме флага Слон устроил командирам разнос, — почему они не планируют, не записывают в его папку даты выходов в море. Я тогда оставался за командира, который гулял в отпуске. Слон набросился на меня, ус-тавшего уже записывать эти планы. Я действительно ничего не записал, потому что Слон не реагировал на записи. Однако я заявил, что все записал и что он сам виноват. Тогда начальник штаба по-настоящему взбесился и завопил:
— Иди, говнюк, сюда.
Он указал на место под фонарем и раскрыл свою дурацкую папку, которая оказалась пуста. Мне ничего не оставалось, как сказать, что я не говнюк, а за оскорбление буду жаловать-ся на него в политотдел. Почему-то сказал — в политотдел (придет же такое в голову). Тогда Слон затопал ногами и протрубил: «В одну шеренгу становись!» Те командиры, кто еще не спустился в подводную лодку на проворачивание оружия и механизмов, выстроились в ряд. Слон вывел меня из строя и объявил мне взыскание с замечательной формулировкой: «За по-пытку угрозы политотделом». Через несколько лет, обучаясь в Ленинграде на высших офицер-ских курсах, я случайно встретил Слона на Невском проспекте. Он служил заместителем по материально-техническому обеспечению в каком-то «почтовом ящике» (закрытом институте ВМФ). Увидев меня, он очень обрадовался:
— Кузя, вот так встреча! Ты где сейчас? На классах? Вот это космическая карьера. Ну ты извини, я очень спешу.
* * *
Начало моей службы связано с еще одной колоритной фигурой, гремевшей тогда на флоте. Это заместитель комбрига по боевой подготовке капитан 1 ранга Виктор Прокофьевич Нестеренко по кличке «Чапай». Это был необычайной энергии человек. Роста ниже среднего, с узкими плечами и впалой грудью, он обладал хриплым голосом необычайной силы и громко-сти. С утра до вечера Чапай носился по подплаву и кого-то распекал и разносил. Походка его была стремительной, при этом колени и ступни ног колебались в разных плоскостях. Большая седая голова с длинным носом постоянно нависала над какой-нибудь жертвой, хриплый кле-кот далеко разносился и слышен был повсюду. Огромный узловатый указательный палец час-то мелькал перед носом воспитуемого. Закончив с одним, старый матершинник уже мчался в другое место, наводя ужас на подчиненных. Впрочем, Виктор Прокофьевич был отходчив и сердце имел доброе, точнее, злость его была доброй, его уважали. Этот старый подводник имел полный набор специфических профессиональных привычек и болезней. Например, в море часто можно было слышать из каюты командира хриплый крик: «Доктор, торпеду!» Это озна-чало, что немедленно врач с торжественным видом нес геморройную свечу и вставлял ее по назначению. Или, например, сидя в гальюне центрального отсека, Чапай тужился и стонал. «Акустики, как горизонт?», — запрашивал он, ни мало при этом не стесняясь, дверь в гальюн была открыта. Бывало, что Чапай мог выскочить из гальюна и наброситься на кого-то, долго говорить о серьезных вещах, забыв между делом натянуть брюки. Мне он очень напоминал французского актера-комика Луи де Фюнеса. Однажды в автономном плавании, находясь под водой в секретном районе Атлантического океана, Чапай решил показать свои знания и прак-тические навыки в умении пользоваться гальюном. Он начал продувать баллон гальюна, но получилось не за борт, а в отсек, на себя. Нужно было видеть, как на благородную седую голо-ву капитана 1 ранга обрушилась фекальная стихия весом в двести килограмм. Чапай букваль-но плавал и захлебывался в дерьме. В таком виде и предстал перед командиром ПЛ Виктор Прокофьевич. Можно представить, какие громы и молнии полетели на голову командира и экипажа. Целый день потом в пятом отсеке отмывали Чапая, чтобы он не пах. Все запасы дра-гоценного шампуня и одеколона были израсходованы на истребление дурного зловония.
Позже, когда Чапай подобрел и перестал вонять, начал свою работу в Москве очеред-ной съезд КПСС. Принимая информацию по радио, Чапай возглавил компанию по конспек-тированию материалов съезда прямо в море, под водой, показывая на личном примере важ-ность этого занятия. Когда капитан 1 ранга первым закончил конспектировать, у него внезапно пропал конспект. В условиях ПЛ это явно смахивало на кражу. Чапай не пал духом, он без ус-тали ходил из отсека в отсек, играл разные тревоги, мучил народ всякими вводными, но все было тщетно — конспект навсегда канул в лету. В результате Чапай смирился и объявил, что еще один напишет, что к концу автономки и сделал. У Прокофьича было большое хобби, он был заядлым шахматистом. Когда он брал в кают-компанию радиста мичмана Петрова, канди-дата в мастера спорта по шахматам, и садился с ним играть, то для него уже больше ничего не существовало. В разгар игры Чапай мог отменить всплытие и даже обед, поэтому мичман Пет-ров оказывался иногда спасителем всего экипажа, когда понимая обстановку специально про-игрывал своему сопернику. Чапай этого не замечал, у него надолго воцарялось хорошее на-строение, равно как и плохое в случае проигрыша. Еще Чапай являлся главным специалистом по нахождению в казарме водки, вина, самогона и других запрещенных напитков, которые матросы и старшины срочной службы прячут перед праздниками, особенно перед Новым го-дом. Когда сверху поступает команда «протралить все шхеры» дежурному по казарме, то тот, обойдя все помещения, как правило сдается, не найдя ничего. Тогда стремительно в казарме появляется Чапай. Изругав этого лейтенанта за нерасторопность и за запах говна из туалета, и пригрозив ему снятием с должности, он за дело берется сам. Зайдя в туалет, капитан 1 ранга засучивает по локоть рукава, взлетает над унитазами, делает выход силой, и вот он уже под грязным потоком, нисколько не смущаясь своей высокой должности и звания, засовывает по локоть руку в сливной бачок. Затем перепорхнув к следующему бачку проделывает тоже са-мое. В результате минут за тридцать все туалеты обычно дают «урожай» не менее двадцати бу-тылок. Или, зайдя в кубрик, он не смотрит между рамами, в тумбочках или баталерках, а про-сто идет по полу, как охотник с ружьем наперевес, и вдруг останавливается, начинает отрывать линолеум от пола, затем разбирать старый гнилой паркет и добирается до тайника. Чапай приказывает доставить эти трофеи к себе в кабинет для «уничтожения», но никто и никогда еще не видел, как он их уничтожает. Видимо, делает он это без свидетелей.
Все это, конечно, забавно, но были у Виктора Прокофьевича вещи более серьезные и даже драматические, хотя я замечал, что рядом с самыми опасными и трагическими ситуация-ми всегда есть место юмору, надо лишь уметь его разглядеть. Так было и в тот раз, когда наша ПЛ получила задание обеспечивать авиацию у мыса Таран, что неподалеку от Балтийска. Пришли в район, приготовились к погружению и ждем вертолет. Наконец он показался, завис над головой. Переговорили на УКВ, уточнили план работы, и вдруг на моих глазах винт оста-навливается и вертолет падает в воду. За какие-то секунды в том месте, где упал вертолет, бур-лили одни пузыри. Затем по очереди, как поплавки, на поверхность выскочили четыре головы, члены экипажа вертолета. Мы взяли на борт одного из них. Им оказался командир, остальных подобрал катер-торпедолов, который находился в готовности подбирать практические торпе-ды, которые должен был выпускать по нам вертолет. Затащив летчика в лодку, положили в каюту штурмана. Пилот не подавал признаков жизни, доктор растерялся, ведь после удара с такой высоты о воду можно было ожидать самого худшего. Положение критическое. Тогда Ча-пай, узнав о случившемся, взял всю инициативу по оживлению спасенного на себя. Он потре-бовал от механика принести канистру со спиртом и налил целую кружку (400 г.). Приподняв голову летчика, Чапай стал вливать спирт ему в рот. Начались глотательные движения, кото-рые становились все более заинтересованными. Доктор протестовал, но замкомбрига лишь приговаривал:
— Сейчас, сынок, потерпи, все будет хорошо.
И действительно, он вскоре открыл глаза и сразу схватился за планшет на правом боку. Секретные документы отсырели, но были целы, летчик приходил в себя. Мы были свидетеля-ми чуда, ведь на наших глазах была выпита целая кружка чистого спирта без закуски, как в знаменитой истории с Андреем Соколовым (из Шолохова). Кости оказались целы, позвоноч-ник тоже цел. Когда пересаживали спасенного летчика на катер, его качнуло в сторону, видно, хмель ударил в голову. Всех четверых оживили тем же способом, что и Чапай. Когда их доста-вили в госпиталь, то политработники сказали, что они пьяны, это и есть причина катастрофы, но главврач применил свою власть и выставил их вон.
* * *
Трудное и непостижимое было время. Офицеры жили дружно, и что примечательно — не было серых бесцветных личностей, каждый был чем-то знаменит. Много в то время плава-ли, много работали. Существовал какой-то культ работы, «делай или умри» — такая существо-вала негласная заповедь. Это было время расцвета нашего ВМФ. Тогда мы не только не отста-вали, но во многом опережали нашего вероятного противника, и опережали в первую очередь по человеческому фактору. Скажем, если у тебя в заведовании была неисправна материальная часть, то ты просто не имел права сойти с корабля. Ну а если появлялась шальная мысль, то перед глазами вставал облик командира с желтыми огоньками в глазах и сизым носом. Коман-дир ПЛ — это священное. Им многое прощалось, они являлись особыми людьми. В то время командирам было всем за сорок лет, многие прослужили в своих должностях десять лет и бо-лее, а остальные офицеры являлись молодыми. Например, у меня механик был старший лей-тенант, старпом — старший лейтенант, замполит — лейтенант. Командир Шульга являлся в полном смысле МОРЯКОМ, а это много значило. Хотя все носили кители и тельняшки, но мо-ряками называли далеко не всех. Он не был придирчив, не устраивал разносов, не мешал ра-ботать своим заместителям, он даже в собраниях участия не принимал. В базе мы его не виде-ли. Командиры лодок размещались в казарме в одном крыле, их каюты находились рядом и выходили в так называемый командирский коридор. Там они общались после подъема флага и ходили друг к другу в гости. По неписанному закону в этот коридор не имел права зайти ни-кто, кроме командира лодки. Они сами вызывали к себе по телефону того, кого им было нуж-но. Спирт стоял на столе в графине, в который должна была наливаться вода. Круглосуточно каюты командиров, как правило, не закрывались. Однажды на плацу наблюдаю следующую картину. Идут в столовую комбриг, замполит, Слон, вокруг них по кругу бегает Чапай, его та-кой темп движения не устраивал. Навстречу им идет командир и в правой руке несет на под-носе дымящиеся мослы, как официант. Эти четверо, поравнявшись, будто по команде повер-нули головы в другую сторону, чтобы не видеть. КЭПа в каюте ждали друзья, так было приня-то. Офицеры по вечерам собирались в своих каютах, двери никогда не закрывались. Часто можно было видеть флагманских специалистов, они встречались, чтобы поговорить, покурить, стряхнуть усталость рабочего дня, бывало затем, чтобы пропустить по ниточке. Нас, лейтенан-тов, туда не приглашали. Это длилось до 22 часов каждый день. Когда все уходили спать, я са-дился за стол написать письмо или заняться самообслуживанием. При этом в углу скаплива-лись пустые бутылки, в тумбочке — закуска. В такой обстановке как-то зашел начальник шта-ба, Слон, я сижу, пишу письмо. На стенах каюты неизвестно с каких времен остались висеть портреты Кутузова, Суворова и еще кого-то. Я встал и жду. Слон медленно обошел всю комна-ту, осмотрел картинную галерею, перевел взгляд на бутылки, закуску и спокойно произнес:
— Что, Кузя, с крепостными генералами пьешь? — и показал рукой на портреты, — стыдись, пил бы хоть с моряками.
Я был озадачен таким благодушием, очень не характерным для Слона, и ответил, что не пил. Тогда начальник штаба снял фуражку, сел напротив меня, положил подбородок на ру-ку, посмотрел оловянными глазами и сказал:
— Да ладно, чего уж там, скажи мне лучше, сколько можешь «взять на грудь»?
Я ответил:
— Смотря чего.
Слон уточнил:
— Ну, водки, например, — на что я соврал, что водку не пью, а вина могу выпить две бутылки. Далее последовала пауза, Слон уже думал о чем-то своем, потом сказал:
— Да, гм-м-м, странно, — одел фуражку и вышел, а я продолжил писать письмо своей невесте в Ленинград.
В этот вечер командир электромеханической боевой части старший лейтенант Любо-миров и его подчиненный командир моторной группы (движок) лейтенант Теплов зашли в кафе «Не проходите мимо», что расположено в военном городке по дороге домой. Там употре-били и попали в какую-то потасовку с гражданскими. Это наблюдал один замполит и на сле-дующий день доложил Чапаю. Утром Чапай ворвался в каюту офицеров, вызвал ПАПУ и ска-зал ему:
— Ты знаешь, что у тебя механик с подчиненными пьет?
Для Шульги это было ЧП, в его правилах субординации отводилось большое значение. КЭП схватил механика за плечо и простонал:
— С кем?
— Вот, с командиром группы.
У КЭПа, чувствую, гора с плеч свалилась.
— Фу, ну Виктор Прокофьевич, и напугал ты меня, — повернулся и ушел к себе.
* * *
Каждый выход в море ПАПА нас учил морскому делу. Начиналось обычно с отхода от пирса. Он садился в районе перископов и говорил:
— Минер, сегодня вы отходите, действуйте.
Я начинал командовать, КЭП ни во что не вмешивался, у него был принцип доверия и железная выдержка. Иногда мне казалось, что сейчас протараним пирс, я в ужасе думал, поче-му молчит командир? Но он как будто не замечал, а мне приходилось выкручиваться самому. Так воспитывалась способность действовать самостоятельно и брать ответственность на себя. Когда во время погружения или всплытия ситуация становилась угрожающей, тогда командир включался и брал командование на себя, но никогда не раздражался и не унижал своих по-мощников-офицеров. За годы службы командиром Вячеслав Васильевич воспитал и вырастил много офицеров, ставших впоследствии командирами ПЛ, соединений и даже адмиралами. Редкое качество у учителя, воспитателя — это спокойствие, выдержка, тем более это касается командиров, где бессонные ночи, усталость и опасность диктуют дополнительные условия для грубости и гневливости. Про Шульгу этого никто никогда не мог сказать. Благодаря этому мы, молодые офицеры, довольно быстро освоились и в дальнейшем нас это здорово выручало. Че-рез несколько месяцев после нашего прихода КЭП уже доверял нам выполнение таких ответст-венных маневров, как погружение и всплытие, но щадил нашу молодость. Со старшим по-мощником он поступал более жестко. Командир незаметно открывал клапан на мостике, кото-рый обычно закрыт и его при погружении никто не проверяет. Старпом выполнял маневр «срочное погружение», лодка камнем летела на глубину, и тут мощный сноп воды начинал бить в старпомовскую грудь через открытый командиром клапан, который старпом должен был проверить и закрыть. Начиналась настоящая паника. ПАПА сохранял спокойствие, а ко-гда положение становилось критическим, он действовал. Один такой эпизод был полезнее, чем десять лекций на берегу. При всех своих достоинствах у ПАПЫ был один серьезный недоста-ток, — он гораздо чаще других принимал «флотского напитка». Даже среди своих друзей-«мамонтов» он, пожалуй, лидировал в этом вопросе. Это пристрастие его и погубило впослед-ствии, также, как и многих других талантливых людей. Легендарный командир капитан 2 ран-га Шульга ушел из жизни через несколько лет после выхода на пенсию. Все, кто ходил с ним в море, могут сойтись по крайней мере в одном: это был настоящий подводник.
Будучи одаренным от природы, Вячеслав Васильевич много занимался над собой, к то-му же он обладал каким-то особым подводницким чутьем, почти как А. Маринеско. Торпед-ный автомат стрельбы (ТАС) у меня все время выходил из строя по закону подлости в самый неподходящий момент, при выходе в торпедную атаку. Это самый главный для ПЛ момент, критерий мастерства и опыта командира и его экипажа. При выходе в торпедную атаку по от-ряду боевых кораблей создалась сложная ситуация, гидрология моря была плохая, гидроаку-стик выдавал пеленга не четко, не мог выявить на общем фоне главную цель, вся надежда была на ТАС, он должен был выработать данные для ввода в торпеды, но как назло ТАС опять вы-шел из строя. Тогда командир приказал всплывать под перископ. Это был большой риск, так как корабли были уже близко, помимо того, что нас могли таранить, нас могли обнаружить, ведь над головой, кроме всего прочего, находились противолодочные самолеты и вертолеты. Но вот перископ поднят. Луч света через линзы осветил глаз командира и он зажегся, как буд-то лампочка в голове загорелась. Быстро осмотрев горизонт по кругу, командир оценил обста-новку, приказал опустить перископ и погружаться. Всего несколько секунд понадобилось для этого. ПАПА сел на диванчик, опустил большую лысую голову на руки и стал думать. Сейчас голова его работала и за гидроакустиков, и за торпедный автомат стрельбы. Напряжение воз-растало, крупные капли пота выступили у ПАПЫ на лбу, хотя в отсеке было очень холодно. Никто не решался в этот момент обратиться к нему. Из первого отсека доложили, что торпед-ные аппараты к выстрелу приготовлены:
— Аппараты «товсь», — скомандовал командир, приближалась развязка.
Он вдруг встрепенулся и скомандовал установить данные в торпеде —, —, право на борт, ложиться на боевой курс, глубина — . Как только легли на курс атаки, ПАПА вдруг за-мотал головой и громко чихнул, получилось «апчхи». «Каштан» был включен на первый отсек, там показалось, что дали «пли», они ответили: «Есть пли», и выпустили торпеды. Лодку слегка встряхнуло, торпеды вышли. Акустик стал докладывать пеленга на цель и на торпеды, они по-степенно сливались и, наконец, слились в единый шум, — это значит цель была поражена. Ко-гда через пятнадцать минут мы всплыли, то получили радио: «Молодец, командир!» За все го-ды службы с этим командиром я не помню случая, чтобы он когда-нибудь промахнулся. За это его ценило начальство и за это ему много прощалось, а прощать было что. ПАПА принимал даже в море, причем последние годы все регулярнее. Все об этом, конечно, знали, но как бы не замечали. Правда, пьяным его никто никогда не видел. Помню, к концу автономки у него кон-чился спирт, оставался только медицинский у врача, за который он отвечал по уголовной ста-тье, но ПАПА был выше уголовной статьи. Он вызвал доктора и сказал: «Неси». Тот забился, но в конце концов отказать не смог. Через некоторое время опять вызов:
— Доктор, налей последний раз, если буду еще просить, приказываю не наливать, — но это продолжалось до тех пор, пока весь спирт полностью не закончился. Оставалось сухое вино в провизионке, которое тоже впоследствии перекочевало в каюту командира. Когда миновали проливы, вошли в Балтийское море и оставались сутки до базы, картина открывалась следую-щая: по каюте командира катались пустые бутылки, лодку покачивало с борта на борт, бутыл-ки звенели, раздавался мощный храп.
* * *
Продолжая галерею образов, нельзя не сказать о замполите. Это был «кряжистый дуб» на коротких ногах родом из далекой русской деревни. В политработники попал после десяти-летней службы мичманом. Так что хоть он и носил звание лейтенант, но был по тогдашним меркам уже довольно немолодой. Замполит являлся человеком настырным и весьма упорно проводил свою замовскую линию в жизнь. Федор Иванович имел двоих детей-школьников и жену в три обхвата. Говоря о детях, он иногда сетовал:
— Вот, опять кашляют, а старший залез на шкаф и оттуда упал. Некогда заняться вос-питанием.
Замполит был неплохим человеком, и мы его от души жалели, когда он с нашим ПА-ПОЙ терпел конфуз. Затеял он как-то партийное собрание, с докладом должен был выступать командир. Когда он уже вышел к трибуне и Федор Иванович дал ему доклад для прочтения, КЭП начал мяться, здесь, в отличие от мостика, он чувствовал себя неуютно:
— Ну, мы здесь все офицеры собрались, друг друга понимаем, чего уж там и тут. Верно, Федор Иванович? — спросил его КЭП с надеждой.
Далее дверь в ленинскую комнату открывалась и в щель просовывалась голова его то-варища по командирскому коридору. Голова говорила:
— Слава, мы все давно собрались, тебя ждем, у тебя совесть есть? Люди ведь ждут.
— Вот видишь, Федор Иванович, — я мол здесь ни причем, люди мол ждут и все такое прочее, и медленно-медленно исчезал, поручая свое выступление замполиту. Положение Фе-дора Ивановича было сложное. Но он своим цепким крестьянским умом умел лавировать, а куда ему было деваться? Замполит любил нас, офицеров, воспитывать, например, находясь в другой базе в порту Балтийск, прежде чем отпустить с корабля, много говорил о трезвости, о моральном кодексе, намекал на комсомольскую и партийную ответственность в случае чего, в общем, делал свое дело. Но оказалось, что и он имел свою слабость по женской части. Как-то он повадился приходить на корабль под утро. Объяснял это тем, что всю ночь дежурил у постели больного друга. Об этом узнал КЭП, быстро оценил круги под глазами и следы засосов на шее, но в тот день ничего не сказал. На следующий день рано утром должны были идти в море, замполита нет. Никто, конечно, на приготовлении корабля к бою и походу его не хватился, а тут уже и добро от оперативного дежурного на выход получено. Капитан принял свои сто грамм и вышел на мостик. Вот тут-то и выяснилось, что комиссара нет. Когда были отданы швартовые концы, на торце пирса показался замполит. Он бежал что было сил, часто переби-рая короткими ножками. КЭП посмотрел в его сторону и приказал сходню пока не убирать. Когда от зама до сходни осталось метров десять и тот, перейдя на шаг, начал что-то говорить о больном друге, ПАПА скомандовал: «Сходню на борт», и лодка быстро пошла от пирса, остав-ляя метущегося Федора Ивановича на берегу. Последнее, что услышал замполит от команди-ра, было:
— Идите к больному другу.
* * *
Корабельный кок мичман Александр Андреевич Пронин, или Прошка, как его звали, был очень толст, постоянно носил седую щетину на щеках и возраст его угадывался с трудом. Отличался и славился он тем, что носил военную форму с большой фантазией. Например, бо-тинки он носил, как тапочки, то есть пятками сминал задники и ходил, не завязывая шнурки. Зимой одевал шинель, не застегивая, фуражка была без эмблемы, во рту присутствовал потух-ший окурок, на лице всегда отражалась загадочная улыбка. Прошка много раз в таком виде показывался на глаза начальству, его пытались даже сажать на гауптвахту, но коков всегда не хватало и готовить было некому, поэтому его оставляли на свободе. Кроме того, из-за своего «эксклюзивного» вида и доброты нрава он имел репутацию некоего шута, которым, как из-вестно, все прощалось. Прошка любил выпить и сходить к женщинам, которые его принимали, на «Тосмаре», но так как женщины требовали расходов, а денег у него не было, Прошка со-вершал махинации. Однажды он находился в компании мичманов, ему налили по первой, за-тем по второй, затем стали коситься. Ведь никому не нравится, когда человек пришел «на халя-ву», а тем более мичманам. Денег у Прошки хронически не хватало, а выпить хотелось. Он долго крепился, наконец не выдержал, ловко снял с привязи на спине и бросил на стол боль-шой кусок мяса, точно совпадающий с размерами спины:
— Вот мой взнос, — сказал мичман-кок, горделиво оглядев своих скаредных собутыль-ников. Об этом кто-то где-то сболтнул и пошла гулять по подплаву молва, которая вскоре до-катилось до комбрига. Тот, отправляя Прошку в очередной отпуск, написал на отпускном би-лете вместо сорока пяти суток только тридцать одни, с формулировкой, звучавшей буквально: «За вынос мяса на спине». Подобные истории выглядят как вымысел, но на самом деле все именно так в точности и произошло. Еще Прошка был знаменит тем, что мог выпить литр вод-ки, при этом оставался на ногах и даже работал. Но и после ста грамм его выдавала речь, не-возможно было понять, о чем он говорит. Он хлопал заплывшими глазками, а вместо слов раз-давалось какое-то бульканье. Прошка слыл молчуном. Почему его не выгоняли? Отчасти из-за его уникальности, но главное — он был классным поваром, мастером своего дела. Очень боль-шие начальники приглашали его оформлять стол на банкетах, приемах или торжествах. Луч-ше его это не мог сделать никто.
Несколько слов хочу сказать о заместителе командира бригады подводных лодок по по-литической части капитане 1 ранга Строгаче. Его перевели к нам с севера, где он был замполи-том атомной ПЛ. Обычно эта фигура была весьма незначительна и мало на что влияла, но этот человек перевернул все представления о политработнике, о том, каким он должен быть. Кря-жистый, кривоногий, с красным лицом, сиплым голосом и цепкими маленькими глазками, он поразил всех своей способностью вникать во все проблемы, по-своему влиять на них и знать положение дел. Поначалу, пока он не перевез семью, жил на плавмастерской и каждый день до часу ночи ходил по кубрикам и врастал в обстановку. Основательно расшевелил наше «боло-то», прекратились вечерние офицерские посиделки, каждое утро на докладе Строгач выступал с большим обилием материала. Но вот в красноречии его природа явно обидела, говорить он не умел, хотя для политработника язык — это главная его «матчасть». Многие его речевые обороты записывались и потом передавались, как анекдот. Он употреблял, например, такие выражения, как «Мартын Лютер Кинг», «Анжелика Дэвис», «Тов. Рейган», «Луч Лазаря». Про-веряя кубрик, говорил: «Эти две тумбочки в увольнение не пойдут». Обращаясь к трем офи-церам, говорил: «Эй вы, трое, идите оба сюда». «Нстрой, товарщество». Академическое обра-зование не научило его грамотной русской речи, хохол он был неизлечимый. В кают-компании в море, беседуя с офицерами, он как-то рассказал:
— Нас было два брата. Как известно, кто переболеет полиомиелитом, тот либо умирает, либо становится на всю жизнь дегенератом. Мы оба с братом переболели этой болезнью и мой брат умер, — трудно было сдержать смех, но смеяться было никак нельзя.
Грозой всей эскадры был ее командир вице-адмирал Николай Всеволодович Громов. Он обладал несколькими удивительными, на мой взгляд, особенностями. Его внешний вид был идеален, все восхищались его безупречно сшитой формой, даже с некоторыми отклонениями от устава в пользу этакого щегольства. Адмирал придавал большое значение чистоте и поряд-ку военного городка, быту, устройству жилых и казарменных помещений, может быть, потому, что многочисленные комиссии, в том числе из Москвы, постоянно приезжали в Лиепаю. Почти все знаменитые народные артисты бывали у нас в подплаве. У меня хранится фотография, где еще молодая Эдита Пьеха в моей шапке сфотографирована возле перископа. Тогда в цен-тральном посту трюмные машинисты долго возились с перископом, не могли поднять. Чапай сопровождал знаменитую певицу, старался быть галантным кавалером, пытался раскланивать-ся и целовать ручки. «Поднять перископ», в который уже раз вопил Чапай, но ничего не полу-чалось. Виктор Прокофьевич мялся перед Пьехой, виновато улыбался и хватал ее за руки. По ней было заметно, что она шокирована таким необычайно темпераментным капитаном 1 ран-га. Наконец, Чапай топнул ногой и закричал:
— Поднять перископ, е… твою мать, — это у него вылетело случайно, но Пьеха сделала вид, что не заметила.
Так вот, комиссии от нас не уезжали, а командир эскадры без устали ходил по террито-рии, совершенствуя порядок. Перед приездом самого высокого начальства были даже случаи покраски травы и постоянное вращение метлы над головой дежурным по живучести, чтоб чайки не садились на пирс и не гадили на него. Громов мог появиться в любом уголке терри-тории, в любом матросском кубрике, и если были замечены недостатки, то в назначенный день и час виновные вызывались на «ковер», — все должностные лица от приборщика матроса до командира соединения. Матроса отправлял на гауптвахту на десять суток, его старшину ко-манды мичмана отодвигал от очереди на квартиру, офицерский состав не получал в срок оче-редное воинское звание, а командиру соединения говорил, что очень не любит встречаться с людьми, которые не выполняют его приказаний. Надо сказать, что вице-адмирал был лишен всяческой суеты, говорил ровно, никогда не повышая голоса, — от этого было еще страшнее. Разбор происшествий после выходных и праздников длился долгие часы, у дверей кабинета стояла длинная очередь разного ранга начальников, с волнением ожидая, когда настанет их очередь. Адмирал ничего не забывал, уж какая у него была система контроля за исполнением распоряжений, остается загадкой. Имея такое огромное хозяйство, как эскадра подводных ло-док, пять тысяч подчиненных, он все время находился, что называется, в гуще масс. Даже идя в столовую на обед по знаменитой «Громов-штрассе» (расстояние около километра), он на все обращал внимание. Если ему попадался экипаж матросов, идущий строем под командованием мичмана или офицера, он обязательно его останавливал, долго осматривал, делал массу заме-чаний. Зная об этом, военнослужащие редко пересекались с командиром эскадры, так как он виден был издалека. В течении одного дня он делал десятки, а то и сотни замечаний кому бы то ни было, отдавал разные приказы (это только по территории, по внешнему виду, отданию воинской чести, не застегнутых пуговицах на ватнике и т. д.). И упаси Бог, если кто-то забудет доложить об устранении замечаний или посчитает, что адмирал в силу своей занятости сам забудет. Следовали неумолимо суровые выводы. В этом один из его феноменов. А ведь главная его работа была боевая готовность подводных лодок. Он должен был держать в голове, какая единица сейчас под погрузкой боезапаса, какая пополняет топливо, какая становится в док, какая несет боевую службу в море, какая проводит торпедные стрельбы, какая в срок не вышла на связь и т. д. Всем этим он руководил, все помнил. Громов никогда не задерживался на служ-бе, уезжал и приезжал в одно и то же время. Походка его была нетороплива, с большим досто-инством, голос — суровый, волевой. Любил делать паузы между фразами. В этом он немного напоминал Сталина, каким он показан в кино. Когда командир эскадры уходил в отпуск, то вся эскадра гуляла «по одной путевке», — так шутили. Вместе с тем, как это ни странно, он был не лишен чувства юмора. Когда очередная жертва стоит на вытяжку перед адмиралом и тот о чем-то спрашивает, то на ответ следует грозное: «Что вы разговариваете?», после чего подчи-ненный решает все время молчать и будь что будет, но тогда Громов вопрошает: «Почему вы молчите, я ведь вас спрашиваю?», и так далее. «Жертве» только и остается пролепетать: «Вино-ват», но и это не спасает, а только подливает масла в огонь. «Я и так знаю, что вы виноваты». Потом с улыбкой скажет, что если хотите со мной разговаривать, то стойте и молчите, — вот так. Однажды я, будучи исполняющим обязанности командира подводной лодки, в очередной раз оказался «на ковре» (накануне на дежурстве напился мой мичман, химик санинструктор Коковин). Было лето, одет я был по форме №2, кремовая рубашка с погонами. Кормили, как я уже писал, хорошо, и рубашка туго обтягивала живот. В какой-то момент адмиралу не понра-вилась моя строевая стойка, тогда Громов вышел из-за своего огромного дубового стола и встал передо мной, тыкая своим стальным пальцем мне в живот. Я приосанился, еще крепче прижал локти к бокам, еще выше поднял грудь, и тут пуговица от моей рубашки со звуком оторвалась и поразила в грудь грозного адмирала. Он настолько опешил, что даже забыл, о чем говорил:
— Ну и офицеры пошли, вы так меня застрелите когда-нибудь, — обстановка разряди-лась, Громов меня отпустил, но этот эпизод запомнился надолго.
Как я уже писал, не было у нас на соединении блеклых, неинтересных людей, все были в той или иной степени личностями. Личностью был и командир одной из подводных лодок капитан-лейтенант Крылов. Он пришел на флот позже меня, но был старше на три года по возрасту. Умом большим не отличался, но оказался на удивление упорен и уперт. Являлся очень хозяйственным, прижимистым, шило не пил, в чем был, пожалуй, исключением из пра-вил. Все это помогало ему быстро начать продвижение по служебной лестнице. Но главное его удивительное качество — огромная физическая сила, он был мастером спорта по морскому многоборью, борьбе и ряду других видов спорта. Трезвость его обуславливалась тем, что ему ни в коем случае нельзя было пить. Бывают такие люди, медики об этом знают. Но в тех редких случаях, когда он все же поднимал рюмку, то впоследствии всегда совершал какие-нибудь «подвиги». Однажды с Володей произошел случай, о котором долго говорил весь подплав. В центре города, выйдя из ресторана «Юра», Крылов начал буянить. Вызвали наряд патрулей, но, конечно же, троим военнослужащим с ним было не справиться. Тогда был поднят по трево-ге дежурный комендантский взвод. Эта обезумевшая груда мышц еще долго расшвыривала нападавших патрулей, но в конце концов буян был связан и доставлен в комендатуру, туда, где во время войны находилось немецкое гестапо. Там во избежание эксцессов комендант гарни-зона приказал приковать нарушителя к батарее парового отопления. Но не тут-то было. Похо-же, Крылову спьяну показалось, что утром его поведут на расстрел. Поэтому он предпринял отчаянную попытку освободиться, оторвал от трубы радиатор и вместе с ним, как библейский Самсон, вышиб сначала одну дверь, а затем и другую, ведущую на улицу. Но недолго изум-ленные латыши могли видеть на свободе странного, изорванного, окровавленного узника, не-сущего перед собой тяжеленную батарею. Вскоре он был настигнут и уже окончательно побе-жден многочисленными работниками Лиепайской комендатуры. «Пал в неравном бою». На следующий день с изумлением узнали, что этот свободолюбивый и безумный человек — ко-мандир подводной лодки. Вскоре он предстал перед командиром эскадры. Тот сказал, что до-гадывается, чем он открыл дверь:
— Вы, Крылов, открыли ее своим дурным лбом.
Потом, отмякнув душой, Громов добавил, что даже наши пленные партизаны во время войны не могли оттуда сбежать, а наш человек смог, так и быть, за это — прощаю. Как я гово-рил, Громов был не лишен чувства юмора.
* * *
В первую свою автономку мы уходили поздно вечером безо всяких торжеств в целях со-блюдения скрытности и военной тайны. Построились на аллее героев, прошел короткий ми-тинг, корабль был уже подготовлен к отходу от пирса, сыграли «по местам стоять, со шварто-вых сниматься». Весь экипаж был взборе, КЭП скомандовал убрать концы, сходню* на пирс (в автономку обычно сходню не берут, ее может смыть за борт). В это время стоящий на пирсе Чапай приказал: «Сходню на борт», матросы опять притащили трап с пирса на подводную лодку. Но надо знать ПАПУ, он опять невозмутимо сказал: «Сходню на пирс». Чапай, в свою очередь, завизжал: «Сходню на борт». Неизвестно, чем бы все кончилась, если б в это время не вылез на мостик покурить второй командир (которого дают только на автономку) капитан 2 ранга Владимир Ильич Крыштопов, обладавший опытом боевых действий в Карибском кризи-се и имевший боевые награды. Обратившись к командиру, он сказал так, чтобы Чапай слышал:
— Слава, да отдай ты ему на х… эту сходню.
Мы уходим туда, откуда можем не вернуться, и нас нельзя было нервировать.
Здесь проводы бесшумны и мгновенны;
На пирсе мрак, ни музыки, ни жен.
Корабль военный, истинно военный
И от всего земного отрешен.
Та отрешенность видится воочию
Когда на море мертвенный покой.
В походной нескончаемости ночи
Судьба моя мне кажется морской.
Ведь берегов изведал я не мало
Для цели ясной, видимой едва,
Душа моя не сразу принимала
О том пути суровые слова.
Куда идешь? О том подумай лучше.
Сумеешь ли? Душою не криви.
Для мира и благополучья?
Что ж и любви? Особенно любви.
Вспомнились стихи, прочтенные три года назад на практике в г. Севастополе. На мгно-вение защемило сердце, мы выходили из аванпорта в открытое море. Затем четверо суток — надводный переход через Балтику, проливы и Северное море. За это время экипаж отсыпался, так как выходу в море предшествовали многочисленные проверки, устранение замечаний, бес-сонные ночи, нервотрепка. На пятые сутки заняли район боевого патрулирования, погрузи-лись и началась размеренная жизнь. Нам предстояло скрытно находиться месяц в секретном районе Атлантики с готовностью в случае начала войны выставить мины на фарватере, чтобы атомные субмарины вероятного противника не смогли выйти из базы. Находились все время в подводном положении на минимальном ходу для экономии энергоресурсов, иногда удавалось лечь на «жидкий грунт», и тогда двигатели останавливались полностью, стояла оглушительная тишина. Двигаться внутри лодки приходилось как можно меньше, чтобы меньше было погло-щение кислорода. Обычное положение — сидя на вахте или лежа у себя в каюте. Жизнь была размерена, удавалось и выспаться, и даже почитать книгу. Перемещаться из отсека в отсек можно было лишь с разрешения центрального поста, так как изменялся дифферентующий момент. В целях сохранения скрытности нельзя было громко говорить, играть на музыкальных инструментах, — некое вечное безмолвие. Лежа в каюте, ты лишь слышал, как шипит воздух в дифферентной системе. Некоторое оживление и радость в эту тишину вносили завтрак, обед и ужин. По трансляции звучала команда: «Приготовиться к обеду, бачковым перейти по отсе-кам». Тогда механик в центральном посту уже знал, сколько у него человек перейдут из носа и кормы в четвертый отсек на камбуз для получения пищи, сколько времени они там пробудут и когда пойдут по своим отсекам. Исходя из этого, он передувал из носа в корму или обратно определенное количество балласта, чтоб сохранить дифферентовку. Пресная вода на умы-вальники подавалась три раза в сутки на пять-десять минут для мытья лица и рук, — не успел, остался грязным. Правда, начальник медицинской службы специально получал спирт, кото-рый должен был выдаваться каждому матросу протирать тело, но я думаю, что с момента по-стройки первой в России подводной лодки инженером Никоновым и до сего дня никому и ни-когда для этих целей спирт не выдавался. Пища была обильная и разнообразная, но аппетита ни у кого не было, ели, скорее, по необходимости. Трудности дальнего похода, конечно, сущест-вовали, но заключались не в тяжелом изнурительном труде, а в его полном отсутствии. Мыш-цы быстро ослабевали, зарядку делать нельзя, — повышался расход кислорода. Большой про-блемой являлось посещение туалета «по большому». Задачей доктора было выявлять, кто из экипажа подолгу не может сходить в туалет. Молодые матросы просто стеснялись об этом го-ворить, хотя это очень опасно. Значительную трудность составляло преодоление психологиче-ской несовместимости в условиях замкнутого пространства. Какой-то флотский поэт точно подметил:
Автономка — тяжелые капли на темя,
Как под пыткою нервы начинают все чаще сдавать.
Приедаются лица, как самое тяжкое бремя,
Как в темнице сырой, из которой нельзя убежать.
Для разрядки устраиваются в дальнем походе и свои маленькие праздники. Замполит задолго до похода рассылает магнитофонные кассеты по домам матросов и старшин и просит девушек, сестер, братьев, родителей записать родные голоса, адресованные своему сыну, брату или любимому. Матросы об этом не знают. Во второй половине похода, когда усталость накап-ливается, вдруг раздается по «каштану» приказ матросу такому-то прибыть в центральный пост. Бедолага думает, что его сейчас наказывать будут, а там уже все командование, большой торт, который Прошка мастерски делает из сгущенки и галет, — его ждут и начинаются по-здравления с днем рождения, про который молодые матросы нередко забывают. Апофеоз на-ступает тогда, когда он слышит из магнитофона голос матери со словами любви и поддержки. Все это так трогательно и неожиданно, что слез порой не избежать. Представьте себе: в Атлан-тическом океане на глубине ста метров вдруг совсем рядом раздается родной голос из далекой украинской или белорусской деревни. Мне запомнилась одна короткая фраза от любимой де-вушки командиру отделения мотористов старшине первой статьи Дмитрию Махонину. Спер-ва долго что-то хрипело, потом прорвался голос: «Митька, я бэз тэбе не можу. Гхаля». Долго стоял смех. Помимо таких дней, все ждали прохождения гринвичского (нулевого) меридиана. К этому дню специально готовились, делались костюмы, разучивались роли. В день прохожде-ния меридиана подводный царь Нептун «посвящал» молодых матросов и офицеров в подвод-ники. Положено было выпить целый плафон соленой забортной воды (это около литра) и по-целовать подвешенную кувалду, густо смазанную черной жирной смазкой. Другое дело, при-ятно это испытывать посвящаемым или нет, но то, что это доставляло несказанную радость всем остальным, было очевидно. Каждому прошедшему обряд выдавался специальный ди-плом, такой документ до сих пор хранится у меня в семейном архиве.
Раз в трое суток ПЛ всплывала темной ночью в надводное положение освобождаться от израсходованных пластин регенерации воздуха, остатков пищи и мусора, но главное — для зарядки аккумуляторных батарей. Все ждали этого момента, болела голова от избытка углеки-слоты, сильно хотелось курить. В холодных сырых отсеках раздавались три коротких звонка, затем один продолжительный. Все начинали шевелиться, жизнь приходила в движение, под-водники занимали места согласно расписанию по учебной тревоги. «По местам стоять к всплытию». Переступая через большие полиэтиленовые мешки с регенерацией и пакеты с му-сором, в центральный пост шел командир. Получив доклад по громкоговорящей связи «Каш-тан» о готовности отсеков к всплытию и о том, что все находятся на своих боевых постах, ко-мандир приказывает гидроакустикам обследовать горизонт в режиме шумопеленгования. Те-перь все зависит от них, как известно, что у подводной лодки глаз нет — есть только уши. Ма-невр всплытия ПЛ в надводное положение является самым опасным и ответственным. По этой причине сейчас в центральном посту звенящая тишина. Гидроакустики наконец докладывают обстановку по пеленгам на цели, если они есть. Эти цели наносятся на планшет обстановки и старпом начинает оценивать, могут ли они помешать всплытию ПЛ или обнаружить ее после всплытия. Затем следует команда обследовать горизонт в режиме «эхо» для того, чтобы обна-ружить корабли и суда, стоящие без хода и не излучающие шум. Но до этого ПЛ меняет курс на 30°, чтобы обследовать кормовые курсовые углы, — «мертвую зону», которая не прослуши-вается из-за работы собственных гребных винтов. В конце концов Шульга командует всплывать на 30 метров (безопасная глубина), лодка начинает слегка покачиваться, сигнализируя о том, что море неспокойно. Тем не менее все ждут момента, когда можно будет провентилировать легкие чистым морским воздухом, чтобы затем загрязнить их табачным ядом. Далее открывают клапана вентиляции средней группы цистерн главного балласта. Вслед за этим огромный пу-зырь воздуха полетел на поверхность, — сигнал всем, кто на поверхности: отскакивай скорей подальше. Ровно через минуту дается второй пузырь через «среднюю», а непосредственно за минуту до всплытия дается третий пузырь. Так строжайше предписано правилами. Правда на боевой службе, когда главной задачей ПЛ является сохранение скрытности, пузыри не даются, в режиме «эхо» гидроакустики не работают и радисты работают только на прием. Все коман-ды, особенно что касается пузырей, фиксируются в вахтенном журнале, после чего наступает самый ответственный момент. «Боцман, всплывать на глубину семь метров, задраить нижний рубочный люк, товсь на быстрой». В этот момент ускоряется ход, горизонтальными рулями увеличивается дифферент на корму, корпус лодки начинает вибрировать. Боцман докладыва-ет: «Глубина пятнадцать метров». Толстый жирный ствол перископа быстро заскользил вверх, далее доклад об изменении глубины следует через один метр. «Глубина 14 метров, 13 метров, 12 метров…» Командир откидывает складные ручки перископа и припадает глазом к окуляру. Руки его напряжены, на шее вздуваются вены, пока видна темная толща воды, но постепенно она светлеет. Глубина 9, 8, 7 метров, лодку все сильнее качает, то, что в отсеках не было закреп-лено по штормовому, начинает летать и шевелиться. Шульга резко поводит перископом впра-во, влево, перископ вращается туго, сальниковую набивку не пожалели, командир недовольно смотрит на боцмана. «В носовых курсовых углах горизонт чист», — вахтенный быстро строчит в свой журнал. Потом командир медленно осматривает весь горизонт, это сделать не просто, потому что в темноте его не видно, а от волны он еще пляшет то вверх, то вниз. Наконец на-пряжение спадает, КЭП отрывается от перископа и говорит старпому, тыча указательным пальцем в журнал: «Запиши: визуально горизонт чист, техническими и радиоэлектронными средствами присутствие вероятного противника в районе не обнаружено», как будто старпом и сам бы этого не сделал. Затем определяет направление волны, меняет курс, чтобы всплытие происходило против волны, одевается потеплее, отдраивает нижний рубочный люк, хлопает боцмана по плечу: «Всплываем». Глубина 6 метров, 5, 4, 3, 2 метра. Из рубки доносится при-глушенный голос КЭПа: «Продуть среднюю. Стоп моторы». Воздух высокого давления (ВВД — 200 атмосфер) со свистом выталкивает полсотни тонн морской воды из цистерн средней груп-пы и ПЛ переходит из подводного положения в позиционное, когда концевые цистерны глав-ного балласта остаются пока заполнены. В это же время начинает готовиться один из двух ди-зелей для продувания балласта газами без хода. Раздается стук по кремальере верхнего рубоч-ного люка, КЭП пытается его отдраить, это бывает нелегко из-за вакуума внутри ПЛ. Удар по барабанным перепонкам — это значит верхний рубочный люк отдраен. До продувания всего балласта на мостике кроме командира никто не должен находиться, он и делает первую сига-ретную затяжку. В позиционном положении поперечная остойчивость очень мала и при ударе волны в борт ПЛ может опрокинуться. На диаграмме остойчивости это положение называется «бутылочным горлом». Когда ПАПА докуривает первую сигарету, пускается дизель на проду-вание балласта, а в отсеках готовятся к выбросу регенерации и мусора, передавая это все по-ближе к центральному посту. После продувания балласта пакеты летят за борт, не до конца отработанная регенерация в воде шипит и бурлит. Дизель после продувки балласта перево-дится на зарядку аккумуляторных батарей.
Начинается другая, надводная жизнь. Теперь самый неприятный момент — это обна-ружение радиометристами сигнала самолетной радиолокационной станции. Тогда надо будет играть сигнал «срочное погружение» и камнем лететь вниз, потому что если нас обнаружат, будет крупный международный скандал с далеко идущими последствиями, и нашему коман-диру придется следовать в базу, а по приходу, как он сам говорит, отдать последнюю команду: «По местам стоять, с должности сниматься». На мостике свежо, ветер срывает барашки с волн и брызги летят в лицо. Нос лодки периодически глубоко врезается в белую пенистую волну, по-сле чего высоко взмывает вверх. Корпус лодки как бы отсыревший, чистый, блестящий. Голова слегка кружится, желание курить ослабевает. Ощущения свежего воздуха нет, как будто он ос-тался там, внутри. И только когда включаются мощные вентиляторы и воздух из чрева идет наверх, ощущаешь, какой все-таки гадостью подводник дышит под водой. Матросы и мичмана по одному с каждого отсека выходят на мостик с разрешения вахтенного офицера и вешают специальный жетончик, затем уходя с мостика вниз они его забирают и передают другому жа-ждущему, а вахтенный офицер всегда видит, сколько у него на мостике людей, чтобы по сроч-ному погружению никого наверху не оставить. После малой приборки доктор, лейтенант мед-санчасти Игорь Чердынцев обходит отсеки, не осталась ли где регенерация, представляющая собой большую взрывопожароопасность. Через несколько минут в люке показывается голова врача, пилотка на голове почему-то матросская.
— Лейтенант Чердынцев наверх поднялся, — бодро докладывает он, — приборка идет полным ходом (врет, конечно), вся регенерация удалена, разрешите закурить?
— Кури, кури, доктор, — ласково говорит командир.
Лекарь в одной рубашке садится между мной и командиром, закуривает и с деловым видом всматривается в горизонт, словно флотоводец. КЭП спрашивает у врача:
— Почему у вас на погонах чаша со змеей изображена?
Доктор отвечает что-то про мудрость. Командир с этой версией не согласился, он рас-шифровал эмблему так: «Хитрый как змей и выпить не дурак». Все, кто был на мостике, за-смеялись, а КЭП сказал:
— Доктор, если ты простудишься, кто же будет лечить экипаж, — и отправил его вниз.
Вместо него на мостик в новой меховой куртке поднялся замполит с вопросом, где и ко-гда будем проводить партийное собрание с повесткой дня: задача коммунистов на завершаю-щем этапе похода. КЭП сказал, что после погружения в кают-компании второго отсека. Когда Федор Иванович спустился вниз, КЭП громко выматерился по поводу партсобрания (что для него было не характерно), не боясь нештатных стукачей особого отдела, которые были на каж-дой ПЛ без исключения. Когда окончилась зарядка и прозвучал сигнал к погружению, я стоял на мостике, и прямо передо мной упала на козырек маленькая серая птичка, она лежала на бо-ку и еле шевелила лапками. Мне стало жаль ее, я засунул птицу в меховую варежку и подышал туда, чтобы она согрелась. Спустившись вниз, уже в подводном положении я выпустил ее в кают-компании. Птичка ожила, стала ходить по столу и клевать пшено. Когда в кают-компанию набились партийцы, птаха где-то спряталась в трубопроводах и про нее забыли. Ждали замполита, а боцман как всегда травил свои байки. Потом спросил у нас, молодых:
— Вот скажите, какая самая большая мечта подводника?
Кто-то сказал: дослужиться до командира, получить квартиру, жениться на дочери ад-мирала. Боцман заскучал:
— Эх, салаги, мечта любого подводника — это дойти до базы и сесть в теплом гальюне.
Под общий смех явился замполит, который шуток не понимал, он упрекнул боцмана в том, что в его команде очень низка партийная прослойка и лучше бы он об этом думал, а не байки травил. Между тем, наша птичка под водой так освоилась, что в самый разгар партсоб-рания стала летать у нас над головами. Федор Иванович насторожился. Внезапно ей надоело летать и она села прямо на темя замполита, видно, его густая шевелюра более всего напомина-ла ее далекое гнездо на берегах туманного Альбиона, откуда, вероятно, она и прилетела. Федя стал меняться в лице и медленно наклонять голову к столу, затем резко откинул голову назад, птица вспорхнула, а замполит с силой ударился головой о софит. Посыпались разбитые стекла, Федор Иванович ничего не мог понять, он резко отпрянул в сторону и сбил плечом стопку та-релок, которые с грохотом посыпались на пол.
— Что это, что это? — завопил Федор Иванович, вываливаясь из-за стола в проход. Прибежал из центрального поста командир, увидел гору битых тарелок и лежащего на боку Федора Ивановича, на голове которого была кровь. Со стороны могло показаться, что во время партсобрания замполит был избит (или даже убит) своими же товарищами по партии. Шульга пнул ногой Федора Ивановича, тот вскочил, все быстро объяснилось. КЭП прыснул в кулак:
— Ну что я могу сказать, товарищи офицеры, до прихода в базу будем принимать пи-щу из алюминиевых тарелок, как матросы. Из-за вашей любви к животным, минер (это он ко мне), мы лишились посуды, — но по глазам я видел, что Шульга доволен. Не любил он партсо-брания. Через трое суток всплыли, погода была теплее, ветер утих, мы торжественно отпусти-ли эту маленькую птичку в надежде, что она долетит до своего родного берега.
* * *
Боцман корабля Александр Степанович Цепляев или просто Степаныч был известен, пожалуй, на всем флоте. Более 30 лет назад он молодым матросом принимал эту ПЛ с завода, прослужил затем на ней всю свою жизнь и теперь, после возвращения с похода, предстояло го-товить корабль к сдаче в отдел утилизации (проще говоря, на переплавку), а самому боцману готовиться на пенсию. Вот так две жизни совпали, — жизнь подводной лодки и флотская жизнь Степаныча. На словах он ругал службу, надоело, скорее бы цветочки в саду поливать и на жигулях раскатывать, но никто всерьез не представлял себе, как Цепляев проживет без мо-ря. Надо ли говорить, как он любил свою лодку, как он ее знал. За долгие годы службы он буд-то сросся с ней в одно целое. Знал боцман корабль от киля до клотика, а не только свою боц-манскую специальность. Степаныч был коренастый, маленький, несмотря на довольно боль-шой круглый живот, все остальное у него было худощавое и жилистое. Иногда даже смеялись: «Боцман, ты как беременный все равно», но он не обижался, а при случае говорил: «Вот дожи-вите до моих лет, я на вас посмотрю». Лицо имел худощавое, щеки впалые. Ветер и морская вода выдубили на его лице глубокие коричневые складки. Походка его была неторопливой, вперевалочку, был он несуетный, сознавал свое величие. Перед самым выходом в море мог уй-ти в баталерку и когда уже получено добро оперативного дежурного на выход, боцман вдруг появлялся на пирсе, неся на себе огромный тюк всякого боцманского барахла. Командир стоял у трапа, глядел на часы и нервничал, боцман шел не спеша и только при подходе изобразит ради уважения к КЭПу легкую трусцу. Вопреки традиции матом не ругался, алкоголь не упот-реблял и голос имел тихий, сипловатый. Это уже совсем кажется из области фантастики: трез-венник-боцман с тридцатилетним стажем — на книгу рекордов Гиннеса может потянуть. Брал боцман своей поразительной грамотностью, и это не только от большого срока службы, а еще природный дар и способности. Он был насквозь пропитан морем, соляркой, ветрами и еще Бог знает чем. Может благодаря этому он единственный мог расхаживать в любое время по терри-тории эскадры в сапогах, канадке и комбинезоне, то есть в той одежде, которая носится только в море. Даже командир эскадры Громов относился к Степанычу снисходительно. Повезло тому командиру и штурману, под чьим началом Цепляев служил. За короткий срок из молодых «зе-леных» матросов он делал специалистов, а главное — моряков. Был опорой и для молодых офицеров, лучшего наставника в вопросах морской практики не существовало. В сложной об-становке в море он не раз выручал командование, делал он это тактично, всегда стесняясь, что подсказывает своему начальнику. Иногда боцман вел себя фамильярно с младшими офицера-ми, но это ему прощалось.
В одном из походов Александр Степанович спас корабль. ПЛ находилась на глубине сорока метров, внезапно вырвало сальник забортного трубопровода, раздался сильнейший хлопок, сходный по силе с пистолетным выстрелом, отсек мгновенно затянуло водяным тума-ном. Я нес ходовую вахту в центральном посту, а боцман пришел подменить на обед своего командира отделения, — пришел как всегда шумный, жующий чего-то. И вот видимости ни-какой, вода поступает в отсек со страшным свистом, поэтому никакую команду подать невоз-можно (пришла нелепая мысль, что так, должно быть, свистел Соловей-разбойник). За не-сколько секунд создалась критическая ситуация — ничего не видно не слышно, дифферент растет на нос, лодка быстро погружается. Я стал покрываться холодным потом, обреченность была полная. Сохранил спокойствие только боцман. Я до сих пор молю Бога, что Степаныч то-гда оказался в центральном посту. Он на ощупь переложил машинные телеграфы на «полный вперед», рули переложил (тоже на ощупь) на «всплытие», потом оттолкнул вахтенного на по-сту погружения и всплытия и аварийно продул цистерны главного балласта. ПЛ стала всплы-вать, боцман оказался героем. Я даже не знаю, на какую чудовищную глубину мы успели про-валиться, потому что глубиномер был не виден. Боцман за этот поход получил орден Красной Звезды, а я потом вспомнил, что когда мы сдавали зачеты по устройству ПЛ, то механики гово-рили: мало знать, где какие клапаны расположены, вы должны с завязанными глазами ориен-тироваться. Я тогда подумал, что это уж ни к чему, а оказалось, что это именно так!
Боцман в обращении с матросами был ласков, называл их «сынками», допускал и к себе довольно фамильярное отношение, — просто «боцман», и даже иногда на «ты». Но это не яв-лялось разболтанностью или распущенностью, скорее, тем самым проявлялся признак боль-шого уважения к этому человеку, подобно отношению хороших сыновей к своему отцу. Одна-жды на строевом смотре произошел курьез. Вице-адмирал из Москвы проводил смотр на пла-цу, медленно и строго обходя шеренги, внимательно всматривался в лица подводников. Каж-дый осматриваемый в этот момент переживал волнительные мгновенья. И вот, дойдя до Сте-паныча, он с удивлением увидел круглый живот, далеко выпячивающийся за ровную линии шеренги, потертую шинель, стоптанные ботинки (боцман не отличался образцовым ношени-ем военной формы одежды), потом с негодованием перевел взгляд на нестандартное лицо Степаныча и уже раскрыл было рот, чтобы выразить свое неудовольствие, как вдруг выраже-ние на лице адмирала стало меняться, — он узнал его и громко вскрикнул: «Сашка, ты?» Затем выхватил его из шеренги и начал тискать в объятьях: «Неужели это ты? Сколько же лет про-шло? Как ты, однако, изменился!» Степаныч стоял как истукан, руки по швам, в такой позе он и был возвращен на прежнее место. Адмирал вдруг опомнился, снова напустил строгости на лицо и продолжил смотр. Представители свиты, шедшей за начальником, поочередно с уваже-нием смотрели на Цепляева, один только КЭП был недоволен:
— Убрал бы ты, боцман, свой знаменитый «кранец» (живот) куда подальше.
После смотра в курилке улыбающийся боцман с удовольствием рассказывал, что когда-то этот адмирал проходил у него практику гардемарином (курсантом пятого курса) и он его гонял по трюмам, воспитывая из него человека.
Боцман много лет копил деньги на машину и поэтому даже гражданского платья не имел. Мы жили рядом в соседних домах, и я часто видел боцмана во дворе, он все время был в форме. Потом, когда он уже купил машину, привычка постоянно ходить в форме осталась. Степаныч ездил на жигулях только в сопровождении жены, она руководила им целиком и полностью, говорила, когда поворачивать, когда тормозить. Да, на корабле боцман был царь и бог, а дома — всего лишь личный шофер жены.
Между тем, время боевой службы перевалило на вторую половину и я начал мечтать о бане. Странное, таинственное и, я бы сказал, ритуальное действо на подводной лодке 613 про-екта — это помывка личного состава в бане, если ее можно так назвать. Баня устраивается но-чью во время зарядки аккумуляторной батареи если позволяет тактическая остановка в рай-оне. Составляется график, какая команда в какое время моется, матросы берут свою стеклян-ную банку шампуня, потому что мыло в океанской воде не мылится, мочалку, смену разового белья (трусы и футболку из марли) и идут по очереди в пятый отсек. У дизеля имеется отлив от линии вала — это забортная вода температурой около 90°С. Сделано приспособление в виде шланга, на конец которого нанизан душ, все это крепится в трюме пятого отсека, там же, где и работающий дизель. Когда я в первый раз в жизни зашел в пятый отсек в «баню», то был шо-кирован. В отсеке стоял невероятный грохот, все дрожало, вибрировало, в метре работал ди-зель, море штормило. Я вознамерился повернуть назад, чтобы не рисковать, но вспомнил, что в смежном отсеке мичмана «забивали козла» в домино и могли заметить меня немытого. Вахтен-ный моторист в наушниках показал пальцем вниз и открыл люк трюма, куда я, раздевшись, и полез с мочалкой и шампунем. Было очень непривычно и дико осознавать посреди этого гро-хочущего ада, что ты пришел в баню, — наверное, самую удивительную баню на земле. Когда я с трудом оказался в трюме, то был уже гораздо грязнее, чем до прихода сюда, потому что в пятом отсеке при работающем дизеле на трубопроводах постоянно подтекает гидравлика и машинное масло. В трюме не оказалось ни одного сухого места. От качки меня бросало то спи-ной, то грудью на грязные скользкие трубопроводы. Однако настоящие испытания начинают-ся тогда, когда ты направляешь на себя струю кипятка — мощный соленый поток можно вы-держать лишь мгновение. Через некоторое время удается привыкнуть и к температуре. Легко-мысленно намылив голову и лицо шампунем, начинаешь думать, как его теперь смыть кипят-ком. Потеряв на время зрение, становишься совсем беззащитным против трубопроводных же-лезных кулаков. Набравшись духа, с воплями ополаскиваешься от шампуня и, как скалолаз, начинаешь восхождение из трюма, изрядно запачкавшись на обратном пути. Потом в соседнем четвертом отсеке под стук костяшек домино кок Прошка щедро плеснет тебе в лицо пресной воды из чайника, и ты уходишь поскорее от этой странной бани, не понимая, чище или гряз-нее ты стал. Но ритуал совершен, психологический фактор многого стоит. Помылся в бане — значит на одну неделю приблизил возвращение домой, сделал что-то, напоминающее земную жизнь.
Срок нашего пребывания на позиции подходил к концу, теперь задача — под водой от-скочить подальше от секретного района и можно всплывать. Месяц без света и солнца, в туск-лом освещении ПЛ. Невозможно даже оценить, какого цвета стали лица. Наступила ранняя весна, когда наша усталая старушка-ПЛ наконец сбросила воду со спины и командир отдраил двести килограммов верхнего рубочного люка. Я стоял под люком и видел голубое небо и об-лака. От волнения забилось сердце, хотелось скорее наверх. На мостике все блестело от солнца, глазам было больно, слишком долго они не видели яркого света. Радисты дали радиограмму на далекий берег, дизеля радостно застучали и понесли корабль к проливу Ла-Манш. В проли-ве, как всегда, стелился туман. Интенсивность судоходства здесь очень велика, я знал, что больше всего аварий случается здесь. Было страшно, когда справа сквозь туман вдруг показы-вался высочайший борт обгоняющего тебя судна, оно подавало соответствующий звуковой сигнал, а мы отвечали. В проливной зоне между Данией и Швецией традиционно много встре-чалось различных маломореходных судов: яхты, лодки, катера, шлюпки. Жители этих стран очень любят проводить время на воде. Шведы и датчане с лодок махали нам руками, но никто с мостика не решался им отвечать, это был наш «вероятный противник», империалист. Осо-бист с замполитом строго следили за этим, а у особиста рука лежала на кобуре пистолета на случай, если кто-нибудь сиганет за борт. Я представлял, что думали эти молодые люди о нас, русских. Через сутки, когда зашли далеко в Балтийское море, случилось чудо. Находясь далеко от родного берега, я вдруг явственно почувствовал запах сирени и черемухи, видно, ветер был с берега. Берега не видно даже в бинокль, а запах родной земли уже уловим. И вот, курс на ма-як Лиепаяс-Бака. Наконец далеко на горизонте открывается узкая полоска берега, которая ста-новится все отчетливей видна по мере приближения. Мы становимся в точке якорной стоянки правее фарватера, ждем «добро» на вход в базу. В двадцатикратный бинокль видны люди, они ходят по своим делам, не зная ничего про нас. Некоторые наши рыбаки за эти 30-40 минут ус-певают натаскать на пустые крючки-закидушки по сто килограмм крупной трески. Команда переодевается по первому сроку, пришиваются заветные белые подворотнички, лица у под-водников не бледные, вовсе нет, — они зеленые. Такой эффект дает месячное пребывание под водой. Потом оперативный дежурный военно-морской базы дает по радио «добро» на вход и через 30 минут ПЛ уже входит через средние ворота в аванпорт, затем поворачивает вправо и ныряет под воздушный мост, двигаясь по каналу в свою гавань. Когда уходили в автономку, природа еще спала, а теперь листья на деревьях, — все оживает. Кто подолгу не видел солнца, не видел земли, тот никогда не поймет ощущение какой-то безудержной радости. Поворот влево, в гавань, и вот уже слышны звуки оркестра в нашу честь, мы видим стройные ряды род-ной бригады, лица сослуживцев и друзей, которые пришли нас встречать. Ищешь глазами ли-ца родных, они стоят с цветами и тоже высматривают тебя. После швартовки — доклад началь-ству, очень волнительный момент вступления с трапа на пирс. Немного покачивает и подташ-нивает. В готовности врач с чемоданчиком, если кому-то станет плохо. После официальной части обнимаешь родных, радости нет предела. Незабываемое ощущение сделанного большо-го, важного, государственного дела и встреча на родной земле, твердая почва под ногами, — может это и есть короткие мгновения счастья в земной жизни.
* * *
Приезд жены с двухмесячной дочкой Ирочкой застал меня врасплох. Незадолго до это-го наша ПЛ вышла из боевого дежурства, где она находилась три месяца на так называемом тридцать первом пирсе, — не в гавани, где базируются подводные лодки, а в аванпорту, у са-мого синего моря. Готовность к выходу в море — 30 минут, все три месяца за территорию пир-са сходить было запрещено. Жили мы на небольшой плавказарме, отшвартованной там же. Распорядок дня был точно таким же, как в бригаде. С утра — подъем военно-морского флага, затем проворачивание оружия и механизмов, после чего обычная плановая боевая подготовка и уход за материальной частью. По понедельникам — политические занятия. В выходной день — игра в футбол (поле было рядом), чтение книг, рыбалка, письма. По вечерам — короткое время в своем офицерском кругу. Были и стихи:
Я большими глотками пью белую ночь
И пьянею, грустя об одном —
Как мне тысячу верст до тебя превозмочь
С этим необычайным вином.
Все бледней и прозрачнее белая ночь,
Все сильней она хлещет в окно.
Приходи, помоги, мне впервые невмочь
Одному пить такое вино.
Иногда по инициативе командира Вячеслава Васильевича Шульги лепили пельмени, но чаще просто играли в карты, домино, в общем, боролись с тоской, как могли. Именно тогда я прочел у Хэмингуэя, что военный корабль от тюрьмы отличается лишь тем, что с него невоз-можно сбежать. Грустный афоризм, но доля истины в нем есть. Выпивали редко, только по слу-чаю. 21 апреля 1975 года я получил телеграмму, что у меня в г. Ленинграде родилась дочь. Мы отметили это событие несколькими бутылками вина и спиртом, — кто что хотел. Я был счаст-лив сознавать себя отцом, а мои товарищи-офицеры были довольны, — ведь появился повод. В ту ночь допоздна засиделись и вышли на пирс покурить, было темно и прохладно. Вдруг стре-мительно выскочил какой-то человек и начал кругами носиться по металлическому пирсу. Вы-сокая скорость и явная бессмысленность бега пугала и настораживала, на очередном витке бе-гущий был остановлен, это оказался КЭП. Мы поняли, что с ПАПОЙ произошло нечто ужас-ное, ведь он и днем-то никогда не бегал. Механик решился спросить:
— Что случилось, товарищ командир? — Шульга долго топтался на месте, хватал ртом воздух, махал руками, мы долго ждали и, наконец, услышали ответ:
— Понимаете, было темно в каюте, получилось так, что шило шилом разбавил и шилом запил. — Как говорится, без комментариев.
Вскоре после возвращения с боевого дежурства приехала моя жена Оля с малюсенькой доченькой, которую я наконец впервые увидел. Встал вопрос, а где жить теперь уже полноцен-ной молодой семье? После некоторых поисков мне повезло, уходил в море мой знакомый Юра Косенков и на две недели оставлял нам свою двухкомнатную квартиру. По службе Юра не очень ценился, но человек оказался добрый, отзывчивый. Квартира его находилась в доме, где располагалось знаменитое кафе «Не проходите мимо». Вещей у нас было тогда всего два чемо-дана, — ведь у мужа всего две руки. На следующий день купили свою первую крупную покуп-ку, диван, и закрыли его в сарае (тогда у всех жителей каменных домов были сараи). Через не-сколько дней наш диван был украден. Выходило, что это было первое приобретение и первая потеря нашей семьи. Мы с женой Ольгой сильно огорчились. Детской кроватки не было и Ирочка спала на чемоданах в полном смысле этого слова. Скоро Юра вернулся из моря, а мы нашли жилье прямо напротив подплава. Через месяц хозяева обнаружили на диване следы детской неожиданности и нас выставили на улицу. Началась офицерско-цыганская жизнь. Ко-чевали мы по военному городку еще долго. Я заметил, что как правило сдают жилье люди сильно пьющие или одинокие женщины. В конце концов мы попали в странный кирпичный дом-башню («небоскреб», как мы его называли), подниматься нужно было по винтовой лест-нице под самую крышу. Бабка-хозяйка оказалась доброй и нам жилось хорошо, хотя и без удобств, особенно было трудно поднимать и опускать коляску по винтовой лестнице. Ко всему прочему я считался тогда еще молодым лейтенантом и много времени проводил на службе, так что все заботы и испытания легли на хрупкие плечи моей молодой девятнадцатилетней супруги, — студентки-заочницы Ленинградской консерватории. Да, хлебнула она эту чашу сполна.
Через некоторое время нам дали комнату в двухкомнатной квартире на первом этаже. Я пришел с ордером, позвонил в дверь, но никто не открыл (мне сказали экземпляр ключей получить у соседки). Я знал, что она дома, поэтому долго настойчиво звонил. Когда у меня ус-тало плечо и заболел палец, то я вставил в звонок спичку, а сам сел на скамеечку отдохнуть. Звонило минут пять, потом открылась дверь, кто-то вынул спичку из звонка и быстро захлоп-нул дверь обратно. Я рассвирепел. Разбежавшись по площадке, я ударил дверь плечом, она вы-стояла, плечо слегка заболело. С третьего раза дверь затрещала, следом послышался звук от-крываемого замка и дверь распахнулась. Передо мной стояла будущая соседка, женщина лет сорока, полная, с набрякшим от крови лицом, она излучала такую ненависть, что мне стало не по себе. Отстранившись в сторону, она сказала:
— Проходите, раз такой настырный. Все равно эта комната будет моей, вы здесь меняе-тесь, как перчатки.
Как бы там ни было, но это стало нашим первым собственным жильем. Мы с Олей при-обрели кое-какую мебель, второй раз купили раскладной диван и зажили на новом месте. До-ма я бывал редко, все психологические трудности совместного проживания с Нинкой (так зва-ли нашу «ласковую» соседку) легли на мою молодую жену. Но все познается в сравнении. Если вспомнить, что раньше нас в любой момент могли выкинуть на улицу, то и это было неплохо. Однажды Нинка утащила ключи и мне пришлось уходить на службу через окно, будто от лю-бовницы, к которой внезапно возвратился муж. Но из любых ситуаций бывает выход. Все как-то утряслось, ведь не зло побеждает зло. Моей Оле своим смирением и терпением постепенно удалось притереться к ситуации, чем она обезоружила нашу соседку. Практически не разгова-ривая мы прожили полгода. Наконец нам дали однокомнатную квартиру на пятом этаже пя-тиэтажного дома, который был расположен через один дом от прежнего нашего жилища. Го-рячей воды в доме не оказалось, был предусмотрен титан, который требовалось топить. Дрова лежали в сарае в подвале, там же я хранил велосипеды, картошку и прочие хозяйственные ат-рибуты. Мы были почти счастливы. В этой квартирке мы обжились основательно и даже выпи-сали из Ленинграда пианино, на котором моя супруга могла заниматься. Горячая вода в доме нужна была все время, дров не хватало, иногда лень было идти вниз, в подвал, поэтому я по примеру других жильцов сделал газовую горелку. Через резиновый шланг подключал ее к га-зовой плите, теперь горячая воды была всегда, достаточно только чиркнуть спичкой. Посколь-ку не мы одни оказались такими «умными», то в газовой службе забили тревогу, их сотрудни-ки стали ходить вечерами по квартирам, чтобы схватить нарушителей с поличным. Подчас ве-чером раздавался звонок в дверь, я смотрел в глазок и видел мужчину и женщину, мы выклю-чали свет, телевизор и, затаив дыхание, ждали. Люди на лестнице тоже ждали и дышали, пото-му что мы жили на последнем этаже, а лифта в военных городках не предусмотрено, они зво-нили вновь и вновь. Изредка приходилось закрывать ладонью рот дочери, когда она начинала капризничать. Наконец инспектора уходили, не солоно хлебавши, а мы дальше топили «ти-тан». Не пойман — не вор. Вот так и жили, бдительность терять нельзя было не только на службе, но и дома. Впрочем, на дистанции прожитых лет обнаруживается, что трудности лишь сплачивают семью, при одном обязательном условии — если есть взаимное чувство.
Жили мы дружно, ценили то непродолжительное время, когда собирались всей семьей. Жена иногда знала время, в которое мы возвращались из моря, ждала меня с коляской на воз-душном мосту, под которым мы проходили, убрав выдвижные устройства. Когда Ирочка под-росла и стояла уже на ножках, я слышал, как она кричала, показывая пальчиком на мостик: «Воть мой папа». А вечером, если приходил домой пораньше, шли теплым летним вечером на море, оно было в трехстах метрах от дома. Здесь часто прогуливались местные коровы, поэтому пляж мы прозвали «коровьим». Рядом находилась разбитая во время войны батарея, было ин-тересно полазать по лабиринтам полуразваленных дотов. Не случайно это место выбрали для съемок фильма «Моонзунд». Если дул ветер, а он дул часто, располагались в глубоких ворон-ках от снарядов, брали с собой еду, напитки и любовались закатом. «Если солнце село в воду, жди хорошую погоду», говорил я, и мы радовались, что завтра снова будет хороший день. Ко-гда погода была похуже, мы садились на велосипеды и уезжали далеко от дома по лесным до-рогам. Места там живописнейшие. Редко попадались латышские хутора, состоящие из двух-трех деревянных домов, рядом обязательно — лютеранская деревянная часовенка. Хуторские латыши были люди весьма своеобразные. Если, к примеру, попросить у них спички или уз-нать, где здесь ходят за грибами, то любезности ожидать не приходилось: «Если собрался в лес, то надо было все предусмотреть», «Если есть лес, то в нем должны быть и грибы». Настроение портилось, начинал ощущать себя на чужбине, хотелось обратно в городок, к русским. Самое неприятное время в Лиепае — это поздняя осень. Все время дует сильный ветер, найдется ред-кий офицер, которому на воздушном мосту не сдуло бы в канал фуражку или шапку. Когда в подплаве объявляют штормовую готовность номер один, то все сидят на кораблях, сход на бе-рег запрещен, ночевать идем в казарму. По небу несутся черные мрачные тучи, у офицеров-подводников возникает желание скрасить свой быт, устроить себе маленький праздник. Офи-церский состав начинает кучковаться по каютам в соответствии с их рангом, командиры с ко-мандирами, старпомы со старпомами, замполиты, как правило, идут домой. Младший офи-церский состав проводит время в своих кругах, лейтенанты занимаются, готовятся сдавать за-четы. Им шило пить нельзя, не положено, салаги еще.
В военном городке практически все друг друга знали, у нас появилось много знакомых и друзей. Самым распространенным времяпрепровождением являлось хождение друг к другу в гости. В нашей однокомнатной квартире иногда помещалось одновременно человек пятна-дцать-двадцать. Все приходили, принося с собой выпивку и нехитрую закуску из консервов. Специфика службы, сложный своеобразный быт, оторванность от большой земли невольно сближают людей, а кроме того, мы все были очень молоды, а это само по себе радость. Особен-но мы сблизились с моим однокашником из ВВМУПЛ им. Ленинского Комсомола Борисом Протеусом, он был единственный с нашей роты, кто попал со мной в Лиепаю. Борис удивил всех, когда на пятом курсе женился на Наташе, нашей факультетской секретарше. Она была некрасивая, но, как водится, все курсанты пытались за нею ухаживать. Ухаживал втайне и Бо-ря, и вот неожиданно женился. Им дали комнату в военном городке в трехкомнатной квартире и мы дружили семьями. В подплаве наши лодки стояли рядом, а офицерские каюты в казарме находились поблизости. Боря был редкий блондин-альбинос, даже на руках, ногах и груди у него росли абсолютно белые волосы. Он по нашей училищной классификации относился к семейству «куриных». Лейтенант Протеус имел очень легкий, доверчивый характер, был к то-му же чрезвычайно смешлив. Рассмешить его ничего не стоило, он заходился от смеха, при этом на носу его долго могла висеть сопля, но он этого не замечал. Мы несколько лет жили бок обок и дружили, пока злая судьба не положила конец его карьере подводника. Борина лодка была назначена командованием для проведения ответственных практических торпедных стрельб. Минно-торпедную боевую часть, командиром которой бал лейтенант Протеус, по случаю предстоящих стрельб укрепили лучшими кадрами, взятыми с других кораблей, все мастера военного дела и специалисты первого класса. Пошел в море и флагманский минер бригады капитан 3 ранга Николай Петрович Крайнов, наш непосредственный начальник по специальности. Когда вышли в море, стали готовить материальную часть. Флагманский спе-циалист так и проспал все время в каюте, понадеявшись, видно, на мастеров-мичманов. Уж как там они готовились, кто кого контролировал, неизвестно, но в результате произошел беспре-цедентный случай, курьезнее и нелепее которого еще не знал флот российский. Торпеда на стеллажах в отсеке хранится со стопорами на гребных винтах, а когда загружали ее в торпед-ный аппарат, то забыли снять эти злосчастные стопора. Боря потом хлопал белыми ресницами и ничего не мог объяснить высокой комиссии, расследующей это происшествие. Во время ата-ки торпеда вышла из торпедного аппарата, «продулась» и тут же всплыла в точке залпа. Это был вселенский позор, но самое интересное, что Николай Петрович приказал Борису все равно делать отчет об этой торпедной атаке, как будто все прошло хорошо, торпеда преодолела дис-танцию и поразила цель, что лейтенант Протеус добросовестно и сделал. Через месяц комбриг не глядя подмахнул отчет (мало ли проходит через него этих отчетов). В штабе флота, в минно-торпедном управлении тоже подписали, спохватился и разоблачил очковтирателей начальник штаба Балтийского флота, — такого никто не ожидал. Вот тут-то головы и полетели, старшие начальники получили свое, а Борис был снят с должности и назначен с понижением командо-вать плавказармой в г. Таллинн. Так я потерял рядом с собой однокашника и доброго прияте-ля. Убывая к новому месту службы, Борис собрал друзей и устроил отвальную. В тот вечер много пили, произносили тосты традиционные, морские: «За тех, кто в море», «За то, чтоб чис-ло погружений равнялось количеству всплытий», «За прекрасных дам». Боря, как и все мы, был романтиком и не расставался с гитарой. Пел и играл он не то чтобы очень уж хорошо, а как-то самозабвенно, с упоением:
Зачем нам жены, зачем нам дети,
Земные радости не для нас.
Все, чем живем мы на белом свете —
Немного воздуха и приказ.
Мы вышли в море, служить народу,
Но что-то нету вокруг людей.
Подводная лодка уходит в воду,
Ищи ее неизвестно где.
Подводная лодка уходит в воду,
Ищи ее неизвестно где.
В одну одежду мы все одеты,
Не помним ни матери, ни жены.
Мы обтекаемы, как ракеты
И как ракеты устремлены.
Над нами, как над упавшим камнем,
Круги расходятся по воде.
Подводная лодка в глубины канет,
Ищи ее неизвестно где.
Нам солнце на день дает в награду
От рюмки шила — ожог во рту.
Наживы ради снимают б…и
Усталость нашу в чужом порту.
Ну кто там хочет спасать природу,
и детский смех, и весенний день.
Подводная лодка уходит в воду,
Ищи ее неизвестно где.
Захмелевшая компания со второго куплета дружно подхватывала песню, а к концу, бы-вало, и слеза накатит. Была в его репертуаре и лирика:
Приподняв одеяла край,
Целую теплые твои коленки.
Лентяйка милая, а ну, вставай.
Какие вкусные от сливок пенки… и т. д.
Боря периодически сглатывал слюну, нимало не интересуясь, слушают его или нет. Жаль было расставаться. Через десять лет Бориса Михалыча перевели в г. Балтийск, где под землей он готовил торпеды для надводных кораблей. Я разыскал его, когда находился в Бал-тийске с курсантами на практике. У Бори была новая двухкомнатная квартира и новая жена из местных (с Наташей он развелся несколько лет назад). Я погостил у него несколько дней, вече-ром накрыли стол, Боря угощал традиционным разбавленным спиртом («шилом»). Дошло де-ло и до гитары, Боря на этот раз пел:
Вдалеке от шумных улиц, городских огней
Твоих писем ждет матрос и верит.
Верит он в свою удачу, верит и нельзя иначе,
Даже своему молчанью верит.
У него друзей не мало в дальнем том краю,
Только нелегко вдали от дома.
Нелегко, и ты не знаешь как под черною шинелью
Беспокойно сердце его бьется.
(припев)
Земли родной он охраняет мир, он охраняет мир.
Шум городов больших и тишину морей.
И если надо, жизнь отдаст матрос, он свой исполнит долг.
И если надо, встретит сто смертей.
Песня неизвестного автора волновала, мурашки бегали по коже, вспоминалась лейте-нантская молодость. Как давно уже это было.
* * *
Прошло четыре года моей службы в должности командира боевой части, было все: и крупные аварии, и просчеты в деятельности, была и большая фотография на стенде: «Лучший вахтенный офицер соединения» (эту фотографию я храню до сих пор), и хождение «за шта-том» по полгода после того, как у меня в торпедном аппарате при прострелке в отсеке произо-шел бескатарактный выстрел и воздухом высокого давления хвостовую часть боевой торпеды разнесло в клочья, — но все осталось позади. Всего хорошего насчитали больше, чем плохого, и меня назначили старшим помощником командира именной ПЛ «Ульяновский комсомолец». Я не был членом КПСС и мне прямо сказали, что если не вступишь, то так до пенсии и будешь командиром боевой части. Пришлось вступить, с этим для офицера не было проблем, у наше-го брата это делалось как бы автоматом. Задали, помню, на партийном собрании вопрос: «В чем Ленин был не согласен с Мартовым и что такое демократический централизм?» На второй вопрос я ответил, а вот кто такой Мартов, не знаю до сих пор, — мало их, инославных, всех раз-ве запомнишь? Но все равно в партию взяли без проблем. Теперь мне надо было об одном и том же говорить три раза: на строевом, комсомольском и партийном собраниях. Уже после службы меня часто просили выступать на свадьбах, на поминках — мол, у тебя хорошо полу-чается. Ничего удивительного, слишком много было собраний, когда служил. Меня всегда удивляло, что говорить о положении дел в экипаже и постановке задач нужно было перед раз-ными категориями, вместо того, чтоб построить экипаж на пирсе и за три минуты все изло-жить. Я с неизменной теплотой вспоминал моего первого командира, Шульгу, — как он не лю-бил собрания (он к тому времени был за штатом, готовился к переводу в г. Ригу на дивизион консервации). В личное время, когда надо было идти домой, устраивались партийные поси-делки, меня это просто бесило. Должность замполита (или, как сейчас, зама по воспитательной работе), конечно, нужна. Надо знать настроение кубрика, подноготную каждого, чтобы «не бить по хвостам» (как говорят на флоте), а вовремя профилактировать любое происшествие или правонарушение. Для этого нужна незаметная, кропотливая персональная работа с каж-дым человеком. Но меня удивляло и то, что замполит по уставу ни за что не отвечает, что даже свою партийно-политическую работу он лишь организовывает, а отвечает за нее все тот же многострадальный командир. А у него и кроме этого дел хватает. Еще возмущала всех явная привилегированность политработников. Если во время приготовления ПЛ к бою и походу от-сутствие на борту штурмана будет заметно с первой минуты, то замполита могут не хватиться вообще, — только удивятся, почему он к обеду не вышел.
Зато когда лодка приходит с моря, то замполит, заспанный, идет рядом с КЭПом с гор-до поднятой головой докладывать начальнику политотдела «по своей части», как они говори-ли. Как будто мало, что командир доложит командиру соединения и оперативному дежурно-му о результатах выхода в море. Он как тень, всегда рядом, будто в ленинские времена, когда жидок-комиссар бдительно следил на командиром, чтобы тот не отклонился от линии партии. Была и еще одна категория привилегированных и неприкасаемых — это работники особого отдела. Их никто не уважал, но все боялись. Они имели на всех кораблях агентурную сеть (сту-качей) и делали, вероятно, тоже важное и нужное дело, однако был у меня один эпизод, кото-рый о многом говорит. Когда я исполнял обязанности командира ПЛ, ко мне был назначен с училища молодой лейтенант электромеханической боевой части Женя Данькив. Для него на-ступили трудные времена. Кому как не будущему механику приходилось сутками не снимать грязный комбинезон, изучая свою специальность. Видимо, не все это могли выдержать, такие и начинали либо посматривать в политотдел, либо постукивать, сотрудничать с особым отделом, о чем я стал догадываться. Что-то слишком много командование начало знать о том, что про-исходит за прочным корпусом и в офицерских каютах казармы. Когда этого лейтенанта взяли к себе особисты, я уже этому не удивлялся. Женя сразу получил двухкомнатную квартиру с телефоном. Вскоре меня вызвал к себе начальник особого отдела капитан 1 ранга Петров и предложил написать на лейтенанта Данькива характеристику для отправки его на курсы в г. Новосибирск. Я написал объективную, какую он заслуживал, но начальник особого отдела с ней не согласился и намекнул, что мне тоже карьеру нужно делать. Мне из-за радикулита до-рога наверх была заказана, терять мне было нечего, о чем я и сказал главному особисту эскад-ры. Особист понял, что я не слишком испугался, подумал и, расслабившись, сказал:
— Ладно, раскрою тебе карты. Согласен, что сотрудники у меня в отделе дрянь, и этот не подарок, но не идут хорошие люди к нам, — воскликнул он в сердцах, — где же мне найти лучше? Войди в мое положение. Ты мне дашь лучше?
Я понял и оценил его откровенность, обещал переписать эту злосчастную характери-стику. В дальнейшем, уже на пенсии в период так называемых «реформ» я вдруг подумал, что лучше всех из бывших военных устраиваются политработники и особисты. Почему бы это? Целые кадровые ведомственные пласты присутствуют, например, в службах безопасности до-рогих гостиниц. Попробуй попади туда, скажем, бывший штурман или минер, будь это хоть герой России, — его не возьмут. По тому, кто сейчас занимает «хлебные» места, можно дога-даться, кто был движителем горбачевско-ельцинских реформ.
Итак, я вступил в КПСС и был назначен старпомом на «Ульяновский комсомолец». Лодка была образцовая, кадры подбирались специально из города Ульяновска. Служить было, с одной стороны, легко, а с другой, труднее и ответственнее, чем на любом другом корабле, поскольку всех проверяющих водили к нам. Командиром был маленький крепыш-украинец капитан 3 ранга Алексей Яковлевич Петренко, человек грамотный, рассудительный, волевой. Однажды в море он поразил меня своей смелостью и демократичностью, — в жаркий летний день в центре Балтийского моря разрешил всему экипажу искупаться. Ныряли прямо с мости-ка, отплывали далеко от лодки, становилось немного жутковато, берегов не видно, до дна че-тыреста метров. После душных отсеков это был неслыханный кайф. Всю ответственность при этом брал на себя командир. После водных процедур с отсеков доложили о наличии личного состава, все были довольны. Я пишу об этом как о случае из ряда вон выходящем, никогда ни до этого, ни после за все двадцать два года моей службы ничего подобного больше не происхо-дило. Алексей Яковлевич был человеком мягким, но однажды проявил большую твердость, когда в море впервые пошел с нами работник особого отдела и при первом погружении со-стоялось его посвящение в подводники. Все жители третьего отсека заняли свои места, я уже говорил, что у матросов это за место спектакля. Когда офицеру с холодными руками и горячим сердцем поднесли литровый плафон забортной воды и показали на кувалду, он подумал, это с ним шутят. Потом стал брыкаться всерьез, но в конце концов сдался. А куда ему деваться — и поцеловал, и выпил. Эта традиция соблюдается неукоснительно на подводном флоте долгие годы.
Врач-подводник капитан медицинской службы Кокушкин или, в офицерской среде, просто Венька, был ленив, из-за чего прослыл большим оригиналом. Он обленился настолько, что все коробочки с таблетками пронумеровал и разложил по полочкам. Кто бы к нему не об-ратился в море за помощью, он не осматривал больного, а не глядя на него просто спрашивал, что и где болит. Получив ответ, диагностировал не вставая с диванчика и начинал лечить: «Таблетка номер пять, третья полка сверху, по две таблетки три раза в день», и поворачивался от просителя. Иногда, чтобы показать свою работу перед командиром, Венька брал огромную банку с поливитаминами и шел через центральный пост, щедро раздавая всем желающим на-право и налево. Матросы брали горстями и запихивали себе в рот. Через час их лица станови-лись красными, а по телу шел зуд. Очень важно было уметь вовремя оказать больному или ра-неному первую помощь, это всем известно. Но Венька, так уж получалось, был специалистом по оказанию последней помощи. Один раз прямо на политзанятиях умер мичман у него на руках, оказался врожденный порок сердца, Венька как мог оказывал последнюю помощь. На дежурстве в госпитале часто получалось, что когда кто-то умирал, то Венька оказывался рядом. Так и закрепилось за ним: «мастер по оказанию последней помощи». Но фортуна ему улыбну-лась, впоследствии он стал полковником, начальником госпиталя.
* * *
В 1979 году после боевой службы наша ПЛ пришла в г. Ригу, местечко Болдерая, где ей предстоял на судоремонтном заводе средний ремонт, а весь личный состав отправился на ост-ров Булли, знаменитый тем, что там находилась база отдыха подводников и неподалеку жил наш замечательный флотский писатель Валентин Саввич Пикуль. Был август месяц, что за ска-зочное наступило время, — ели от пуза, спали, кто сколько захочет. Рижское взморье, чешское пиво, любые врачи в твоем распоряжении. Мне запомнилось, как в первый же вечер мы всем офицерским коллективом во главе с командиром до утра отмечали окончание похода и начало отдыха. Обстановка была семейная, не вспоминали ни званий, ни должностей. Потом поздно ночью вышли обнявшись на улицу, встали в одну шеренгу, да так и пошли в темноте к заливу. Я думаю, что далеко за пределами острова в эту ночь люди просыпались и слышали песни «Ус-талая подлодка», «Прощайте, скалистые горы», «Врагу не сдается наш гордый Варяг», «Конь гулял на воле» и т. д. Быть может и знаменитый писатель, работавший обычно по ночам, пора-довался за нас. Ночь стояла темная, звездная, залив плескался у наших ног, каждый чувствовал плечо другого, радость рвалась из груди. После дома отдыха почти все офицеры и мичманы разъехались по отпускам, а я остался за старшего на дивизионе консервации. Это соединение представляло собой несколько десятков подводных лодок, законсервированных на случай вой-ны. На каждой из них был старый командир, два мичмана и пять матросов для поддержания режима эксплуатации. К этому времени там находился и легендарный ПАПА. Каждой прихо-дящей лодке старые подводники были рады, ведь на ней находился спирт, который у них дав-но закончился. В первый же вечер я был приглашен на посиделки, хоть и не по чину, но мой статус повышал имевшийся у меня спирт. Правда, я сознался, что случайно уронил в канистру со спиртом резиновый шланг и за несколько месяцев он полностью растворился. «Мамонтов» это обстоятельство нимало не смутило. «Давай неси», сказал Шульга. Когда нарезали сало, от-крыли консервы и я наконец разлил спирт по стаканам, он отливал подозрительным голубым цветом и имел характерный химический запах, как в магазине лакокрасочных материалов. Все торжественно подняли стаканы, на мужественных лицах я не заметил ни тени страха, скорее, на них отражалась сосредоточенность, многолетняя привычка быть в готовности выполнить любую сложную задачу. Все выпили молча, лишь я не выдержал и почти машинально выдавил из себя: «Какая гадость». Люди с прямыми спинами, надорванными сердцами и квадратными подбородками повернулись ко мне, а Вячеслав Васильевич Шульга произнес:
— Чему я только тебя, салага, учил? Запомни, сынок, шило не бывает плохим, оно бы-вает либо хорошим, либо очень хорошим.
Когда на следующий день я привел команду на завод, то встретил там своего однокаш-ника Севу Ипостасьева. Мы не виделись пять лет, обнялись и были очень рады друг другу. Се-ва являлся командиром торпедного катера, который также стоял в ремонте. Вечером Сева при-нимал меня у себя на катере в гостях. Он сразу рассказал, что у него случилась большая беда, — повесился матрос. Он его отвозил на родину, хоронил, объяснялся с родителями. Хуже этого события для офицера не может быть ничего. Шло следствие, Севе грозило снятие с должности, дальнейшая судьба была неясна. Но он не падал духом, шутил, угощал меня бортовыми пай-ками, — «барташами», — в море ими питаются катерники. Я рассказывал про Боба Протеуса, Сева мелко заливисто хохотал. Сева был поэт еще с училища, но стихи его отдавали каким-то чернушным оттенком. Поступки совершал довольно безрассудные, особенно когда выпьет. После выпуска из училища в вагоне электрички по дороге домой в Гатчину Сева швырнул всю зарплату за два месяца. Деньги летели по вагону, но люди все-таки были честные, они подби-рали деньги с пола и несли хозяину. Сева был добрым и на удивление нерациональным чело-веком, — он являлся поэтом, и судьба его оказалась, как у многих поэтов,
…Кто живет по законам иным
И кому умирать молодым…
Сева Ипостасьев погиб от рук латышских националистов в Риге в 1993 году. Вот что я вспомнил из его стихов:
Голова гудит от запоя,
Тело бьет холодный озноб.
Просит тело мое покоя,
А душа — совсем наоборот.
Она хлещет, тоскою объятая,
Слезной лавою застилает глаза
И я пью за жизнь свою распятую,
Пью за то, чтоб не пить никогда.
* * *
Сколько я служил на ПЛ, меня всегда мучил радикулит. Когда я на 12 лет заточил себя в холодные сырые отсеки, боль меня практически не отпускала. Положение усугублялось тем, что болеть было никак нельзя. Не принято это в плавсоставе. Делай или умри, — такова не-гласная заповедь. Шутили, что офицер служит до тех пор, пока его ноги носят, а мичман — пока его руки носят. Так фактически однажды и оказалось. Мне по должности приходилось периодически обходить отсеки. Особенно боль в спине ощущалась, когда надо было пересту-пать через комингс, поднимая ногу и одновременно опуская голову. В такой момент приходи-лось стискивать зубы и терпеть, чтобы никто на лодке не узнал о моей болезни. Я понимал, что если лечить болезнь вначале, то скорее поправишься, но как-то стыдился, ошибочно считая себя незаменимым. Потом это выходило боком и для меня, и для интересов службы. Я несколь-ко месяцев мучился, пока однажды утром просто не смог встать с кровати, чтобы пойти на службу. Долго пытался и так, и этак, — никак, чуть не заплакал с досады. Что же будет? Вызва-ли машину из госпиталя, он был рядом. Врач вместе с женой повернули меня на бок, доктор вкатил промедол, но боль не утихла. С грехом пополам меня одели и я пошел вниз к машине, считая каждую ступеньку. Что это был за спуск, не забуду никогда. Когда сели в машину, то поехали медленно, как будто везли неразорвавшийся снаряд. Врач удивился: «Ну ты даешь, еще и шутить можешь». Уж этого права у меня не отнимет никто и никогда. В первый же вечер пришли в госпиталь комбриг с замполитом, озабоченные больше не моим здоровьем, а тем, как я буду передавать более тысячи секретных и совершенно секретных документов, которые на мне числились. Я ничем не мог помочь, было стыдно. Мне из заграницы привезли сильно-жгучую мазь, ее надо втирать в очень малом количестве, и жжение начинается не сразу, а часа через два-три. Я первый раз переборщил и не спал всю ночь. У нас в палате было полно муче-ников-радикулитчиков и все молили: «Дай эту заморскую мазь, не жидись». Мне было не жаль, только я предупредил о последствиях. За окном установилась зима, сильный мороз. Ночью я долго не мог заснуть, так как выспался за день. От стонов больных и от своей боли мучили по ночам кошмары. Только после двух таблеток димедрола я забывался тяжелым сном… Вода медленно, но неумолимо продолжала поступать в отсек. Сознание ко мне, лежащему на метал-лических паелах* седьмого отсека, стало медленно возвращаться в тот момент, когда вода под-кралась к голове. Я открыл глаза, но ничего не увидел. В холодной, сырой, звенящей тишине я пытался вспомнить, что же произошло и сколько времени пришлось пролежать на этом сыром железе. Я с трудом попытался встать, но тут же сел на диванчик, в голове резко усилилась боль, как будто раскаленные сверла завращались в затылке. Пощупав рукой голову, я почувствовал огромную шишку на затылке и большое количество запекшейся крови. Я посидел некоторое время, боль стала утихать и я все вспомнил. После обеда на подводной лодке в подводном по-ложении была объявлена малая приборка. КЭП вызвал меня к себе и попросил посмотреть, чтобы все занимались делом, а не спали. Заместитель комбрига Чапай спал в это время в каюте командира:
— Когда он проснется, то может пойти по отсекам, у него, ты знаешь, есть такая при-вычка. После успешной минной постановки люди слегка расслабились, а нам еще предстоит атаковать отряд боевых кораблей. Через четыре часа займем район, подойди потом, ты как бывший минер лучше меня некоторые вопросы понимаешь, посоветуемся.
С большим трудом удалось разогнать по отсекам спящих мичманов, к тому же стала болеть поясница. Проходя мимо камбуза, захотелось есть. Прошка предложил свиную котлету, которую я быстро проглотил. Дойдя до седьмого отсека, проверил ход приборки, спящих не оказалось. Переборка на 114 шпангоуте была отдраена, — вечная история, торпедисты греются теплым воздухом, идущим из электромоторного в торпедный. Я задраил эту переборку и сел на диванчике в седьмом отсеке. В этот момент над головой вдруг отчетливо стал слышен шум винтов цели, шум быстро нарастал, я знал, что если вот так из отсека слышен шум винтов, то цель очень близка. Я уже нажал кнопку «Каштана», чтобы запросить акустиков, как вдруг раз-дался сильнейший удар, затем послышался зловещий скрежет по корпусу. Всех, кто находился в отсеке, с силой швырнуло о переборку. Дифферент стал нарастать на нос, я взглянул на глу-биномер, глубина начала быстро расти. В отсеках оглушительно раздался сигнал аварийной тревоги. Я уже взялся за ручку кремальеры, чтобы бежать в центральный пост, но понял, что из-за разбитой коленки не могу сделать и шагу. Вскоре ПЛ сильно ударилась носом о грунт, после чего раздался сильнейший взрыв, лодку подбросило, свет погас. Сколько времени я про-лежал, понять было трудно. Протянув в темноте руку, я искал фонарик на кормовой перебор-ке, только бы он был цел. Включил его, он оказался в рабочем состоянии. Узким лучом света осмотрел отсек, на палубе лежали тела моих подчиненных, мичмана и матроса-торпедиста. По их неестественным позам я был уверен, что они мертвы. Может, ощущение близкой смерти помогло мне оценить ситуацию, в которой я оказался. На ПЛ произошла страшная катастро-фа, связи с центральным постом нет, из смежного отсека поступает вода, возможно, что живой в лодке остался только я один. Поискав лучом глубиномер, я увидел глубину сто метров. ПЛ легла на грунт на этой глубине. А между тем вода все прибывала и дышать становилось труд-нее. Но я заметил, что мысли работали четко. Когда действительно большая опасность, паника отступает, могучий инстинкт самосохранения берет власть в свои руки. Теперь надо сосредо-точиться на легководолазной подготовке. Таблица режимов декомпрессии, где она? Надо по-стараться запомнить время пребывания на мусингах*. На ПЛ я отвечаю по должности за орга-низацию спасения людей, теперь предстояло спасать себя самого. Да, я помнил, как нас учили в училище на учебно-тренировочной станции, на флоте это все в загоне. Где шерстяное водо-лазное белье? Вода подступает к коленкам. Вот оно — между торпедных аппаратов. Пришлось ударить ломом по замку. Я одеваю носки, рейтузы, свитера, фески, сделанные из верблюжьей шерсти. Слава Богу, белье нашлось, не разворовали. Затем с помощью фонарика удается вы-тащить из шпации ИСП-60 и ИДА-59*. Сейчас самое сложное — это самому одеться и зажгуто-ваться. Продев ноги в резиновые боты, я в последний раз вчитался в таблицу выбора режима декомпрессии, напялил на себя всю эту водолазную амуницию и сразу стал неповоротливым и беспомощным. Перчатки были жесткие и с одним пальцем, очень трудно на ощупь брать в од-ну руку сборки мягкой резины на груди, а другой наматывать жгут. Ошибиться было нельзя. Затем, просунув голову в дыхательный мешок аппарата ИДА-59, я с трудом смог закрепить его ремнями на поясе и в паху. Теперь предстояло включиться на дыхание «в аппарат», открыв вентили баллонов и повернув клапан на дыхательном мешке. Взяв в руки маленькую свинцо-вую кувалдочку и положив ее возле ног, я привязал коренной конец буй-вьюшки и стал запол-нять отсек водой, выравнивая давление с забортным. Несколько раз из-за сильного давления на барабанные перепонки приходилось останавливать заполнение отсека. Наконец-то можно от-драивать аварийный люк, с помощью кувалды это удалось. Теперь выталкиваю буй-вьюшку и она начинает всплывать, разматывая буйреп. Я цепляюсь карабином за буйреп и тоже начи-наю всплывать. Резко всплывать нельзя, а то получится то же, что и с бутылкой лимонада, если ее откроешь в самолете, — вскипит кровь, закупорит сосуды, разорвет легкие, и тогда — смерть. Вот двойной мусинг, надо ждать двенадцать минут. 720 секунд проходит, иду дальше. Вот и последний тройной мусинг, но Боже мой, как холодно. От холода кажется, что это сон: я лежу в госпитале, больной, но почему же так холодно? Я открываю глаза и вижу совершенно дикую, фантастическую картину: все, кому я щедро дал мазь, выставили голые задницы и спи-ны в открытые окна, холод в палате стоит неимоверный. Один из мучеников-моржей сказал: «Прости, но другим способом эту дикую боль от мази не унять». Я лежал, околевший от холо-да, в палате неврологического отделения и еще долго не мог отойти от впечатления своего страшного сна. Может быть, поэтому он мне запомнился столь ярко и столь подробно.
* * *
В период пребывания нашей ПЛ на Рижской судоремонтном заводе в море ходить не приходилось. Первые полгода ремонт практически не осуществлялся. Я водил экипаж на завод за три километра от дивизиона консервации, где мы жили. Силами матросов и старшин обес-печивали кое-какие вялотекущие работы, освобождали от старой краски корпус, чистили цис-терны изнутри. Это были ответственные работы, особенно когда производилась покраска цис-терн суриком на этиноле, — краска ядовитая, но зато она быстро сохла. Здесь контроль прихо-дилось осуществлять очень тщательно. Бывали случаи отравления матросов, работающих во внутренних цистернах. Сигналом тревоги служило внезапно раздававшееся изнутри глухое пение. Пары краски оказывали наркотическое воздействие и человек переставал соображать. В этом случае приходилось вырезать автогеном отверстие в цистерне и доставать оттуда полужи-вого поющего матроса. Для предотвращения таких происшествий необходимо было разрешать работу в цистерне не более пяти минут, потом заставлять работающего вылезать на свежий воздух не менее, чем на десять минут. Во время работ цистерна вентилировалась специальным вентилятором. Моряку, конечно, очень неудобно с большим трудом влезать в маленький лаз, опускаться с великими усилиями до низа цистерны и через пять минут лезть опять наверх, но если этого не делать, то не всегда умный и сознательный уроженец какого-нибудь горного ау-ла Абхазии или житель белорусского хутора будет четко выполнять все требования. Тогда мо-гут наступить тяжелые последствия, вплоть до гибели. Для того и существуют офицеры, — за-ставлять, обучать и контролировать. На службе если ты начальник, постоянно приходится за-ставлять, преодолевать своей волей чужую, следить за поддержанием дисциплины. От этого рано начинают серебриться виски. Ты стоишь на страже закона, устава, инструкции, просто своего опыта и морской практики, но матросы обычно испытывают недовольство и противо-действуют тебе. Лишь по прошествии времени, быть может, через годы, они начинают пони-мать смысл дисциплины и благодарят тебя за твою строгость. Наверное, в этом и заключается крест офицера.
Как я уже писал, на острове Булли, что в трех километрах от нашего дивизиона жил пи-сатель Валентин Саввич Пикуль. Так повелось, что лодка, стоявшая в данный момент в ремон-те, шефствовала над писателем. Я выделял на сутки двух матросов, которые находились у него в доме и осуществляли охрану. Необходимость в этом существовала, поскольку были случаи, когда местные националисты из латышей или просто хулиганы угрожали писателю-патриоту, требовали от него уехать в Россию и даже пытались поджечь его дом. Я несколько раз прихо-дил с матросами, имел честь общаться с Валентином Саввичем и сидеть с ним за чаем. Писа-тель работал по ночам, весь день он спал, только вечером у него было, так сказать, свободное время. Как-то пришел с матросами, Пикуль выглядел устало, лицо грустное, несколько месяцев назад в реке Буллупе утонул его сын. Это было огромное горе и мы ему очень сочувствовали. Пикуль благодарил меня за помощь, за заботу, ведь матросы не только охраняли его, но и по-могали по хозяйству и в саду. Пикуль в то время алкоголь практически не употреблял, но имел обширный бар с несметным количеством разных заморских редких бутылок. «Для друзей», — заметил он, и предложил мне на выбор. Я, конечно, отказался. Валентин Саввич положил руку на мое плечо и, наклонившись к самому уху, сказал:
— Только не говорите мне, что современный моряк-подводник не употребляет, все рав-но не поверю.
Я отвечал, что на службе.
— Тогда другое дело, — соглашался писатель.
Про себя он говорил:
— Я вот раньше любил, а сейчас нельзя, старик стал.
— Какой же вы старик, мужчина в расцвете лет, — матросы стояли поодаль и ловили каждое слово, все смеялись.
Потом прямо в саду хозяйка ставила самовар и мы садились пить чай. Говорили о раз-ном. Я как-то спросил о принципиальности и требовательности командира, о порядке на фло-те, сослался на его литературного героя Артеньева, старшего офицера «Новика» в «Моонзун-де». Ведь когда революционные матросы стали офицеров швырять за борт, то в первую оче-редь они избавлялись от тех, кто был с ними запанибрата, а Артеньева не тронули, потому что флоту без строгого порядка и дисциплины не быть. Эта тема его очень заинтересовала, он оживился и рассказал несколько эпизодов из своей фронтовой жизни, когда пятнадцатилет-ним юнгой Северного флота он воевал на эсминце. Потом расспрашивал о подплаве, какие порядки сейчас на флоте, соблюдаются ли традиции, заложенные их поколением, много шу-тил. Говоря о моем училище, ВВМУПП им. Ленинского Комсомола, Валентин Саввич сказал, что в его годы оно называлось Первым Балтийским, и что он тоже некоторое время учился там. Нашли общего знакомого, капитана 1 ранга Абрама Борисовича Нейро, и Валентин Саввич попросил о нем рассказать подробнее. Еще до войны Абрам Борисович занимался конструи-рованием отечественных морских и авиационных мин. Незадолго до начала войны Нейро был репрессирован и отправлен в лагерь. Когда началась война, наши корабли почему-то стали подрываться на собственных минах. Тогда по высшему повелению Нейро был быстро отыскан на необъятных северных просторах нашей Родины, реабилитирован и назначен флагманским минером Северного флота. Корабли со временем перестали подрываться на своих минах, флагман-конструктор быстро навел порядок. После войны капитан 1 ранга долгие годы воз-главлял кафедру минного оружия в нашем училище, но в описываемый период был уже давно на пенсии, хотя преподавал по-прежнему и ходил все время в форме. Был он маленького рос-точка, видно, что форма его пошита очень давно, когда еще плечи капитана 1 ранга были прямые, но с годами они опустились и плечи тужурки свисали. Нейро имел большой нос и уши-локаторы, — эти предметы составляли самое характерное в его облике. На лысой голове сохранилось несколько седых волос. Случалось, что во время перерыва в коридоре находилось много курсантов, они были без головного убора и каждый отдавал честь проходящему также без головного убора старому капитану 1 ранга, становясь по стойке «смирно». Нейро семеня-щей походкой переходил при этом на строевой шаг, прижимал руки к бедрам и поворотом го-ловы отдавал честь, так, как было положено по уставу. Курсанты проходили и справа, и слева, а коридор являлся очень длинным, поэтому старичок вынужден был идти своим карикатурным строевым шагом все время, поворачивая голову то направо, то налево, напоминая при этом за-водную игрушку. Было и смешно, и грустно, но чувствовалась все же старая закалка, старая школа.
— Да, — вставил Валентин Саввич, — это точно, я хорошо помню те времена, какое большое внимание уделяли строевой подготовке и внешнему виду, — глаза его смеялись.
Я продолжил. У Нейро имелось много орденских планок на груди, но они были такие старые и так плохо прикрепленные, что он постоянно их терял. К концу дня у него на груди оставалось их несколько штук, а когда и не одной. Курсанты находили планки и приносили ему. Нейро дрожащими руками крепил их на место, но на следующий день все повторялось. Капитан 1 ранга в отставке был очень одинок, он давно похоронил своих родственников и жил один. В работе, в училище заключалась вся его жизнь. Когда Абрам Борисович болел, то на-чальник кафедры чуть ли не силой отправлял его домой лечиться, но он всячески хитрил, что-бы остаться на службе. Дело дошло даже до начальника училища. Вице-адмирал строго-настрого приказывал на КПП не впускать больного старенького капитана 1 ранга. Тогда ста-рик шел на хитрость, вспоминал молодость. Он знал, где курсанты возвращаются из самоволь-ной отлучки и однажды неожиданно подошел к камбузным воротам, которые, испуганно ози-раясь, открывали курсанты-самовольщики. Увидев капитана 1 ранга, она застыли от страха, но Нейро их успокоил: «Не бойтесь ребята, я с вами». Лекции Абрам Борисович читал блестяще, никогда не пользуясь конспектом, он мог исписать формулами три доски, но когда уставал, то мог заснуть неожиданно, сидя за столом. Будить преподавателя было неудобно и курсанты следовали его примеру. Если время было послеобеденное, то спали все поголовно. Большинст-во слушателей спали тихо, мирно положив голову на стол, но некоторые мучались, спали в движении. Их головы то описывали правильной формы круги, то выписывали сложные траек-тории в пространстве. Это длилось, пока одна из голов с пугающим звуком не ударялась об стол, все просыпались, поднимал голову и Абрам Борисович: «Та-а-а-к, на чем мы останови-лись?», и как ни в чем не бывало продолжал лекцию. Валентин Саввич, улыбаясь, произнес:
— Вся жизнь курсанта проходит в борьбе. До обеда с голодом, после обеда со сном.
Я удивился, ибо так говорили и в мои времена. Про Нейро ходило что-то вроде анекдо-та, что когда на кафедре минного оружия собрался в очередной раз ученый совет, на котором заседал и наш герой, то возник вопрос: «Как же так, мы, доктора наук и кандидаты — все ваши ученики, а у вас, Абрам Борисович, нет даже ученой степени». Тогда Нейро доставал с полки первую попавшуюся папочку, сдувал с нее пыль и спрашивал: «Этого хватит?» Оказывалось, что хватит. Таким образом известный отечественный конструктор минного оружия в свои 90 лет становился кандидатом наук, а затем и доктором: «Мне не жалко, раз вам это нужно». Наш старик был большим чудаком. Как я уже говорил, он все время ходил в форме, сшитой не-сколько десятков лет назад, а весной и осенью на военные ботинки предпочитал одевать кало-ши. Рассказывали очевидцы, что однажды на мосту Лейтенанта Шмидта его остановил комен-дант г. Ленинграда генерал-майор Панченко, гроза питерского гарнизона тех лет. Он начал выговаривать ему за нарушение формы-одежды, ведь калоши никаким уставом не предусмат-ривались. Нейро долго не мог понять, в чем дело, он робко и смиренно смотрел на красноли-цего пузатого энергичного генерала. Потом вдруг догадался и сказал: «Сынок, когда я в 1941 году вот так же, как перед тобой, стоял перед Сталиным и он думал, расстреливать меня или нет, то и тогда он мне такой ерунды не говорил». Комендант с досадой махнул рукой, сел в машину, громко хлопнул дверцей и умчался. Разговор с писателем затянулся, не хотелось ухо-дить, но я чувствовал, что заговорил его и стал собираться. Напоследок Пикуль подарил мне свою толстую книгу «Реквием каравану PQ-17», «Богатство», с дарственной надписью: «Кузне-цову Петру Анатольевичу с душевной любезностью», подпись. Я очень дорожил этим подар-ком, но, к сожалению, в кочевой флотской жизни его сохранить не удалось, кто-то, видно, спер. Но слова его «с душевной любезностью» навсегда остались в моей памяти, как и образ человека удивительно простого, умеющего и любящего слушать своего собеседника.
* * *
Имя легендарного подводника номер один всех времен, командира ПЛ С-13 А.И. Ма-ринеско в те времена не сходило с уст моряков. То, что сделал он для своего отечества, не могло сравниться ни с чем. Особую атмосферу вокруг его имени вызывал тот факт, что подвиг его очень долго не был по достоинству оценен, то есть Маринеско не было присуждено звание ге-роя Советского Союза. Теперь справедливость восторжествовала, слава Богу, но тогда этого еще не случилось. В 1984 году на киностудии Молдова-фильм задумали снять фильм о героиче-ском эпизоде потопления фашистского лайнера «Вильгельм Густлов» советской ПЛ С-13 под командованием Маринеско. ПЛ, на которой я проходил службу, уже тридцать лет была в бое-вом строю и полностью выслужила свой срок. Молдаване обратились к тогдашнему главноко-мандующему ВМФ С.Г. Горшкову и он утвердил для съемок нашу ПЛ. Ее предстояло переде-лать в заводских условиях в ПЛ времен Великой отечественной войны. Правда, был запрет на имя Маринеско, но и создатели картины, и будущие зрители прекрасно знали, о ком идет речь. Два месяца мы стояли у стенки завода «Тосмаре» в Либаве, много времени и средств было затрачено, чтоб изготовить настоящий «Сталинец» стального цвета с действующими пушками. Внутри все дерево было сломано и убрано, никаких кают, кроме командирской, во время вой-ны не было. Самым сложным оказалось найти 34-х миллиметровые пушки. Нашли их в г. Не-ман на заброшенном артиллерийском складе, привели в боевое состояние — все должно было выглядеть натуральным. Вот такая необычная судьба выпала на долю моей ПЛ в последние месяцы ее боевой жизни. Прежде чем пойти на переплавку (на иголки), она заслужила быть увековеченной на экране кино. Задача у съемочной группы была одна, а у экипажа — другая. Нам предстояло обеспечить безопасность людей, далеких от морской практики, не имеющих и малейших представлений о тех опасностях, которые таит в себе подводная лодка, да и вообще морская стихия.
В начале октября-месяца пришли в порт Балтийск, там нас уже ждала съемочная груп-па. Ошвартовались у старой немецкой плавбазы «Кушка», где вместе с крысами и поселился экипаж. Режиссер, автор сценария, многочисленная братия технических работников, гримеры, осветители были молдаване. С Ленфильма приехал художник Иванов, маленький с бородкой, похожий на Ленина, группа каскадеров во главе с Михал Михалычем Бобровым, в настоящее время — почетным гражданином Санкт-Петербурга, и оператор подводных съемок со специ-альной дорогостоящей кинокамерой. От Мосфильма участвовал в съемках А. Филиппенко, ко-торый играл главную роль командира ПЛ; еще несколько актеров: Пашутин, Чернов и другие. Также снимались актеры с Рижской и Литовской киностудий, они традиционно играли нем-цев. Я уже не говорю, что в съемках была задействована дивизия десантных кораблей, бригада овра, подразделение подводных боевых пловцов (мало кто знает, что такие есть на флоте). Бы-ло достаточное количество женщин, которым также предстояло во время съемок находиться в море. Подобное затевалось впервые в мировой практике, было от чего озаботиться. Мне на усиление дали самого опытного на бригаде командира, капитана 2 ранга Евгения Лыкова, на нем-то и лежала главная ответственность за навигационную безопасность и за жизнь людей, хотя лодка была моя. Когда первый раз вышли в море с этим «цыганским табором», то мне приходилось носиться и предупреждать артистов, что на комингс вставать нельзя, пальцы класть тоже нельзя, переборочные двери и люки открытыми держать нельзя, курить в лодке — за это сразу «расстрел», крутить клапаны, прикасаться к чему бы то ни было — категорически нельзя!!! В общем, задачей являлось запугать и смотреть, смотреть, смотреть. К счастью, осенью Балтика штормит и многие, особенно женщины, оказались подвержены морской болезни. Пустых коек не осталось, это облегчало мне задачу, но усложняло процесс съемок.
В дальнейшем между отсеками и через верхний рубочный люк на мостик были протя-нуты толстые кабели (а иначе было нельзя), это являлось грубейшим нарушением Руководства по борьбе за живучесть. Мы с Лыковым вынуждены были смириться и уповать только на Гос-пода-Бога. Евгений Евгеньевич, грустно глядя на этих шевелящихся в пестрой одежде кинош-ников, на везде понатыканные осветительные лампы большой мощности, на отдраенные по всей лодке переборки обреченно говорил: «Посадят нас с тобой, Петр Антонович (все не мог запомнить мое отчество), и никто ведь спасибо не скажет». Но все же съемки начались. Весь день шла репетиция, а на закате солнца за десять минут снимали материал, — результат рабо-ты целого дня. Помимо нас, в съемках принимали участие и надводные корабли, художник постарался, нарисовав на бортах фашистскую свастику, а в носу прикрепил огромных черных орлов. Немецкий корабль-разведчик, постоянно дежуривший у наших территориальных вод, был нимало удивлен, когда увидел корабли с фашистской символикой. Вся ихняя команда вы-сыпала на палубу с мощной оптикой, они глазели на этот маскарад и чуть не сорвали съемку, пришлось даже менять район. Но съемка шла, то и дело звучал голос режиссера-постановщика, ученика Михаила Ромма Василия Брескану: «Приготовились, мотор, камера, — хлопушка хло-пала, — начали». С моря приходили усталые, голодные. Поначалу я волновался, как воспримут наши флотские харчи киношники, ведь не просто накормить помимо экипажа этакую ораву, но люди оказались неприхотливые, ели с аппетитом и просили добавку. Кок Прошка в этих условиях оказывался на высоте, его статус значительно повышался, он даже внешне стал за со-бой следить, ходил в чистой одежде. Может быть, на него положительно влияло присутствие женского пола.
Вообще говоря, съемки кино, как оказалось — это нудная, долгая и рутинная работа. Если бы не отдельные эпизоды, то и рассказывать было бы нечего. Оператор картины (фами-лию не запомнил), обладатель какого-то европейского приза, был запойно пьющим, поэтому директор фильма Виктория Кирилловна Бурлаку попросила спирта ему не наливать, — он давно держится, не пьет. Но, однажды, он, то ли сильно замерз, то ли понервничал, то ли не вынес необычную обстановку романтики, риска (ему приходилось висеть над водой и снимать, когда его держали за ноги) . Уж не известно , что на него больше повлияло, но ему так захоте-лось выпить, что он «протралил» все матросские бардачки, собрал весь одеколон, слил в одну кружку и выпил. На мостике пьяный лауреат сцепился с режиссером, долго выясняли, кто из них более заслуженный, потом друг друга начали называть разными словами, которые я до этого не слышал: в общем, сорвал съемку, было обещано его уволить. На следующий день страсти улеглись, он обещал больше не пить, а учитывая его заслуги и тот факт, что другого оператора взять было негде, он был торжественно прощен.
Некоторых подводников, офицеров и матросов, режиссер по каким-то своим сообра-жениям отобрал на съемки, и они стали на время артистами. Были моменты, когда подолгу приходилось находиться в ледяной воде, заделывая пробоины. Артистам, чтоб не заболеть, по смете был предусмотрен спирт для внутреннего пользования. Нашим морякам это было не по-ложено. Но случился курьез с одним из артистов: в Балтийске между съемок он где-то «подце-пил» венерическую болезнь и пить ему было категорически нельзя. Тогда он отказался сни-маться в ледяной воде. Пришлось нашего моряка гримировать под этого незадачливого люби-теля быстрой любви, клеить ему бороду. К счастью, в кадре подмена прошла и было незамет-но, что снимается другой человек.
Холодной ноябрьской ночью снимался эпизод погрузки германского генералитета и девяноста экипажей немецких подводников на гигантский лайнер, роль которого выполняла наша плавбаза «Кушка», где жил экипаж. Более тысячи офицеров и матросов-десантников, пе-реодетых в немецкую форму, курили, топтались на месте и ждали своего часа. Проводники служебных овчарок из угрозыска в черных плащах со свастикой на рукавах едва сдерживали на поводках своих огромных псов. Девушки с Литовской киностудии в немецкой форме стояли у трапа, готовились проверять у входящих документы. Около пятидесяти легковых машин вре-мен войны были арендованы у литовских коллекционеров, за рулем которых важно сидели старики-литовцы, с удовольствием ощущая себя в немецкой форме. Всего более тысячи чело-век этой холодной, темной ночью замерзали, ожидая команду режиссера-постановщика.
Наконец включались мощные прожектора, все приходило в движение. Лаяли собаки, «чавкали» доисторические автомобили, «генералы» и «партайгеноссе» медленно и чинно под-нимались по трапу на высочайший борт плавбазы. Камера работала, все новые и новые лица поднимались на борт. И вдруг режиссер замечал курящего в кадре «генерала», уже поднявше-гося наверх и решившего немного расслабиться. Он кричал: «Стоп», что-то орал и вопил в ночной тишине. Съемка останавливалась, все возвращалось в исходное положение и начина-лось снова и снова. Кто думает, что снимать кино — это простое и легкое дело, не требующее жертв, особенно когда это происходит не в теплом помещении съемочного павильона, тот глу-боко ошибается. Кто-то пустил слух, что у меня в каюте стоит канистра со спиртом, начались периодические стуки в дверь, робкий «немецкий генерал» или «маршал» просил сто грамм для согреву. Мне было откровенно жаль наших военнослужащих в немецкой форме, некото-рых, грешен, --согревал. Со стороны это любопытно было видеть!
Нашу плавбазу преобразили для съемок, — кают-компания, перила на трапах и другие предметы сохранились со времен войны: красное дерево, зеркала, мебель, все нужно было только обновить. С внешней стороны художник нарисовал на бортах свастику, в носовой части закрепил громадного орла, изготовил два огромных якоря и завел их в клюзы, как положено. Орел и якоря были сделаны из дерева и покрашены черной краской, чтобы они не отличались по виду от настоящих. Выяснилось, что эта огромная плавбаза, стоящая на вечном приколе (как шутили, на бутылках), может еще перемещаться под буксирами в пределах гавани. В ин-тересах съемки ее переставили к другому причалу, а к плавбазе отшвартовался вторым корпу-сом на время большой противолодочный корабль (БПК). В тот день, когда отменили съемки по погоде, этому БПК вздумалось сняться со швартовов и идти в другое место. Вахтенный матрос отдал все швартовые концы, заодно и нашего «лайнера», а завести их обратно на кнехты, вид-но, позабыл (думая, вероятно, о «ней»). Ветер был отжимной, парусность у корабля большая и плавбазу начало отжимать от пирса на середину гавани. Это было ЧП. На пирсе началась па-ника. Оперативно известили и привезли на черной волге командира дивизии, благо его штаб находился рядом. Контр-адмирал выскочил из машины и, перекрывая голосом ветер, отдал приказ на плавбазу немедленно отдать якоря, а стоящим рядом с ним офицерам заметил:
— Моряки называется: сапоги, а не моряки. Это же первое дело — отдать якоря и заце-питься ими за грунт, чтобы остановить движение неуправляемого судна.
Но адмирал не сообразил, что якоря-то из дерева. На «Кушке» услышали команду грозного адмирала и выполнили приказ буквально. Когда огромные черные якоря достигли воды, они вдруг плавно легли на нее и поплыли в разные стороны от злосчастной плавбазы. Это происходило на глазах командира дивизии, он стоял, широко расставив ноги, выпучив глаза, и было не ясно, разгадал он фокус или нет. Но на всех парах уже неслись поднятые по тревоге дежурные буксиры, они стали прижимать плавбазу обратно на ее место. В этот момент адмирал сдернул с головы фуражку и стал топтать ее ногами, при этом до стоящих на палубе «Кушки» долетали нелитературные слова. Комдив сел в машину и уехал, а кто-то из его свиты поднял фуражку и стал ее распрямлять и гладить. После водворения «Вильгельма Густлова» на прежнее место в его кают-компании началась подготовка к празднованию дня рождения сына командира немецкого конвоя. Красное дерево отливало матовым цветом, зеркала блестели, стол ломился от яств. Директор фильма жаловалась: «Сколько шампанского уже выпили, а ведь еще съемки не начались. Когда водку пьют или коньяк, можно использовать воду или чай, а шампанское должно быть натуральным.» Съемки шли до самого вечера, играл аккордеон, пели песни на немецком языке, помощник режиссера периодически бегал за шампанским. «Они меня разорят», возмущалась Виктория, директор фильма. После съемок артистов повез-ли в гостиницу, но по дороге они выразили желание заехать в ресторан «Золотой якорь», что у Балтийского маяка, поскольку рабочий день был длинный и все проголодались. После боль-шого количества шампанского совсем позабыли, в какой они форме и что на них надето. Мож-но себе представить картину, как в знаменитый на весь Балтийский флот ресторан «Золотой якорь» перед закрытием, когда из трезвых там один старичок-гардеробщик, вдруг шумно за-ходят пять молоденьких красоток в черной эсэсовской форме с фашистской свастикой на ру-кавах. Это вызвало фурор, они были нарасхват, даже про ужин позабыли. Позднее из-за этих литовских девушек в ресторане началась драка. На беду в том кабаке, как водится, оказался флотский особист. Он быстренько настучал в свой особый отдел, а они — в Москву. Неприят-ности у Виктории Бурлаку были большие, о чем она нам рассказала подробно на следующий день за завтраком.
В конце ноября, когда работа подходила к концу, директор картины выразила желание пойти со всеми в море:
— А то съемки кончаются, а я не побываю на подводной лодке, будет обидно.
Я предупредил ее, что море неспокойное, а подводная лодка не яхта для прогулок, и вместо удовольствия может получиться обратный эффект. Но Виктория ответила, что мы, ки-ношники, люди бывалые, еще и не такое видали. Как только вышли в море и начало качать, все женщины сразу «укачались» и разлеглись по койкам, кто где и кто в чем. Бедные матросы сидели возле своих коек и с волнением неотрывно глядели на женские прелести, которые пока-зались во всей красе из-за полной невменяемости гримерш, художниц по костюмам и звуко-операторш. Директора фильма положили в единственную каюту — командира. Несколько раз проходя мимо этого места я обратил внимание на ритмические тупые удары, которые разда-вались синхронно с наклоном ПЛ с борта на борт. После каждого удара сразу был слышен ко-роткий тяжкий стон. Мне стало интересно, открыв дверь каюты командира, я заглянул внутрь. То, что я увидел, меня потрясло. На койке лежит Виктория Кирилловна с закрытыми глазами, на столе стоит большая тяжелая пишущая машинка «Ятрань», ее каретка расположена как раз напротив лба женщины. При крене на левый борт тяжелая каретка стремительно перемещает-ся и ударяет ее прямо в лоб. Я освободил бедную женщину от этой пытки, которую она при-думала сама себе. Позже, когда мы сидели в ресторане по поводу окончания съемок фильма, она скажет мне: «Я думала, что нахожусь в аду». Ну что ж, зато, как в таких случаях говорят, будет, что вспомнить. Вообще эти сложные съемки и в бытовом, и в погодном отношении шли под осмыслением личности Маринеско, все новые и новые сведения мы получали об этом че-ловеке, под это корректировался сценарий. Приходили на ПЛ оставшиеся в живых члены эки-пажа С-13, рассказывали правду о своем командире, делились воспоминаниями о знаменитом походе. Однажды со своей старушкой-женой пришел на ПЛ и обедал с нами адмирал в отстав-ке Орел, бывший командующий Балтийским флотом, а во время войны — командир дивизио-на подводных лодок. Он провожал Маринеско и встречал его с победой. Когда сели в кают-компании, этот человек, живая легенда, вдруг достает из кармана плоскую фляжку и говорит:
— Вы уж извините, вам нельзя, вы на службе, а я свои адмиральские сто грамм коньяка должен перед обедом выпить, положено по норме.--
Потом рассказал, как, находясь в Финляндии, под Новый год Маринеско вдруг исчез. Время было военное, самовольная отлучка из части каралась расстрелом.
— Александр был неравнодушен к женскому полу, в тот раз он сошелся с финкой, хо-зяйкой небольшого ресторанчика, и все время, пока его искали, был у нее. Когда, вычислив его, за ним пришел врач, то командир сказал:
— Ты меня не видел.
— Но, товарищ командир, вас везде ищут, пахнет трибуналом.
Маринеско прогнал его. Когда должен был приехать к этой женщине муж, она взмоли-лась: «Саша, уходи, у меня будут неприятности». Маринеско сказал: «Я рискую из-за тебя го-ловой, ты же каким-то рестораном не можешь рискнуть». Тогда она сказала: «Оставайся». Ко-гда Маринеско арестовали и хотели судить, весь экипаж, как один, встал на защиту своего ко-мандира—
--Без Маринеско в море не пойдем, судите всех.-- Старый адмирал отхлебнул своего коньяка и продолжал:
— Тогда я тоже рисковал, освободив его от трибунала. Я сказал: «Ладно, Саша, иди, в море искупишь свою вину». И он искупил, за один поход утопив вражеского тоннажа равного одной шестой всего потопленного на Балтике за годы войны. Более девяти тысяч отборных офицеров и генералов вермахта, а также девяносто подготовленных экипажей подводных ло-док, предназначенных для военной блокады Англии. Так что в этой стране еще непременно предстоит поставить ему памятник. Эти строки я написал, когда со своей матерью впервые по-сетил могилу Маринеско на Богословском кладбище в г. Ленинграде.
Трава богословская, ленты матросские.
Здравствуйте, мастер торпедных атак.
В трудной судьбе своей был ты нам другом,
Только лишь фюрера — личный был враг.
Адмирал Орел, сидя с нами в тесной кают-компании, говорил, что несколько раз посы-лал Маринеско на звезду героя, но наверху посчитали, что достаточно ордена Красного знаме-ни. Он как будто оправдывался перед нами. Все эти факты о герое-подводнике хотелось вопло-тить во время съемок, как можно более полно отразить его характер и величие его подвига. Ко-гда фильм пошел в прокат с названием «О возвращении забыть», он имел определенный успех, один раз его даже показали на день ВМФ по центральному телевидению, но последние десять лет о нем словно забыли. После окончания съемок лодка вернулась в Лиепаю, но она уже была никому не нужна. Я к тому времени был списан по здоровью с плавсостава и хотел перевестись для дальнейшего прохождения службы на родину, в город на Неве. Передо мной поставили задачу
--Рассчитаешься за весь корабль, сможешь погасить все недостачи, все то, что разворо-вали и потеряли за тридцать лет, принесешь чистый аттестат и иди на все четыре стороны, найдешь себе место в Питере, мы тебя отпустим.-- Каждый офицер за свою боевую часть дол-жен был рассчитываться сам, но если его назначали на другую ПЛ (уже тогда не хватало офи-церов), он уходил в море и «с концами». Так вся ПЛ повисла на моих плечах. Прошло несколь-ко месяцев, экипаж был давно расформирован, я был выведен за штат и занимался списанием лодки. Наш корабль, как забытый детьми престарелый родитель, теперь стоял, слегка накре-нившись, у самого дальнего причала. Боцман оформлялся на пенсию, ходил довольный, — он один, кто рассчитался с кораблем по своей боцманской части, за остальных приходилось отду-ваться мне. Степаныч кивал в сторону нашей ПЛ
— Слышь, командир, надо бы кингстоны заварить, видишь крен какой, ее разбирают на части, может утонуть.--
Даже теперь, когда за непотопляемость корабля отвечал флагманский механик, у боц-мана болела душа, я это чувствовал. Самое сложное было рассчитаться с нехваткой шерстяного водолазного белья, химических комплектов, биноклей, овчинных полушубков и кожно-меховых изделий. Часть имущества пропала во время съемок фильма. Способ списания на флоте один — единая конвертируемая валюта, спирт, который мне уже на складе не отпуска-ли. Выручали командиры лодок, с которых я собирал ежемесячную «дань»: по одному литру. Я двенадцать лет прослужил в бригаде, был ветераном, поэтому со мной считались. Теперешний комбриг, красавец мужчина, капитан 1 ранга Валерий Федорович Романовский продолжал ос-таваться таким же замечательным человеком даже заступив на эту высокую должность. Умни-ца, молодой, грамотный и всегда находящийся в хорошем настроении он всех удивлял, как это ему удается? Высокого роста, щеголевато с иголочки одетый, он всегда улыбался, шутил. Каза-лось, никакая неприятность не могла его поколебать. Приходя от командира эскадры, он ни-когда не переносил на подчиненных, полученный там негатив. Давал человеческой личности развиваться , не прессовал подчиненных, чем являл собой, пожалуй, неповторимый феномен. Валера (как за глаза его называли) был всеобщим любимцем. Существовало даже поверье, что если первым, кого ты увидишь , придя на службу, будет комбриг Романовский , то настроение твое весь день будет хорошим. Такой положительной энергией обладал этот светлый человек. Кстати, он тоже начинал службу минером, как и я, на ПЛ, где командиром был Шульга. Так вот, комбриг меня привлекал для исполнения некоторых обязанностей своего заместителя по боевой подготовке. Я занимался подготовкой корабельных боевых расчетов по выходу в тор-педную атаку в кабинете «Атака». Каждый командир со своими подчиненными имел недель-ную и месячную норму этих тренировок. По пятницам на совещании у комбрига я докладывал о «достижениях» каждой ПЛ. Если кто не выполнял норму, то командир соединения заставлял ее довыполнять в воскресенье. Иметь такие обязанности было очень кстати с точки зрения по-лучения шила, которое мне требовалось позарез для ликвидации долгов по списанию ПЛ в от-дел утилизации. Однажды мне повстречался Вячеслав Васильевич Шульга, который был отко-мандирован из Риги и готовился в автономку вторым командиром. За годы пребывания его на консервации он еще более ссохся, а нос стал еще более крупным и красным. Время старых ко-мандиров на эскадре давно закончилось, они доживали свой век в Риге. Шульга был одним из них. За последние годы все поменялось, командиры лодок были тридцатилетними, совали свой нос во все дырки, организовывали партийно-политическую работу, «командирские кори-доры» и «шило» в графине на столе безвозвратно канули в лету. Теперь замполит бригады, уже известный Строгач, мог, здороваясь за руку с офицером, притянуть его крепкой короткой рукой, как будто хотел что-то сказать ему на ушко, а сам, активно шевеля ноздрями, громко говорить: «А от вас запашок», и сделать демонстративно пометочку у себя в блокноте. Насту-пило время карьеристов, расцвета могущества политработников. Служить стало грустно, и я тогда уже твердо решил уйти с подводных лодок.
* * *
Шульга меня по старинке назвал минером. Узнав, что я тоже за штатом, он обрадовался и пригласил меня составить ему компанию. ПАПЕ было приказано находиться старшим на борту при перешвартовке под буксирами многопалубной, похожей на «Титаник» новехонькой финской постройки плавказармы (ПКЗ). Я согласился, так как хотелось поговорить с любимым командиром и узнать новости про Ригу. Когда ПАПА вступил на ковровую дорожку трапа ПКЗ, он даже вздрогнул от команды «Смир-р-р-рна», его встречали как адмирала. Командир ПКЗ, старший лейтенант, отдал рапорт:
— Товарищ капитан 2 ранга, корабль к переходу в зимнюю гавань готов (расстояние в два километра).
Шульга пожал ему руку, а ответ его прозвучал неожиданно:
— А вот и нет, командир, не готов. — Возникла пауза. — Стол-то не накрыт.
Командир ПКЗ опешил, но быстро сообразил, о чем идет речь. На беду у него ничего не оказалось. Шульга широким жестом показал на зеркала, на ковры, на окружающую рос-кошь:
— Да чтобы на таком пароходе и не нашлось выпить? Ну извини, дорогой, ни за что не поверю.
Старлей провел короткое совещание со своими подчиненными и разослал их на поис-ки. Время шло, уже получили «добро» от оперативного дежурного, подошли и нетерпеливо гудели буксиры. ПАПА ждал. Наконец явилась большая бутылка финского денатурата, с ве-ликим трудом обнаруженная в недрах «Титаника». КЭП приободрился, приказал разлить его по стаканам прямо у трапа и провозгласил традиционный тост: «За то, чтобы число погруже-ний равнялось количеству всплытий». Хоть фраза была и не совсем уместна, никто из команды ПКЗ не осмелился воздержаться и все разом, как на поминках, выпили. Почти мгновенно, буд-то после цианистого калия, все схватились за животы и упали на мягкий ковер в страшных корчах. Один Вячеслав Васильевич — человек из старого времени — остался сидеть за столом, о чем-то задумавшись. Крупные капли пота выступили на его лысом черепе. ПАПА подождал, пока местный капитан придет в себя, пожевал сушку и громко радостно изрек:
— Вот, капитан, теперь можно отходить.
* * *
Весной, сразу после аварии на Чернобыльской атомной электростанции, меня вызвал в кабинет высокий начальник и объявил, что моя кандидатура утверждена для выполнения важной государственной задачи. Мне было приказано отправиться в командировку в г. Нико-лаев, где я должен был начать формирование воинского эшелона из пятнадцати вагонов, воз-главить его и, следуя по городам южного региона, принимать призывников из состава ранее судимых в строительные части Балтийского флота.
— Дело это непростое и весьма опасное, — инструктировал меня начальник, — обычно мы его поручаем опытному полковнику, но вы должны справиться, у вас хорошая школа жиз-ни. Для выполнения спецзадания получите в свое распоряжение десять офицеров вооружен-ных пистолетами ПМ, и тридцать старшин с автоматами АКС.
Было немного страшно и обидно, что меня бросают «под танки», но в то же время я по-нимал, что если бы я был плохим военным, мне бы это дело не доверили. Уже потом, после ко-мандировки, я понял, что настоящие сложные мужские дела делаются не ради денег и славы, не ради того, что находится вне тебя, а ради того, что существует внутри тебя и ради того, что ты думаешь о себе и кем ты себя считаешь. Мы добирались до места обычным рейсовым поез-дом. После страшной аварии прошло две недели и когда мы проезжали траверз всего в двадца-ти километрах от АЭС было не по себе, хотя никто еще толком не знал масштабов трагедии. На станциях окна выгонов были плотно закрыты, на перронах люди в комплектах химической защиты производили дезактивацию вагонов. Было интересно, это отвлекало от тревожных мыслей, связанных с командировкой. Ранним утром поезд прибыл в г. Николаев, мы пришли в комендатуру и сдали на хранение оружие. На сборном пункте выяснилось, что призывники прибудут через три дня, так что было время поваляться на пляже и погулять по городу. Пить я не разрешал даже пива, — такое строгое сумасшествие на меня нападало в период испытаний. В иное время я мог загулять так, что никому бы мало не показалось, но в ответственные момен-ты не позволял ни себе, ни другим. Может, это меня по жизни и спасало. Когда прибыли пер-вые двести человек, их разместили в казарме всех вместе: и херсонцев, и николаевцев. Это была первая ошибка, так как они являлись давними «врагами-болельщиками» на футбольных мат-чах. Случались драки с тяжелыми последствиями, но ничего не поделаешь, приходилось но-чью не спать, караулить. На следующий день прибыла новая большая группа, и всех с вещами построили на плацу. Контингент будущих военных строителей совсем не подходил под клас-сический стандарт обритого, робкого призывника, вчерашнего школьника, которому мама с бабушкой положили на дорогу домашних пирожков. Это были парни по 25-26 лет, у всех за спиной была судимость по статьям, позволявшим быть призванным в стройбат. Все они были нестриженные, заросшие, пьяные, у многих на руках имелись наколки «не забуду мать род-ную», а на ногах — «они устали», и т. п. Были разведены кое-как шеренги и каждый должен был вытряхнуть все свои вещи, вплоть до мелочей, на асфальт, для проверки. Алкоголь, нарко-тики, колюще-режущие предметы необходимо было решительно и безжалостно изымать. Это крайне неприятное, жандармское занятие, совершенно не свойственное морякам-подводникам. Начинались массовые недовольства и смута, куражились в основном пьяные. Каждый человек сам по себе — личность, но в толпе, в стаде он становится зверем. Ситуация стала выходить из-под контроля, я подумал о том, что не зря для подобных командировок пре-дусмотрен столь большой арсенал оружия.
В самый критический момент явился местный комендант, маленький грозный подпол-ковник из сухопутных и преподал нам, морякам, урок, как надо действовать. Он вызвал по ра-ции несколько крытых милицейских машин, они заехали прямо на плац. Комендант стал об-ходить ряды, цепко высматривая опытным глазом зачинщиков и наиболее пьяных, их забро-сили в машины. Все это происходило на жарком плацу под пьяную матерную ругань и ос-корбления. К тем, кто сопротивлялся, применялась грубая физическая сила. Иных, после но-каута, за ноги быстро волокли к машине, руки были раскинуты в стороны, голова волочилась по асфальту. Затем два милиционера ловко подхватывали отключенного за ноги за руки, рас-качивали как полено и кидали в машину. «Гестапо, сволочи», — это относилось и к нам тоже. Машины быстро ушли, ряды призывников сомкнулись, как в римском войске, еще недавно буйные присмирели. Комендант снова, уже больше для острастки, осмотрел шеренги и произ-нес речь:
— Тех, кого увезли, будут судить, как дезертиров, а поскольку это у них будет уже вторая судимость, то срок назначат большой.
Потом он мне сказал вполголоса, что зачинщикам в милиции хорошо надают, чтоб си-няков не было, вытряхнут все деньги и доставят к эшелону. Мне все это было противно и каза-лось негуманным, но другого способа, пожалуй, не было, если иметь в виду поведение лично-сти и толпы, стада. Вот такое «ноу-хау». После посадки в вагоны эшелон тронул-
ся по маршруту, указанному в маршрутном листе. Те, кто прошел через ментовку, рва-лись к начальнику эшелона, ко мне, чтобы потребовать прокурора, министра обороны, неко-торые с прямыми угрозами. Мой штабной вагон хорошо охранялся, а улаживать конфликты я посылал своего заместителя капитана 2 ранга Женю Дернова. Он был опытный политработник и умел разговаривать с людьми. Ночью прибыли в г. Кишинев, в условиях темноты начали са-жать в вагоны очередную партию молдаван, цыган, русских. Тщательно осматривать личные вещи возможности не было. Бутылки с самогонкой, водкой и вином били прямо об колеса, сто-ял сильный водочный запах, матерная ругань, угрозы. Наконец посадка была завершена, дви-нулись дальше, впереди была Одесса-мама. Я все время думал о том, что мне говорили на ин-структаже:
--Главное — не допустить гибели людей и потери оружия. Отравления, травмы, увечья — это было не очень существенно.-
Я расставил своих бойцов так, чтобы в каждом вагоне был офицер и двое автоматчи-ков-матросов. Проходя по вагонам, я видел их бледные лица и руки, сжимающие автомат. В помещениях было душно, грязно, стоял хохот, мат. То здесь, то там пили водку, — далеко не все удалось отобрать. Требовалось соблюдать спокойствие и твердость, не спровоцировать мас-совых беспорядков, драк, не допустить применения оружия. Это было нелегко, нервное на-пряжение возрастало.
Утром эшелон пришел в г. Одессу, предстояло забрать последнюю партию людей. По-грузка происходила днем, и хоть присутствовали члены семей призывников, представители городских и партийных властей, все равно много было пьяных, шуму, гаму. Вещи перед посад-кой оказалось смотреть сложнее, чем в Николаеве, так как за призывников заступались граж-данские начальники и родственники. Перед отправкой эшелона подъехал на машине коман-дующий Одесским военным округом. Я доложил генерал-полковнику о готовности к началу движения. Начальнику такого высокого ранга я докладывал впервые, значимость момента как-то сблизила меня с ним. Командующий сказал генеральским басом по-отечески:
— Дело это не простое, опасное, я доверяю тебе девятьсот человек. В прошлом году, в такой же экспедиции, данный контингент перебил администрацию, завладел оружием и за-хватил весь эшелон. На остановках грабили, убивали, насиловали, пока, наконец, не были бло-кированы спецназом. В этом году полегче, так как вышел недавно антиалкогольный указ Гор-бачева. Ну, все равно, сынок, держись, на этом эшелоне может закончиться не только твоя слу-жебная карьера, но и…, — он не договорил.
В этот момент из открытого окна вагона кто-то пьяным голосом прокричал генералу:
— Ну что стоим, папаша, отправляй паровоз.
— Вот видишь, хе-хе, я же говорил.
У меня сложилось впечатление, что он был как будто даже рад этому, как же — «козел отпущения» есть, это я. Из окон вагонов усилился недовольный шум, военные начальники смотрели на меня, как на обреченного, скорбно и равнодушно, и лишь представитель обкома КПСС глядел с негодованием и недовольством, как будто я виноват во всем этом «содоме», на-рушающем праздник плановой отправки славных посланцев города-героя Одессы. Перед са-мой отправкой командующий показал на крепыша-полковника с красным лицом и сказал мне:
— Этого я даю тебе в помощь, он будет помогать до Киева. Полковнику уже пятьдесят, срок службы вышел, но он очень хочет послужить еще. Если не справится с задачей, я его уво-лю в запас, — хороший полковник.
Наконец поезд тронулся, я зашел в штабной вагон и вскоре оказался в своем персо-нальном купе. Там меня уже ждал полковник. Мы познакомились, коллега сразу же предложил выпить за успешное выполнение задания. Впоследствии он так и просидел до Киева в купе, «помощник» хренов, а мы с замполитом по очереди непрерывно обходили все пятнадцать ва-гонов. Когда я шел по вагонам, под ногами мог видеть шприцы, пустые бутылки, сопровож-дающий меня врач эшелона капитан медицинской службы Михаил Алексеев уговаривал при-зывников быстрее доедать мясную пищу, так как могут начаться отравления. Я очень опасался электрических участков пути, когда состав шел под электровозом, — кого-нибудь могло убить током. Иногда, когда поезд шел по дуге, то, выглянув из окна, можно было видеть высунув-шиеся по пояс голые тела бывших зеков и будущих военных строителей. В эти мгновения дей-ствительно было страшно за людей и за себя. За несколько суток я не спал ни одной минуты и похудел на шесть килограмм. Высадив в г. Вильнюс пятьсот человек, двинулись дальше в на-правлении г. Калининграда. Мои подопечные к тому времени протрезвели, их мучила жажда и тяжкое похмелье. Все присмирели, зализывали раны, искали по карманам потерянные вещи, деньги. Замполит просмотрел несколько личных дел призывников. Причины судимости были смешные: наркотики, украл два саженца, увел у соседа овцу и т. д. Вот кто у нас сидит, — пар-ни-то неплохие, но эта проклятая стадность, эта пьянка, кураж. Женя привел баптиста-верующего. Тихий симпатичный мальчик, он уже послужил в обычной армии, где ему силой приставляли приклад к плечу и нажимали на курок, — «старики» издевались, ведь баптистам нельзя брать в руки оружие. Его хотели судить за уклонение от службы, но потом передумали и отправили в стройбат, где оружием является лопата. Но все когда-нибудь кончается, и вот ранним воскресным утром наш эшелон прибыл в г. Калининград. До конечного пункта — станции Пионерский курорт, где был сборный пункт флота — оставалось еще пятьдесят ки-лометров. Я связался с оперативным дежурным флота, — как быть дальше? Было приказано добираться электричкой. Нет, наши мучения еще не кончились. Я вспомнил, как на каком-то полустанке сбежали два человека, догонять их не было возможности, теперь я мог потерять го-раздо больше. Не буду описывать все подробности этого последнего испытания, но в Пионер-ском курорте я высадил всех людей, построил их и доложил начальнику сборного пункта Бал-тийского флота, который пришел нас встречать и привел с собой роту морских пехотинцев. Те сразу окружили доставленных нами новобранцев. Когда я доложил, что по дороге сбежали двое, капитан 1 ранга обрадовался и сказал, что это очень мало. На естественную убыль отво-дится от двух до пяти процентов личного состава (почти как на бой стеклотары или яиц). В штабе передали документы и начальство стало думать, как переправить нас, сорок одного че-ловека с оружием, в Лиепаю домой. По приказу начальника штаба Балтийского флота специ-ально для моей группы был выделен большой противолодочный корабль, который стоял под парами в Балтийске. До корабля нас доставили автобусом. Я зашел в каюту, положил под по-душку пистолет и мгновенно уснул. Через шесть часов, когда меня разбудили, быстроходный корабль-красавец уже стоял у стенки в зимней гавани родного для нас порта Лиепая.
Через два месяца я был переведен для дальнейшего прохождения службы в г. Петрод-ворец и осенью того же года отправился с курсантами в дальний поход на учебном корабле «Хасан» по маршруту Североморск — Атлантический океан — Балтийское море, с заходом в Германию и Польшу. На три дня зашли и в Лиепаю. Я навестил штаб, меня радушно привет-ствовал комбриг, вручил грамоту и ценный подарок от командующего флотом за ту команди-ровку. «Награда нашла героя», — шутил комбриг. На память я до сих пор храню нарукавную повязку «начальник эшелона» с росписями участников экспедиции и маршрутный лист с от-метками комендантов тех станций, где мы делали остановки.
Прошли годы. Служба на ПЛ еще долгие пять лет напоминала о себе невыносимым зудом на теле и конечностях. После прикосновения к этим местам возникали красные рубцы, как у ось-минога. Много воды утекло с тех пор, все прошло, остались только сны. Иногда среди ночи проснешься и какое-то время продолжаешь оставаться во власти своего фантастического сна, но к утру уже ничего не помнишь. Какой-то космический привратник заботливо прикасается к твоей голове волшебной палочкой и стирает из памяти все.