НАЗАД НА НЕБО
ПРОЛОГ
1
Случилось это ровно двадцать лет назад, в канун нового тысяча девятьсот восемьдесят шестого года.
На дворе тогда грянула перестройка, а мы барахтались в своих мелких бытовых проблемах. Я днем работала как сотрудник отдела публицистики редакции Всероссийского журнала «Уральский следопыт», а по ночам дежурила сторожем в районном круглосуточном детском садике, куда, только таким образом, пристроила свою пятилетнюю дочь Наташу. Не лишними были и шестьдесят рублей, которые нам эти дежурства приносили. Миша, мой муж, работал пом.режа Уральской киностудии им. черт возьми, забыла кого, надо же, и за сто десять рублей оклада мотался по всей стране с киногруппами, снимая всякую пропагандистскую дрянь. Он отсутствовал в доме месяцами.
Но тут сошлось. Муж был дома уже дня как два, а Наташка ночевала в садике. Все, что нужно было – это принести ей поутру костюм снежинки на новогодний утренник.
Мы решили – я, Миша и его друг Саша Золотой (это правда, у него была такая кличка, поскольку он был часовых дел мастер) провести этот день, вернее, эту ночь в «Уральском следопыте», в двухэтажном особняке, в котором даже не было сторожа. Зато у каждого сотрудника были ключи от главного входа и бокового, где располагались музей редакции и библиотека. Я еще не рассказывала – в «Следопыте» была потрясающая библиотека. Она занимала всю вторую половину полуподвала особняка, это метров двести, и вся была уставлена тесно стеллажами, там нельзя было бы разойтись двум человекам, не поцеловавшись. Все эти книги от пола и до потолка надыбал для редакции журнала Давид Лившиц, зам. главного редактора, еще дет за пятнадцать до моего прихода в журнал, когда в Свердловской областной публичной библиотеке сжигали книги, прослужившие более пятидесяти лет. По легенде выходило, будто за бутылку коньяка и коробку конфет плюс личное обаяние Давиду Лившицу удалось вывезти три грузовика книг. Таким образом, в «Следопыт» угодили все дореволюционные издания, вплоть до периодических журналов. Именно там я ознакомилась с полным собранием сочинений Льва Толстого, Салтыкова-Щедрина, Леонида Андреева, Иоанна Златоуста, да бог мой, да что я там только не повычитывала!
2
Но хватит реминисценций.
Мы купили две бутылки шампанского, палку колбасы, кусок сыра, банку маринованных огурцов, хлеб и бутылку водки. Правда, Саша выпендрился и прикупил плитку шоколада.
Мы зашли через главный вход, не было и девяти часов вечера.
В первом этаже располагались по порядку отдел писем, отдел юношеских проблем (ах, неужели он так назывался?!), отдел науки и техники, и наш отдел – отдел публицистики. Каждый отдел занимал по отдельному кабинету. Мой шеф – Юрий Борисихин как раз в это время мотался в пропагандистской экспедиции газеты «Советская Россия» от Уэлена до Мурманска, а я была сама себе хозяйкой. Но наш кабинет был маленький, а кабинет отдела юношеских проблем – самым большим на этаже. Его хозяйка – Нина Широкова – частенько устраивала в нем неформальные вечерние посиделки с авторами и друзьями журнала. Там мы и решили расположиться.
Ах, как я вспоминаю Нину Широкову!
Окно выходило в уютный дворик, огороженный наистарейшей стеной в городе, а по всему дворику по весне буйно цвела сирень. Арка, ведущая в дворик, запиралась на ночь чугунными воротами. Мы были надежно отрезаны от внешнего мира, это вселяло покой в души. Твори себе и твори. Вытворяй что хочешь.
- Значит, так, мальчики, - сказала я, когда закуска была нарезана, а водочка разлита по рюмкам,- вы тут располагайтесь, а в двенадцать часов меня зовите, откроем шампанское.
- А ты куда? – удивился Саша.
- Миша знает, - сказала я.
- Ей втемяшилось, - ответил муж, - что если она сегодня ночью перепечатает свой роман на чистовик, то весь год будет писать одни шедевры, - его голос трескался от сарказма, - да уж, чем бы дитя ни тешилось…
Мы выпили, закусили, и я поднялась во второй этаж, в кабинет машинописи.
3
Кабинет не кабинет, а у нашей машинистки Лидочки была каморка, куда помещалось три стола с пишущими машинками. За одной сидела она, за другую пускала, кого ни попадя, в том числе и меня, (хотя у меня и была своя машинка в кабинете), а третья периодически была в ремонте. Они менялись.
Я села за вторую работающую, вставила чистый лист и с наслаждением набрала слова: «ГЛАВА 1».
Время перестало существовать. Мне кажется, прошло не более пятнадцати минут, когда оба моих кавалера ворвались в кабинет с криками, и криками довольно нетрезвыми.
- Без пяти минут двенадцать! Мы думали, ты сама догадаешься! Вот что теперь, бежать, что ли?!
- Бежать, - согласилась я, и мы кубарем скатились вниз, пробка взлетела в воздух, Миша сказал «Бом-бом!» и мы расцеловались.
- Может, никуда уже не пойдешь? – ревниво сказал он, - так хорошо здесь сидеть.
Если б я была нормальным человеком, да что человеком, женщиной, я бы сказала, что никуда не пойду. Через двадцать лет я отдала бы все, чтобы было с кем просто хорошо сидеть. Но мне было всего двадцать пять, когда я возмущенно передернула плечами.
- На какой главе ты остановилась? – сдался Миша.
- Не имеет значения. Ты же знаешь мои главы. Пока хватает дыхания. А это может быть и глубокий вздох, и короткий всхлип.
- Хватит, хватит, - сказал Саша, - Я пошел в библиотеку.
- Ну, и я туда же, - как-то неуверенно подхватил муж. Я ничего не заподозрила. Я слишком была увлечена своей чуть меньшей третью. Третью отпечатанного текста. К ней я поднималась с бокалом шампанского. Это было моим последним триумфальным восхождением.
4
Надо же, двадцать лет назад, когда мне было столько же, сколько моей дочери теперь, я поднималась во второй этаж редакции журнала «Уральский следопыт», и мне казалось, что весь мир лежит передо мной как путь, и этот путь усыпан розами! Чего же я сейчас требую от своей дочери?!
Я очнулась на главе сорок семь.
В каморке было накурено и холодно. Непроницаемая тьма перед рассветом. Невозможно дышать. Вдруг онемели все члены. Стало страшно.
Который час? Неужели седьмой час утра?! Неужели я просидела за машинкой шесть часов кряду, и меня никто не побеспокоил?! Неужели эти умники перепились и заснули прямо в библиотеке?!
Миша не спал.
Он смотрел на меня остановившимся взглядом.
Я в ту же минуту почувствовала, что из него ушла жизнь. Я в ту же секунду поняла, что произошло.
- А где Саша? – глупо спросила я. Мне хотелось разорвать эту тишину.
- Я отправил Сашу домой, - бесцветно сказал муж.
- Ночью? У него же денег нет на такси!
- Пешком дойдет, - так же равнодушен был ответ.
Потом я на него посмотрела. И, казалось, он тоже узнал меня. По крайней мере, он вздрогнул и зашипел:
- Ты мне зубы не заговаривай! Ты мне ответь, как ты могла, - он задохнулся и прокричал, - как ты могла!!!
- Ты нашел мой дневник, - залепетала я, - ты рылся в моем столе и нашел мой дневник, как ты мог рыться в моем столе без моего разрешения, как ты вообще мог найти мой дневник, я его спрятала под тысячами рукописей…
- Я рылся не в твоем столе, а в столе сотрудника отдела публицистики журнала «Уральский следопыт», журнала для юношества! Хороши же сотрудники этого журнала! Ах, какую смену готовят они нам! - он дико рассмеялся, упал в кресло, с которого успел вскочить и завопил:
- Как ты могла! Как ты могла!!
5
Он выглядел рехнувшимся. Мне стало еще страшней.
Удивительно. Можно ли бояться человека и жалеть его одновременно?
Бояться и обожать – это я знаю. Это я так всю жизнь отношусь к своему папе. Но бояться и жалеть – не знаю. По крайней мере, во мне возобладал инстинкт.
- Мишенька, - завопила я в свою очередь, - Это же только дневник! Это же досужие мысли, бесплодные мечтания, пустые сочинения! Это же все для красного словца перед самой собой! Ничего не было! Ничего!!
- Не было?!- взревел Миша и схватил злосчастную тетрадь, которая, и без того истерзанная, валялась на столе Нины Широковой, - а это что, я тебя спрашиваю, это что?!
И, не путаясь в страницах, с нескрываемым наслаждением, прямо-таки мазохистским наслаждением, он прочел самый красивый отрывок из моих писаний, отрывок о том, как мы занимались с Вэдимом любовью на крыше детского сада в один из воскресных июльских полдней. Крыша была раскалена добела.
- Что это такое? – завыл Миша, - что это такое?!
- Это рассказ, - твердо ответила я.
Минута молчания.
- Ах, ты, дрянь!! – снова крики, - Ты, кошка драная, таскаешься с моим лучшим другом по раскаленным крышам!!! А потом пишешь об этом рассказ?! Да кто только тебя писать научил! – и бу-ух, влепил мне оплеуху. Если бы это была пощечина, я бы написала «пощечина», верьте мне. Я не устояла и села на стул. Он подскочил и начал мутузить меня по чему попало. Я предпочла потерять сознание.
Как только мой взгляд приобрел осмысленность, его взгляд мгновенно осмысленность потерял.
6
Он ходил по кабинету по диагонали. Не помню, что это означает в психологии. Знаю только, что Миша тоже воспитывался в интернате. «Тоже» относится много к кому, но об этом позже. Просто Миша воспитывался в интернате с семи и до двенадцати лет. Я всегда говорила, что с семи и до двенадцати – всех мальчиков в барокамеру, до того они противные в эти годы. Теперь у меня внуку девять лет, я смотрю на него и думаю – нет, не надо в барокамеру, очень хороший мальчик. Излишне застенчивый мальчик, совершенно не знает, куда деть руки-ноги, но в целом, уже соображает, что к чему.
А с двенадцати лет Миша уже рос в доме. В местечке под Новороссийском, с неуместно знаменитым названием «Титан». Главное, в это местечко дорога идет через один горный перевал, и другой дороги нет. В самом узком своем месте она называется «волчьи ворота». Мне Миша рассказывал. С незапамятных времен на этом месте всех купцов, везущих товар на новороссийскую ярмарку, грабили добрые люди. Кто не скупился – оставался в живых.
Опять реминисценции.
Ну, заходил он по диагонали.
Ну, вспомнила я, что так ходят только добрые люди.
Ну, опять у меня в глазах потемнело.
Как-то мне стало все равно. Убьет он меня сейчас, или, если не поскуплюсь, оставит в живых.
- Нет, - сказал Миша, прервав свое мельтешение, - Я лучше домой пойду. А ты… Ты оставайся. Сколько тебе еще глав осталось?
- Семь или восемь, - тихо сказала я, - Я еще не знаю, где поставить точку.
- Точку ты уже поставила, - изрек мой муж и пошел, пошатываясь, к главному выходу из редакции. Я пошла за ним.
И, когда я закрывала дверь, он обернулся и опять посмотрел на меня невидящим взглядом.
- Я вижу, - тихо сказал он, - Тебе все по барабану. Тебе абсолютно все по барабану, кроме твоего долбаного романа.
7
Мой долбанный роман был совершенно бездарен. Однако Миша оказался прав. Едва он ушел, как я рванула наверх, к оставшимся семи или восьми главам! И только одна мысль билась в моем мозгу – два часа!! Всего два часа, целых два часа! До вечности! Я должна успеть поставить точку.
В девять часов утра я напечатала слово «конец», и солнце, последнее декабрьское солнце вдруг брызнуло мне в глаза!
Убрав в кабинете юношеских проблем остатки вечернего пиршества, в половине десятого я уже была на остановке своего автобуса. В десять уже была дома, чтобы схватить Наташкины новогодние шмотки. Платье снежинки пришлось гладить. Когда накалился утюг, я случайно приложилась им к своей руке. Миша лежал на диване и случайно держал газету вверх ногами. Мы не перемолвились ни словом.
В половине одиннадцатого я уже была в детском саду.
С одиннадцати до двенадцати просмотрела новогоднее представление. По моему, даже всплакнула. Мне Наташа представилась такой трогательной, смешной и важной одновременно. Я думала, вот как она, такая чистая и такая наивная девочка, будет жить без меня, где у ней найдутся силы, что, если Мишка приведет в дом другую женщину, достойную мать своему ребенку, а меня даже из фотоальбома выкинет. Того самого фотоальбома, где есть наша студенческая фотография, я сижу у его ног, я, наверное, упала на паркетном полу, в коридоре между аудиториями, а он меня подхватил, и подпись «Вот так они познакомились».
С часу до трех поздравлялась в редакции. Известное дело – один притащил собственного посола огурчики, другой – грибы, третий – рыбку, совместно сварили картошечку, сбросились на бутылочку. Кстати, весь репертуар моих революционных песен – прямо из «Следопыта». Впрочем, как и репертуар песен гражданской войны. И я до сих пор, я и двадцать лет спустя, с надеждой пропою:
… Одержим победу, к тебе я приеду
На горячем, боевом коне…
8
К четырем часам я вернулась в детский сад, где детей уже в основном разобрали, и должен был состояться новогодний «утренник » для взрослых, то есть для сотрудников детского сада, в число которых попадала и я. Я даже, помнится, самолично написала сценарий для этого утренника по просьбе директрисы этого сада, Галины, отчества не вспомню, которая души не чаяла во мне и в моем творчестве.
- Если ты меня когда-нибудь забудешь, Ирина, - говаривала она не раз, - Я тебе этого никогда не забуду.
Я не забыла, Галина. Я только не знаю, как тебе об этом сказать. Между нами не только четыре тысячи километров. Я своего отца не видела уже шесть лет. Временами мне снится все это, но только как дивный сон. Я просто тебе благодарна, что ты была. Я надеюсь, что есть.
Когда часам к десяти вечера все изрядно наклюкались, и у Марины Павловны, воспитательницы старшей группы, из шапки Деда Мороза вывалилась обильная копна рыжих волос, я, наконец, разревелась и сказала, что хочу выпить за всех присутствующих здесь женщин. Возможно, последний раз в жизни, потому что дома меня ждет муж, который узнал про мою измену.
- Ну, от этого еще никто не умирал! – засмеялась моя Галина, - Какая же ты еще наивная девочка, Ирина!
Я не забыла, Галина.
9
Мы плелись с Наташей по заснеженным закоулкам Вторчермета в одиннадцатом часу вечера, и она ворковала:
- А у нас был настоящий Дед Мороз, а у вас ненастоящий, у вас была Марина Павловна из старшей группы…
- Угу, - говорила я.
- Я сразу поняла – наш Дед Мороз раздавал подарки, а ваш ничего не раздавал, только ел и пил…
- Угу, - говорила я.
- Ты меня не слушаешь, - вдруг встала Наташа, как вкопанная. Я очнулась:
- Да почему ты так думаешь, детка?
- Потому что ты, когда слушаешь, всегда что-нибудь отвечаешь, а сейчас ничего не отвечаешь, только «угу-угу».
- О, - сказала я, - Какая ты у меня уже умная девочка! Ты даже знаешь разницу
между Дедами Морозами!!
Вот сейчас я чувствую непреодолимое желание объясниться. Любая женщина, когда мужчина смотрит на нее, не отводя глаз, каждую минуту, час за часом, день за днем, просто смотрит за каждым движением, каждым жестом, вправе припомнить Платона. «Я хотел бы быть небом, усеянным звездами, чтобы непрестанно смотреть на Вас» Вправе забыть обо всем на свете. Я не говорю – есть муж и он, банально, в командировке, я говорю – есть мужчина и он смотрит, не отрываясь. Глупость скажешь – он улыбается, мудрость изречешь – он хохочет, и все время смотрит, смотрит с обожанием, смотрит с вожделением, смотрит с неизъяснимой мукой. Не поверю, что устояла хотя бы одна, потому что таких мужчин поискать. Для меня лично и было-то всего два. Платон да Вэдим. Это не похоть. Это не любовь. Это судьба.
10
- Папочка! А у нас Дед Мороз был настоящий! Посмотри, сколько у меня подарков! У меня даже есть настоящие сапожки! Я в них сегодня спать буду!
- Да, доча, - Миша взял Наташку на руки, и, бормоча что-то про сапожки, которые лучше всего положить под подушку, а ножки пусть все-таки отдыхают, отнес ребенка в соседнюю комнату, где по одну сторону до сих пор стояла ее кровать, а по другую наша. Я уселась за стол, письменный стол, который стоял у нас в зале у окна, рядом с книжным стеллажом, моей гордостью, библиотекой, которую мы собирали с папой, начиная от моих сознательных двенадцати лет, и приготовилась ждать смерти.
Вдруг в половине двенадцатого раздался звонок в дверь. На пороге возник Саша Золотой с бутылкой шампанского:
- Я это…подумал… все-таки Новый год…
Миша проломился в узкий коридорчик, изображавший нашу прихожую, как разъяренный медведь. Фу, написала. Но ни на собаку, ни на кошку, пусть даже хищную кошку, он в эту минуту похож не был. Все его движения были грациозны и полны угрозы. Его черные глаза превратились в две желтых полоски.
- Ты что, урод, пришел?! – зашипел он – (Начинается!) – Тебя кто-то звал?!
- Я звала, - тихо сказала я.
- А может быть, ты тоже с ней спал? – зашелся муж диким хохотом.
Но Саша не испугался. Он шагнул в комнату, навстречу умирающему от стыда человеку и сказал:
- Миша, будь мужчиной. Будь мужчиной.
Миша бросился на стул у стола, где только что сидела я в ожидании смерти, и прошептал:
- Хорошо, что такое быть мужчиной?! Мужчиной, которому жена наставила рога. Мужчиной, который настолько доверял ей, что доверил ей собственное сердце, все свои внутренности, все кишки!!
- Ты еще скажи – мочу и кал. Нужны ей твои кишки. А, может быть, и сердце. Женщине нужны от мужчины прежде всего мужские поступки. Быть мужчиной – это значит простить. Если не можешь простить, быть мужчиной – это значит уйти.
11
Первым опомнился Миша. Шальным глазом он смерил Сашу:
- У тебя тоже есть выбор. Ты можешь остаться и спать в нашей супружеской постели, она нам больше не понадобится, если, конечно, сможешь заснуть. Или, если не сможешь заснуть, ты можешь уйти.
- Я останусь и попробую заснуть, - твердо сказал Саша. Бедный Саша! Он меня спас. Через двадцать лет мне кажется, что он все-таки хотел спать со мной. Не спал, но хотел. И только это помогло ему спасти меня. Кто знает, как бы в ту ночь все могло повернуться, если б не Саша.
Из трагедии, в которую могла бы обернуться эта ночь, получился патетический, трогательный и смешной до слез фарс.
- Я целый день думал, какое же тебе наказание придумать, - начал Миша, когда за Сашей закрылась дверь, - и вот мое решение.
Он опять начал выписывать восьмерки. Он собирался с духом.
- Я пойду к твоему главному редактору и скажу, что такая потаскуха, как ты, не имеет права работать в юношеском журнале!
Меня рассмешило. Я представила себе нашего маленького сухонького Станислава Федоровича, у которого ни о чем голова не болит, кроме как чтоб принести пользу читателю, и этот Мишин детский сад.
- Ты лучше молчи, - прошипел Миша. Вот! Он и Сашу встретил не как медведь. У какого такого медведя грациозность и угроза одновременно? Чьи это черные глаза превращаются в две желтых полоски?! Змея, ядовитая змея, раскачивалась передо мной и выбирала место для удара. Мне стало не до смеха.
- Во-вторых, я позвоню твоему папе, и, хоть я его глубоко уважаю, я расскажу ему, какая у него дочь…
Меня покоробило. Я представила себе моего огромного широкого папу, у которого ни о чем голова не болит, кроме как чтоб сунуть мне лишних двести рублей при встрече, и этот Мишин детский сад. Я разозлилась.
Что-то такое он в моих глазах прочитал. Может, ему показалось, что это презрение. Шесть лет мы жили в браке, и все шесть лет мой папа помогал нам, и Миша знал, что без этой помощи мы бы не обошлись. Он даже знал, что я зарабатываю больше, чем он. Шипенье его перешло в свист, он схватился за горло, потом за ремень на джинсах, и закричал:
- А сейчас я тебя выстегаю, как сидорову козу!! Быстро легла на диван!!
А мог бы одним ударом повалить на пол. Но пол у нас не отличался ни паркетом, ни чистотою. Хорошо хоть, диван был. Мне почему-то подумалось, что вот так же точно его отец орал на него, вплоть до выражения «сидорову козу». И еще я вспомнила выражение «не по себе ветку обломал», и поверила, что неравные браки – это зло. Все в нас остается, и все хранится в подсознании, пока не наступит час.
12
Надо отдать Мише должное – что пряжку он все-таки держал в руке, а хлестал меня кожаным концом, и не с полного оттяга, а так, лишь бы свисту побольше. Он все ждал, пока я заору.
Я не заорала.
Саша не вышел.
Миша устал.
Он отшвырнул ремень, и, простонав, повалился рядом со мной на диван.
- Почему? Почему? Почему? – горестно повторял он, легонько постукивая меня по плечу. Я не отвечала и не поворачивала к нему лица. Вся моя злость прошла, мне было его безумно жаль, но я молчала.
Постукивания перешли в поглаживания, поглаживания в похватывания, а потом он схватил меня и насильно перевернул на спину. Спина горела почище, чем на раскаленной крыше.
- В четвертых, - завопил он, и как только со счета не сбился, – сейчас я буду спать с тобой, как спят только с девками! Как и нужно было спать с тобой все эти годы, все эти проклятые годы!!
- Тогда у тебя не было бы Наташи, - прошептала я.
- И ты еще смеешь заикаться про Наташу! – казалось, он совсем спятил, он разорвал на мне халат, и, с нелитературной бранью, с невероятной жестокостью вошел в меня. Это сейчас мы все Марининой начитались, и знаем, как спят со шлюхами, а тогда у меня в душе что-то оборвалось.
Я подумала, что он не человек.
13
- Мишенька! Миленький!! – наконец, зарыдала я, - Пожалуйста, хватит, пожалуйста, пожалуйста…
Я протянула руки к его шее, я обвила ее, и потянулась к нему вся, вся, через огонь и воду, через огонь и воду. И его вода хлынула на меня. Миша замер на секунду, и рухнул в мой огонь. И заплакал.
Мы плакали долго.
Мы плакали, пока не уснули.
А когда проснулись, оказалось, что наша совместная жизнь потеряла всякий смысл. И даже Наташа не смогла остановить нас. Дни потекли за днями, как старая кляча заходила по кругу.
Я каждый вечер ждала, что муж придет домой снова заполночь, снова пьяный, и снова от него будет пахнуть чужими женщинами. Он неделями не прикасался ко мне, а если приходила охота – насиловал. Однажды сильно избил. Я пыталась с Наташей убежать из дому. К папе. К маме. Под угрозой смерти он вернул меня домой. Нет, домом это уже было трудно назвать.
Четыре месяца такой жизни сделали из нас чудовищ.
Наконец, в начале мая он решил поехать с одной съемочной группой на Алтай. Командировка была на восемь месяцев, и за это время он разрешил мне все обдумать, и, если не придумается ничего другого, подать на развод.
Восьмого мая мне позвонили с киностудии и сообщили, что мой муж разбился вместе с оператором группы, сорвавшись с одной из гор, куда они полезли совершенно несанкционированно, да еще ночью.
Когда его бедное тело летело в пропасть, а душа взмывала ввысь, о чем он думал в эти трагические секунды, что хотел сказать?! Двадцать лет этот вопрос мучил меня беспрестанно.
Теперь я знаю ответ.
Последним Мишенькиным криком на земле была молитва:
- Господи, пошли ей Виталика!!!
Ирина Беспалова