"На старости я сызнова живу,
Минувшее проходит предо мною".
А. Пушкин.
Книга I.
У меня давно возникла мысль описать свою жизнь, но я все откладывал и не приступал к ее осуществлению. Человек я старый, и жизнь приближается к своему неотвратимому концу. Может быть, поэтому захотелось вспомнить пережитое, как бы вновь пережить свою жизнь и оставить о себе какую-то память.
Быстро течет время, рождаются и умирают люди, забываются дела их. Очень плохо храним мы память о своих предках. Я совершенно не помню своего деда ни со стороны отца, ни со стороны матери, а прадедов своих я даже имен не знаю.
Жизнь наша быстро меняется. У внуков моих она совсем иная, чем была у меня. Возможно, когда-нибудь, когда могила моя сравняется с землей, мои потомки прочтут эти записки, так пусть же они будут памятником моим.
1
Родился я 24 июля 1902 года в северо-восточном углу Белоруссии, на хуторе Кабитовщина в двадцати километрах от Витебска. Хутор этот затерялся среди еловых лесов. Здесь на песчаном холме стоял небольшой дом, крытый соломой. Принадлежал он какому-то родственнику отца, у которого мои родители арендовали небольшой участок (десятин десять или пятнадцать) малоплодородной песчаной земли.
Мать моя рассказывала, что я родился чуть ли не в поле. Она жала рожь, почувствовала приближающиеся роды, и отец едва успел привезти ее на телеге в хату.
Вскоре после моего рождения отец заарендовал небольшое имение Адамово, куда мы и переехали, а на хуторе поселился со своей семьей его старший брат Виктор.
Отец мой Феликс Викентьевич Буевич родился в 1870 году, по документам числился мещанином заштатного города Сурожа. Происходил он из бедной семьи, вместе с братом Виктором владели они в деревне Буево наделом земли в пять десятин. В молодости отец был батраком; но, будучи человеком умным и предприимчивым, занялся мелкой торговлей и арендой и как-то быстро разбогател и стал арендатором.
Мать - Софья Фоминична была дочерью крестьянина Бычковского, имевшего на хуторе Пукилино двадцать десятин земли. Родители матери не хотели отдавать дочь замуж за бедняка; но отец как-то выкрал ее, и они обвенчались тайно.
Я до сего времени точно не знаю: кто я по национальности. Среди основной массы сельского населения Витебщины были вкраплены отдельные поселки и хутора людей, которых называли шляхтами. Вот к таким шляхтам и принадлежали отец и мать мои. Шляхтой называют польских помещиков; но витебские шляхты не были помещиками, они имели небольшие участки земли, вели трудовой образ жизни и ни языком, ни культурой не отличались от местного населения, которое они называли мужиками. Основное отличие было в вероисповедании. Они исповедывали римско-католическую веру и молились не в церкви, а в костеле. Долгое время, что-то около четырехсот лет землями в междуречье Западной Двины и Днепра владела Польша. По-видимому, часть местного населения была обращена в католическую веру, и их стали называть шляхтами. Не знаю: то ли мы ополяченные русские, то ли обрусевшие поляки. Как бы то ни было, а по документам я числюсь белорусом. Я не знаю ни белорусского, ни польского языков, учился в русской школе, жил и работал в России, хорошо знаю ее историю и литературу, и мне Гоголь и Достоевский дороже и ближе, чем Янко Купала и Адам Мицкевич. А впрочем, какое это имеет значение? Все мы принадлежим к одному человеческому роду "Homo sapiens", что значит человек разумный. Я верю, что национальная рознь, принесшая так много зла человечеству, в конце концов, останется в прошлом, и настанет пора, как писал Пушкин, "когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся".
2
Первые впечатления моего бытия связаны с жизнью в Адамове, где мы жили до 1907 года. Смутно помню тенистый сад, пруд за садом, по которому мы, старшие братья, плавали на самодельных плотах и в корытах, какой-то несуразный дом с лазом из одной комнаты в другую через отверстие в стене. В одной из комнат висела картина "Страшный суд", изображавшая мучения грешников в аду, и я боялся этой картины и этой комнаты.
Отец держал бакалейную лавку, которая была отгорожена деревянной решеткой, не достигавшей потолка, и мы через эту решетку лазили воровать леденцы монпансье, хранившиеся в красивых жестяных коробках.
Память доносит до меня только отдельные обрывки воспоминаний моего раннего детства. Как-то приятели отца решили пошутить и дали мне полный стакан водки, который я выпил залпом, после чего меня рвало, и я чуть не отправился на тот свет. А то, как-то возили снопы с поля в большой решетчатой повозке - рядалях, и я хотел переехать через большую лужу, схватился за перекладину, которая сорвалась, я упал, и заднее колесо переехало через меня, глубоко вдавив в грязь, после чего мать, причитая, долго отмывала и полоскала меня в пруду.
В Адамово в нашей семье случилась беда. Сестра Маргарита (она была на два года моложе меня) бегала по плите, в которую был вмурован большой котел, не плотно прикрытый деревянной крышкой, упала в него и сварилась в кипятке.
В 1907 году мы переехали в имение Коссы, которое заарендовал отец у помещика Врублевского. Переезд происходил зимой, и, чтобы не было холодно, я ехал в шкафу. Вскоре после нашего переезда, ночью случился пожар, сгорел скотный двор. Смутно помню дым, зловещие языки пламени, крики людей, мычание коров, и как тетка Мищиха, наша отдаленная родственница, живущая у нас, перенесла меня, завернутого в полушубок, в баню, так как боялись, что сгорит дом.
В имении Коссы было около четырехсот десятин земли. Оно располагалось по берегам небольшой, безымянной речки и было довольно живописным уголком. Река была перегорожена плотиной, образовавшей большой круглый пруд, в котором мы купались и ловили рыбу. Внизу у плотины работала старая водяная мельница. Небольшой домик из двух комнат, в котором мы жили, стоял на берегу пруда. Невдалеке на берегу реки стоял большой дом, где жил пан - помещик Врублевский и его три дочери. С ними мы почти не встречались и в доме их не были. Для нас, босоногих мальчишек, их панская жизнь казалась совершенно недоступной, роскошной и сказочной.
На берегу по косогору от нашего до помещичьего дома густо разрослась сирень, простая, белая и персидская. По краям небольшого двора, заросшего травой, стояли амбар и погреб с ледником, а за ними старый помещичий сад, обрамленный столетними липами. За дорогой против мельницы находилась конюшня и большой скотный двор, из которого вытекала навозная жижа. За скотным двором по берегу речки почти на версту раскинулся ровный луг, который упирался в окружающие холмы. Там была граница имения. На лугу стояли два больших сенных сарая - "пуни", где так сладко спалось на душистом сене, и овин - ток, где молотили хлеба, и имелось для сушки зерна отапливаемое темное помещение - "евня"; в нем по приданию жили черти, и туда мы боялись ходить в одиночку. По краям имения виднелись небольшие хвойные леса, больший из которых назывался Ахремовщина, за которым пролегало такое знакомое Сурожское шоссе. На севере виднелась небольшая почтовая станция Кордон, куда вела дорога, обсаженная старыми березами.
В имении Коссы мы прожили шесть лет, и это была самая лучшая счастливая пора моей жизни. Когда я вспоминаю годы моего детства, все мне кажется в каком-то розовом свете, как будто не было долгих суровых зим с их сугробами и метелями и ненастных осенних дней, а всегда было теплое лето, ласковое солнце, и цветы на лугу были какие-то особенно яркие и красивые. И вспоминается мне один летний, теплый солнечный день. Я иду по проселочной дороге на запад в сторону деревни Хотинки. Кругом ни души. Справа тянется песчаная коса, покрытая сосновым лесом. Слева внизу течет речка, скрытая кустарником. Обочины дороги покрыты красными цветами смолевками. И на душе так хорошо, что хочется упасть на землю, обнять и целовать ее в каком-то неизъяснимом восторге! Мое счастливое детство и общение с природой оставило в душе неизгладимый след. И недаром даже теперь, на старости лет мне снятся сны про имение Коссы, будто я купаюсь в нашем пруду или с обрывистого берега спускаюсь между кустами к речке по крутой тропинке.
Продолжение следует: http://www.proza.ru/2007/02/25-20