Собака Павлова

 
Я - собака. Обыкновенная собака Павлова c рефлекторными свойствами. Вся моя жизнь состоит из условных рефлексов.
Я рефлекторно просыпаюсь на восходе солнца, рефлекторно бужу желудок чашкой чая, раскидываю замятые завитушки и, пренебрегая лифтом, рефлекторно, скатываюсь вниз к такому же заспанному автомобилю. Холодный и сырой с ночи, он отвечает мне теми же утренними рефлексами. Старенький, накрутивший сотни тысяч километров  дорожной жизни, он вздрагивает и безнадежно заводится с пол оборота.
- Не рычи, - говорю я ему и убавляю звериный накал.
Мы понимаем друг друга. Совместная жизнь сближает не только людей.


     Погода - дрянь. С неба валятся белые хлопья, а по асфальту ручьями – вода.
Ну и что! Сейчас приеду в магазин, услышу мальчишеский смех продавца Вальки, в который раз удивлюсь неуклюжей молодости Машутки, сяду за свой пишуще-считающий инструмент, и жизнь возобновится. Там, в магазине, тепло, светло и даже уютно. Там ничто не угрожает моей жизни. Мне спокойно. И в этой условной связи лиц, голосов и стен включается мой собачий Павловский рефлекс. И я пою! Просто так. От нормального состояния психики. Там, где условно- временные связи не нарушают моего равновесия, мне хорошо.
 
Вероятно, есть люди с более развитой организацией души. Высокие и светлые.
Допускаю, что для их «хорошо» требуется значительно больше. Ну, например, полет на дельтаплане или покорение сердечного Эвереста первых красавиц мира. Всех! И сразу! Это, как луну достать. От луны и я бы, конечно, не отказалась, но развитое общество сурово внушило мне, что не все возможное возможно.
 Только реальные желания ведут к успеху. Что реально, то и  получается. Когда все получается, ощущаешь себя победительницей. Виват, виктория! Ай, да я, ай, да молодец. И жить можно не только мне, но и тем, кто рядом. Это все собачий рефлекс. На устойчивые повторяющиеся элементы.
   Вот, люди! Перевели ведь эту физиологию в высшие философские понятия! Посеешь- пожнешь. Привычки – судьба.
Дальше - больше. Парапсихология. Самогипноз. Программирование на удачу. Маги и волшебники водят в воздухе руками, растопыренными пальцами собирают только им видимую ауру, выводят горемыку в астрал, и, протирая огненным взглядом на его лбу третий глаз, огребают тем временем пачки банкнот в свои тугие карманы.
Да ладно! Если он себе не верит, что может быть счастливым, то неужели поверит чужому дяде! Ага.


    Я своими положительными собачьими рефлексами очень даже довольна. Не надо тратиться на суперсовременных лекарей, и поиски веревки и мыла не входят в мой ежедневный репертуар. Но вот передать их некоторым постоянно умирающим друзьям в качестве дара на Рождество почему-то не могу. У каждой пожившей собаки Павлова со временем вырабатываются свои, индивидуальные рефлексы.
Он, который с другими рефлексами, ничем не болен. Но организм в целом отказывается функционировать. «То лапы ломит, то хвост отваливается».
Физическое состояние неважное.
- Как дела?
А дела у него обычно от «плохо» до «так себе».
- Плохо, - и чувствую, не врет, так плохо, что скулы сводит и голоса нет.
- А что плохо? - не отстаю я.
- Ночью не спится, - цедит он сквозь плотно сжатые зубы, - утром встать не могу.
Его лицо напоминает человека, похоронившего за один день всех близких родственников. Серое, с потухшим взглядом. Выгнутые подковой губы продолжением рта переходят в глубокие складки на подбородке. На лбу – напряжение штангиста.
- Может, сходить к врачу?
Мне его по-настоящему жаль. Но чем больше я буду жалеть, тем хуже он будет воспринимать свое вечное горе. Какое? А не знаю! Такое, что за окном дождь. Что нет работы (да, и не хочется!). Нет денег (а очень надо). Что повзрослевший ребенок гораздо умнее своих родителей (чего ни от кого и не скрывает). И вообще, жизнь не удалась, он неудачник!
И, что самое смешное, мне нечего возразить – он говорит правду! Что это? Собачий рефлекс? На что? На жизнь!
Вообще, он надежный, за своих – в огонь и в воду. Но вот беда: огня нет, да и всемирного потопа не предвидится!
Он берет в руки гаечный ключ и, как замороженный, начинает отворачивать на капоте дворники.
- Это надолго? - интересуюсь я.
Молчит.
Я повторяю:
- Это надолго?
Вопрос канул в вечность. 
Гайка под сильными пальцами начинает медленно проворачиваться вокруг какого-то шпиндилечка. И вдруг… Она с треском разламывается на две равные половинки, и обе они остаются на измазанной ладони.
- Да, - с трудом раздается его придушенный голос, - я так и думал,
теперь надолго. Придется менять всю деталь.
И на лице его в этот момент отражается вся мировая скорбь по сосланным на вечную каторгу в Сибирь.
Из моей груди в ответ непроизвольно вырывается крик ужаса:
- Всю деталь?! Дорого? И до магазина не доедем?
Он, не глядя на меня, легко безо всякой гайки водружает дворники на место и с таким же трагическим лицом сообщает, устраиваясь рядом со мной на пассажирском сиденье:
- Рублей двести.
Ура! Моя жиденькая платежеспособность позволяет мне потратить на свой комфорт двести рублей. Живем!


Интересно, с чего это началось? Нет, я не про дворники.
- Слушай, а ты когда-нибудь бывал в милиции?
- Как все. Паспорт получал.
- Нет, не так. Как правонарушитель.
Он смотрит на меня с опаской за мое нравственное здоровье.
- Зачем?
- Ну, - смущаюсь я, - может, когда лишнего выпил? Контроль поте...!
Не успеваю договорить, как его глаза округляются и он выдавливает:
- Я же нормальный.
- Ну, может, за девушку соседу морду набил? - не отстаю я. - За хамство, во! – но под его осуждающим взглядом моя напористость тает, как мороженое.


  Припарковав машину по всем правилам ПДД, мы стоим у светофора и ждем. Красный заело.
- Не стой на краю, - он заботливо отодвигает меня на шаг назад. – Мало ли чего.
И в очередной раз я восхищаюсь его внимательным отношением ко мне. Машин мало. Но им зеленый, а нам все красный и красный!
- Мы  так никогда не перейдем.
Я чувствую себя инвалидом.
Безногим. Беспомощным. Безголовым.

Снегопад наконец-то понял, что это его последний шанс. И повалил на землю с такой скоростью, которой могли бы позавидовать отечественные автомобили. Приударил легкий морозец, лужи буквально на глазах стали покрываться снегом. Побелели дома, обледенели тротуары и подтаявшие было дорожки в сквериках, усеянные весенними собачьими минами. А голые ветви деревьев принарядились, словно на свидание. Последнее свидание с зимой. Красота, минутная красота сковала город. В такие мгновения почему-то хочется слушать Баха.
Но я слышу только городской шум... И звук гаечного ключа, закрепляющего мне на машину новую деталь.
Кляц, кляц…  Кажется, я сойду с ума. Моя настройка положительных собачьих рефлексов входит в диссонанс с металлическим лязгом. И вдруг мне хочется выть! Ни от чего. Тоже просто так.
- Я хочу в кафе, - капризничаю я, там играет музыка и течет жизнь.
Вторую часть я произношу мысленно.
- Сейчас закреплю, и пойдем.
Он старается соответствовать. Он не хочет меня обижать. Это ценно, очень ценно.
Но я не хочу соответствия, я хочу жизни. Именно – жизни! Наверное, это не самое позорное желание.
Повезло. Хороший столик в углу свободен. Нас встречают, как родных. Мне это
напоминает какой-нибудь зарубежный фильм. Например, «Амели». Где кафе – не
просто место для утоления голода, а территория общения. 
- Только чай? – спрашивает зрелая девушка с животом, обтянутым джинсами.
- Чай, - воспитанно улыбается мой друг, - и к нему…
- До него, - перебиваю я, - водки. - И оправдываюсь, -  я замерзла.
Он выпячивает на меня бесцветные глаза, которые мгновенно светлеют и возвращают
свой истинный цвет от рождения, и очень любезно заказывает мне водку и легкую закуску.
- Что-то случилось? - спрашивает он меня очень мило.
- Нет, - так же мило улыбаюсь ему я. – Ноги замерзли, боюсь простудиться.
- Смотри, - я показываю глазами на двух девиц с бутылкой шампанского, - правда, смешные?
Одна, с рыжим хвостом, как кобылка на прогулке, а другая, похожая на пэтэушницу
советских времен, с обесцвеченной волосяной пеной вокруг головы. Прическа – я упала с самосвала.
- Смешные, - бесцветно соглашается он.
- У меня ощущение, что они на работе.
- Наверное, - снова соглашается он.
Мне приходят в голову однозначно провокационные вопросы, и очень хочется наехать танком на благовоспитанного мальчика. Просто так. Посмотреть, что там у него внутри. Но неприступный вид моего спутника не позволяет мне задать ни одного. И все же:
- Слушай, а ты когда-нибудь играл на деньги в карты?
- Зачем? Я играл на деньги на бирже.
- Но ведь это риск!
- Не больше, чем в карты. Это расчет.
Нет, не наехать. Он серьезен, как сто китайцев. А очень хочется вывести его на что-нибудь такое... Чтобы его рефлексы завыли, залаяли,завиляли хвостом. Не может же человек быть без рефлексов. То есть без эмоций. Но он, как Каменный гость.
Водка обожгла горло. Ненавижу водку. И за каким бесом я ее заказала? Из вредности. Апельсиновый сок спасает положение.
Адская смесь, эликсир мгновенной дегенерации, лишает меня даже отголосков скромного воспитания. Легко, как обезьяну атавизма.
- А ты когда-нибудь пользовался их услугами? – я киваю в сторону девиц.
- Я их вижу в первый раз.
- Не придирайся к словам. Не этих, других? Какая разница!
- Конечно, никакой. Поэтому, не пользовался.
- А я думала, что все мужчины хоть раз в жизни покупали женщину.
Я смотрю осоловелыми глазами. Он серьезный. Он добрый. И в мои цели не
входит его разозлить. Но… безмерное чувство ответственности за весь земной шар лежит на его челе таким тяжким грузом, что растормошить его я должна во что бы то не стало. Иначе надорвется.
- Думай прежде, чем говоришь. И закусывай. – Он пододвигает мне толстое пирожное на блюдечке, элегантно стряхнув с пальца прилипшую крошку.
Демонстративно игнорируя столовые приборы, в противовес его художественному поеданию  я всей пятерней запихиваю полпирожного в рот и со вкусом слизываю крем с ладони.
Но он все-таки добрый, очень добрый, берет со стола салфетку и, оглядываясь по сторонам, вытирает мне руки.
- Ну, что ты, как маленькая! Веди себя прилично.
- А куда?
- Что – куда?
- Вести.
С набитыми пирожным, как у козы травой, щеками у меня получается «мести».
- Я тебя сейчас вымету сам. Из приличного заведения.
А вот это уже грубость. Ура! Он гавкнул. Кажется, что-то получается. Мне не
важно, что он скажет. Я хочу увидеть живые глаза на этом мертвенно бледном лице.
Я хочу передать ему хоть часть своих здоровых положительных рефлексов. Я хочу, чтобы он сбросил свой неприкосновенный траур в канун дня рождения весны. И улыбнулся. Ах, как многого я хочу.

Одна из девиц с бутылкой шампанского, та, что с рыжим хвостом кобылкой, все время поглядывает в нашу сторону. Конечно, народу - раз, два и обчелся. Один толстячок заходил, заказал коньяк, не раздеваясь, присел к столу, и выпил его залпом. Молодая мама скоренько накормила девчушку мороженым, даже не успев дать ей урок благовоспитанной леди. Остались трое деловых людей в уголочке в ожидании горячего. А тут мы. Уже целых полчаса.
Пэтэушница, та, что упала с самосвала, несколько раз подбегала к выходу, обнюхивала дверь снаружи и изнутри, но не найдя там ничего аппетитного, энергично покачивая недоделанными боками, возвращалась назад. Кобылка бегала вокруг стола паровозиком, заглядывая то в сумочку, то в карман своей висящей рядом куртки. Бодрости, им обеим было не занимать. Они постоянно вертели хвостами, как болонки.
- А почему мы не можем позволить себе шампанского? – зависть – двигатель торговли. Чужая кость слаще в собачьей стае, и, глядя на то, как весело резвятся между столиками и дверью наши соседки, у меня потекли слюнки.
Я даже не успела зафиксировать появление бутылки на столе, как мой бокал уже потянулся к губам.
- Послушай, - язык начал заплетаться. – Я не поняла, а кто поведет машину? Мой проезд будет платным.
- Я отвезу тебя домой, - обреченно ответил друг.
- А…-а…- я, смеясь, хитренько помахала пальчиком на бокал шампанского, - а это тебе
можно?
- Как тебе – нельзя, а как мне – можно.
Тут к нашему столику незаметно, по- партизански, подкралась обесцвеченная Пэтэушница:
- В-вы не скажете, где улица П-п-п...
- Плеханова?- Помогла ей я.
- Да нет. П-п-п-п…
- Пушкина?
- Нет, - она начала раздражаться. Вот несчастье, еще и говорить не может. –
П-п-п…
- Ну, напиши, - я пододвинула ей салфетку, а друг достал из кармана обломок карандаша.
Упавшая с самосвала пэтэушница так обрадовалась его отзывчивости, что мгновенно вылечилась от заикания, и нарисованный «Орифлеймом» рот расползся в пошлой улыбке.
- А почему у этого мужчинки на лице такая всемирная скорбь?
Она наклонилась к моему другу над самым ухом и коснулась его плеча детской анемичной рукой.
- А это потому, - мгновенно прицокала Кобылка, - что здесь не хватает нас. – И прижалась к другому его уху своей грудью Ренуаровского образца.
Мы потеряли дар речи. Я даже не успела заметить, как нас окружил неприятель. Он вилял, цокал, потявкивал, повизгивал, потряхивался около моей ископаемой ценности, которая со свойственной себе медлительностью пыталась осознать причину своего мужского взлета, и выражение моего лица переплюнуло выражение лица моего несчастного приятеля. Если я и была золотой рыбкой от рождения, то сейчас на глазах у нетрезвой публики превращалась в акулу:
- Эй, ну-ка, брысь отсюда, - гневно кляцкнула я зубами.
- Да, ладно, ладно, - забасила Кобылка. – А что мы сделали?
- Уж, и спросить ничего нельзя, - подвизгинула та, что упала с самосвала.
-Ну, что вы, в самом деле, - интеллигентно вмешалось наше яблоко раздора. - Не надо так шуметь. Люди же смотрят.
Людей, кроме нас, было трое. Они уже уминали за обе щеки по стейку и, кроме треска за ушами, навряд ли, что-нибудь слышали. Но шавки все-таки отвалили, смеясь и перемигиваясь. А яблоко мое, сморщенное пожухлое яблоко, по-прежнему оставалось кислым.

И тут я увидела на полу кошелек. Ну, конечно, его кошелек. Чей же еще! Это, когда карандаш доставал, догадалась я. У меня же собачий нюх, и я от природы догадливая. Ну, ладно! Посмотрим, как ты теперь выкрутишься. Я нагнулась поправить молнию на сапогах, а потом так же аккуратно завела руками за ремешок на джинсах. Порядок! Очень милый воришка с невинным взглядом и слегка заплетающимся языком:
-А, может, ты устал от безделья? – я делаю отвлекающие па.
На нем шапка загорается, как на воре, и он болезненно реагирует на мои слова:
- Я устал от абонементов! Работа – это абонемент. Я буду делать то, что хочу. Без обязательств.
«Болезный ты мой! Ведь и ты тоже собака Павлова. Ты привык жить удобно. Постоянное удобство убивает жизнь. И не только твою».
- А-а-а. – Понятливо протягиваю я. – А я-то думала, что работа это образ жизни.
Обменный фонд времени на кусок хлеба.
После всего выпитого губы неловко сворачиваются в трубочку, а глаза разбегаются по разным углам. Он смотрит на меня, как на дурочку и улыбается. Вяленько так, больной в реанимации. Но по-настоящему для него сейчас тяжелобольная, это я. Сам виноват. Не надо было брать целую бутылку шампанского.
- Я просто устал. Я – другой. Я никогда не смогу гореть, как ты.
-Да разве я горю? Я живу. И радуюсь. Хочу и хохочу. Пою, танцую. И еще работаю. Главное, работаю. Машина должна работать. Иначе шестеренки заржавеют. - Я незаметно дотрагиваюсь до своего пояса, кошелек на месте.
- Завидую. Было бы у меня здоровье!
- А один психолог сказал, что болезнь – не повод для жалости, а проступок.
Предосудительный. Потому, что, потеряв здоровье, ты перестаешь участвовать в созидании материальных благ и культурных ценностей!
Наверно, я несла ахинею. Потому что он разозлился и сухо сказал:
- Другим не мешаю,значит, право имею.
Мы молча допили шампанское. Официантка принесла счет. «Что бу-у-удет!» - гудит у меня в голове. Сердце заходится, а в животе смешарики бегают. Это пузырики от шампанского. Он внимательно смотрит на желтую фирменную бумажку, на которой выписан счет, лезет рукой в карман и… О, Боже! Он достает деньги! Нормальные настоящие деньги!!! В полной сумме, что прописана в счете. Видимо, ужас был написан в моих глазах.
- Что с тобой? – он обеспокоено берет меня за локоть.- У тебя закружилась голова?
Я хватаюсь за соломинку и радостно киваю:
- Ззззакружилась… голова.
- Можешь встать? На улице все пройдет.
Заботливый! А я? Собака я. И даже не Павлова. Я достаю из-за пояса коричневый кошелек и демонстративно выкладываю его на стол.
- Надо меньше пить! – любезно советует он. - Я же не ношу кошельков. Мне их класть некуда.
Я прекрасно знала, что он не носит кошельков. Все его деньги распиханы по карманам. Он считает, что так более всего застрахован от краж. Его глаза оживают, и губы под коротко стрижеными усами расползаются в улыбке. Ура! Он, наконец-то, смеется. Но недолго. Ну, совсем не долго. Из противоположного угла кафешки раздается дикий спаренный визг. И Ренуаровская грудь, подхватив под мышки ту, что упала с самосвала, тараном налетает на наш столик:
- Вот! Вот он, Маня, ты видишь?
Маня хватает злосчастный кошелек, выворачивает его на изнанку, и оттуда с колокольным звоном выскакивают на стол несколько монеток малого достоинства.
- А серьги? - тявкает на меня Маня, и крашеная пена вокруг её головы качается на ней, как воронье гнездо на ветру.
- Какие серьги, - опешив, ору им я, вскочив с места. – Не было никаких серег!
Друг ошалело дергает меня за руку, вроде как: «Сядь, сядь, люди же смотрят».
- Да мне плевать, - дергаюсь я рыбкой в сетях, - о каких серьгах она говорит? Серьги – в ушах. А кошелек лежал на полу! Кошелек, только кошелек. Она уронила, я подобрала. И все!! – и шлепаюсь на зад после этой пламенной речи.
Трое в углу, дожевав свои кровавые стейки, смотрят на нас, как в театре. Только что не рукоплещут, и музыкальное сопровождение не в меру меланхоличное.
Барменша застыла за стойкой монументом. Друг побледнел. Вот, думаю, пошутила, как бы его инфаркт не хватил. Саму меня колотит от негодования и несправедливости. Бывает же такое! Еще бы миллион долларов навешали!
Грудь не унимается:
- Маня, Маня, что же теперь делать? Мать, блин… вот, сволочь, блин… на два дня. Сережки с изумрудами. В кошельке… Да она мне… меня…,- она закрывает руками лицо,
и сквозь пальцы фонтаном брызжет вода.
Она что, с помпой, что ли? И почему ее мать – сволочь? Или это про меня?
- Эт-то что за базар?
Перед нами появляется Оно, в белой поварской куртке, средних лет, прическа ежиком, нос картошкой, глаза щелками. На груди бейджик - «Управляющая», женского рода.
- Что за базар, спрашиваю я. Немедленно верни девчонкам все, что украла. Или я позову, кого надо.
Это она мне?
- А почему вы мне тыкаете?
- Да, почему? - закрывает меня грудью друг.
Управляющая наливается справедливым негодованием и ее лопающаяся злобными шариками физиономия дышит мне чесноком в лицо:
- Я здесь церемонии разводить не собираюсь. Делаю вызов, и вас обоих в крытку.
А мне своей работы хватает, – разворачивается на сто восемьдесят градусов и, душа в руках телефонную трубку, энергично уматывается на кухню.
Да что же это такое? Граждане, товарищи! Я не пьяна. Стулья в сумочку не складываю. И даже ложки не ворую. Друг мой слова не вымолвит. Он вообще никогда никакого слова не вымолвит! Любого! Не то, что оскорбительного. Он даже мухи не обидит.
- Пойдем отсюда! – он хватает наши куртки и впихивает в одну из них мое оскорбленное тело.
Но шавки, разбросав раскиданное на столе богатство, вгрызаются в его плечо. При этом они истошно орут на все лады:
- А-а-а-а! О-о-о-о! У-у-у-у!
И это все гласные в русском языке? Их там еще много!
А он, ну, вылитый Шварценегер, одним махом скидывает с себя обеих. Одну направо, другую налево. Нокаут! От одного броска. Легко! Красиво! И мы, о, свобода! бросаемся к выходу. На волю, на волю! Врываемся с ходу в почему-то открытую машину, я трясущимися руками вставляю ключ в замок зажигания и... не попадаю! Ключом не попадаю!!! Руки ходуном, колени трясутся. Не лезет ключ и все тут! И вдруг! Вдруг открывается дверь, и огромный бугай в кожаной грузинской кепке-аэродроме вытаскивает за шкирку моего друга из машины на тротуар:
- Я тэбя пэараучу, как угоном заныматься! И дамОчку в дэло пэристроил, думаешш,  поможет?
Господи, тут до меня доходит, что это не девятка, и даже не красная. То есть, не моя! Машина не моя. Вообще, не моя! Под толстым слоем снега все вороны белые.
- Послушайте, - истошно ору я ему в спину, для ясности энергично поколачивая по ней же кулаками, - мы просто перепутали.
- Ну, да, я тэбэ тут и повэрил! – Мои удары для него, что дренажный массаж. Он даже не поморщится. - Да я вэтарой день наблюдаю. Приглядывали, что получше? У вас сэтэратегия такая, путать. А у мэня – тактыка – без мусоров разыбыраться.
Какая жалость! А я-то думала, сегодня мы на экскурсию попадем.
- Да отпусти, ты, псих, больно, - выкручивается из его волосатых лап мой друг.
Хорошо, значит, еще жив!
- Маня, Маня, я их нашла… Их уже взяли, - Вылетая пулей из кафе, цокая коготочками по ступеням, "Грудь" уже летит в наши дружеские объятья, освещая  упавшую вечернюю темноту фонарем под правым глазом.
Во, дела! Откуда, удивляюсь я? Чьих рук произведение? Неужели наших? Вот это силища! Чьих бы то ни было, но на улице, точно, стало светлее.
Но тут происходит чудо. Глаза Бугая наливаются цветом кровавого заката с полотен
Куинджи, он резко бросает моего друга, и, вцепляясь мертвой хваткой в этот Фонарь на ножках, изменившись в лице еще свирепее, начинает ее душить, как Отелло Дездемонну.
- Гэдэ мои сто баксов, которые ты вэчера ушла мэнять и ны вернулась?
Я столбенею. Фонарь орет. Бугай мечет. Манька в распахнутых дверях стонет. А громче всех ревет потревоженная моим ключом сигнализация на машине Бугая.
- Уи-уи-уи-уи-уи…
Картина маслом.
Как мы нашли мою машину, как уехали из этого Содома, я не помню. Кто орал, кто догонял, не знаю. И знать не хочу.
Глупая история закончилась вполне благополучно. Один оторванный рукав, один  сломанный ноготь. Да, еще небольшая ссадина на ладони, с каплей крови. Это на двоих.
Мы остановились только через несколько кварталов, когда всякая опасность миновала.
- Ты жив? – повернулась я к другу лицом.
И тут меня разобрал дикий смех. Его обычно уложенные «а-ля Франсе» волосы стояли дыбом.
На голове перья из разорванного пуховика. Ни дать, ни взять – потрепанный воробей! Лицо, мокрое, в черно-белую полоску, от грузинской пятерни. Но, главное, главное, это глаза! Это были глаза воина! Рубаки с Куликова поля. Римского гладиатора. Они были глазами настоящей, боевой собаки, вернувшейся из дворовой свары победителем. В них была жизнь.
-Ты молодец! - восхитилась я. – Настоящий герой. Если бы ты меня не вытолкнул из кафе, сидеть бы нам сейчас в кутузке.
- Ты тоже! Не узнать свою машину.
- Да в таком снегопаде родную маму не узнаешь!
- Слушай, а фингал, ну, той, здоровенной, неужели тоже я?
- Ты, конечно, факт.
- Не помню. Разве, я ее бил?
- Нет. Только пихал.
- В лицо?
- Да разве это было лицо?
- А эта-то, эта… Как ее?
- Манька?
- Ну, да, Манька. Что у нее с головой?
- Да телевизор смотрела.
И нервный хохот сотрясал наши животы и плечи.
 - Послушай, а зачем ты все-таки кошелек этот подняла?
Вот те раз! Бери мочало - начинай сначала!
- Ну-ка, сними ты эту раненую кольчушку, - я потянула его за рукав.
Он послушно дал стащить с себя однорукую куртку. И я тут же рванула с ней из машины в направлении ближайшей помойки. Вслед мне полетел дикий вопль:
- Что ты хочешь с ней сделать? Не смей!
Но было поздно. Вопль погас за захлопнувшейся дверцей, а в открытую крышку контейнера серой ласточкой спланировала разорванная куртка.
- Ты не переживай, - вернувшись, я стряхнула пыль с ладошек, - по ней давно помойка плакала.
- Ты – сумасшедшая! Я ее девять лет носил!
- Извини, до юбилея не дожила. На сколько дней объявляется траур?
Но глаза не отвечали. Глаза потухли. Панихида по древней  куртке, одежке неопределенного цвета и такого же фасона, затмила собой всю радость победы.
В ту ночь я спала очень плохо. Я чувствовала себя убийцей. Палачом, совершившим неправедный суд над собственным спасителем. Черти пытали меня в аду и жарили на огромной чугунной сковородке:
- Зачем ты взяла чужой кошелек? Зачем? Зачем?
А я не знала, что им ответить. Что они могут понять безо всякой предыстории? Откуда им знать, что моих положительных рефлексов для жизни мне одной очень много. И я хочу поделиться ими с другими. Чтобы всем стало хорошо. Чтобы всем стало хорошо, я сделала плохо. Я хотела, чтобы они улыбались, стремились жить и преодолевать. Не столько трудности, сколько самих себя. Ведь трудностей в нашей жизни нет, просто люди придумывают их себе сами. Отчего? От того, что в их жизни нет трудностей. Получается замкнутый круг. Чем лучше люди живут, тем им хуже. А черти жарили меня и жарили. Не скупились на дрова, сволочи. И только под утро пришло успокоение. Наверное, грехи кровью отмыла. И снится мне…

И снится мне маленький домик. Далеко-далеко. В тайге. Наш домик! Это он уже построил сам. Вокруг ни души. Вековые сосны и кедры. Зеленые лужайки в солнечных одуванчиках. Рядом речка журчит, по камушкам бежит. Прозрачная, как горный хрусталь. На лужайке перед домиком золоторогие олени играют в бадминтон.
Без ракеток – рогами. Бурый медведь сидит на высоком пенечке и покрикивает:
- Два – пятнадцать! Подачи слева!
А домик не такой уж и маленький. Спальня, столовая, библиотека, мой рабочий кабинет и рабочий кабинет друга. В подвале - гараж. В гараже – «Тойота». Белая, как снег. Это чтобы в райцентр на работу ездить. «Скайнет» обеспечивает выход в интернет. Бытовая техника «Бош» - на кухне вместо скатерти - самобранки работает. Ну, там всякие посудомоечные, стиральные, уборочные машины, конечно. Теплые полы фирмы, (забыла, как там ее) обогревают нас теплом.
Да мы и сами обогреваем друг друга теплом. Душевным. И друг улыбается, как на фотографии вековой давности, когда его в пионеры принимали. Ему хорошо! Он тоже хочет бегать, прыгать и играть в бадминтон.
Но полянка занята. Мы идем в ванну-джакузи принимать по очереди водный массаж. Открываем дверь, а там… два белых медведя купаются и пускают в воздух мыльные пузыри из пластмассовых трубочек:
- Уф, и жаркое же лето у вас здесь, в тайге.
А друг им свое:
- А что это вы здесь делаете? У вас совсем другая география.
А медведи дуэтом:
- Не волнуйся, приятель. Мы только погреемся. В Арктике нынче лето совсем не наступило. А географию твою мы все равно не знаем, потому как неграмотные.
- Давайте-ка, поскорее, - отвечает им мой любезный друг,- нечего копаться, мы пришли купаться.
- Да, ладно! Вон у вас в столовой телефон звонит!
-Дзинь-дзинь, дзинь-дзинь, – раздается мелодичный перезвон из нашей столовой.
Друг снимает трубку, а он все звенит и звенит, звенит и звенит:
-Дзинь-дзинь, дзинь-дзинь - дзинь!
Я открываю глаза.
- Дзинь-дзинь, - звенит у меня над головой.
Проклятый мобильник надрывается над самым ухом. Медведи пропали. Олени убежали. Видение оставило после себя только эхо райской музыки.
-Але, - хриплю я.
В трубке раздается голос друга:
- Подойди к окну.
Вылезаю. Подползаю. Открываю. Солнце разбивается брызгами на стекле.
За окном стоит он: в новой куртке, в новых джинсах. Машет мне букетом весенних цветов:
- С весной тебя!
- Спасибо. Ты не кричи так. Люди могут услышать.
- А мне все равно! Мне не жалко! Пусть слышат.
- Что случилось?
- Ничего. Я нашел работу. Вечером мы идем в театр. А потом, в конце лета уезжаем на море. Я ведь так люблю море!
Он смеется. Бросает мне вверх букет. И веселые первоцветы долетают до самого до девятого этажа и падают мне прямо в ладони в распахнутую раму.