Не знаю, кто как, а я детство не помню совсем. Так, какие-то слайды, урывки, наведенные чужие воспоминания. И всего несколько эпизодов, которые можно было бы рассказать. То есть куски детства, которые я могу воспроизвести досконально в своем воображении. Законченные и живые. Один из них я и решил рассказать вам.
Каждое лето родители старались вывезти нас с братом на море. Для этого откладывались деньги весь год, родители списывались с хозяйками каких-то прибрежных «шанхайчиков», покупались курортные вещи. Из шкафов доставались сланцы и кепки. Как-то было не принято носить их в городе, даже летом. А тут они доставались, и сердце щемило от надвигающейся радости ношения всего этого.
Я очень ждал каждый год этой поездки. Причем я грезил не о море и не об отдыхе. Больше всего я ждал самой поездки. Поездки как таковой. Я просто очень любил «кататься на поезде». До того, что в детстве даже мечтал стать проводником. И поэтому, когда уже начинали паковать многочисленные чемоданы, я приходил в состояние крайнего нетерпения: значит уже скоро. Ходил вокруг комплектовавшегося багажа и контролировал, чтобы не забыли моих индейцев и пистолеты. И еще сомбреро, купленные на отдыхе и, как ни странно, дожившие с предыдущего курортного сезона. Пыльные, провалявшиеся год на шкафу, они доставались, чистились и укладывались в сумки, так как в чемоданах их можно было просто раздавить.
Мамина подстилка, панама от солнца «медуза» и вязальные спицы… Папина маска, трубка и набор стамесок для резьбы по дереву… Переплетенные папой и еще не прочитанные «Роман-газеты» и «Юности»… Все это лежало в шкафах и ждало своего часа. А будучи вытащенными из нафталинного плена и собранными вместе, все эти вещи производили на меня чарующее впечатление. Так что в процессе сборов я вертелся под ногами у родителей, тем самым сильно мешая, просто потому, что не мог быть в стороне от этого зарождающегося счастья.
В тот год мне было лет пять. И мы ехали на море. Было вызвано такси. Как я любил ездить на такси… Я и сейчас люблю ездить в машине, но тогда это было совершенно особенное впечатление. Вплоть до запахов и цоканья счетчика. Удавалось прокатиться-то не часто: когда-никогда родители заговорятся в гостях так, что транспорт уже не ходит… А тут на такси, да еще и на вокзал, к поезду. Это же вообще не передать…
Поезд всегда был местного формирования, поэтому на перроне как раз напротив нашего вагона нас всегда уже ждали бабушки и дедушки. Они приезжали всегда раньше нас, так что, в принципе, ориентироваться в поиске нашего вагона можно было исключительно на них. Но все равно всегда при подходе к перрону доставались билеты, и выяснялся номер вагона. Делала это всегда мама, так как папа изображал из себя караванного верблюда, навьюченного под завязку, и физически не смог бы исполнять роль штурмана.
Вещи заносились в наше купе, и все выходили прощаться с бабушками и дедушками. Родители послушно выслушивали наставления старших, а мы с братом носились по перрону, играя в какие-то незамысловатые и очень подвижные игры, прячась за спины взрослых. И все это с визгом и смехом. Родители постоянно останавливали нас, пытаясь успокоить и объяснить, что играть вблизи железнодорожных путей опасно. Но на нас это мало действовало, и в итоге заканчивалось все папиным подзатыльником. Получал его всегда брат как старший, но «надувались» мы оба. Хотя обиды и послушания хватало ненадолго, и уже минут через десять мы все так же носились и визжали.
Потом проводница предупреждала, что через пару минут поезд отправляется. Провожающие начинали целовать отбывающих, а затем в след кричать еще какие-то последние наставления. Мы заходили в свое купе и еще долго махали бабушкам и дедушками, а они нам. Они показывали жестами, мол, пишите, родители утвердительно кивали головами. А мы всё махали… Поезд дергался, и, пока провожающие еще были видны, мы махали…
Так было каждый раз. Так было и в тот раз. Тут еще нужно сказать вот что. Родители всегда покупали все четыре места в купе. Причем в купейном вагоне. Это, конечно, было дороже, но на порядок комфортнее. Один раз, еще когда мой брат был совсем маленьким, родители попытались сэкономить на билете, уложив брата с мамой на одну полку. Но, промучившись всю ночь с моим резвым братом, мама сказала, что больше она так ездить не согласна. Поэтому, когда в поездки начали брать и меня, подобные эксперименты родители уже решили не проводить. Так что мы всегда занимали все купе, специально покупая билеты заранее. Мама и я спали на нижних полках, а папа и брат – на верхних. Но меня-то всегда тянуло на верхнюю полку. Это же намного интереснее, да и как-то взрослее, что ли. Поэтому почти сразу папа закидывал меня на верхнюю полку к нашему обоюдному удовольствию: я не путался у него под ногами и аж светился от удовольствия.
Некоторое время я был занят тем, что просто упивался атмосферой купе: и этим неказистым купейным столиком, и тусклой лампой с щелкающим тумблером, которую включали только вечером, что не мешало мне постоянно щелкать выключателем, и ручкой для включения вечно неработающего радио, и матрасами, закинутыми в боковое отделение… Все это приводило меня в полнейший восторг. И только насытившись всем этим, поняв, что все это на некоторое по-детски долгое время будет "нашим", я позволял себе наконец лечь на живот, уставившись в окно. Не знаю, поймете ли вы меня, но с верхней полки в окно смотреть намного интереснее, чем с нижней. И вот так я мог пролежать очень долго, смотря на мелькающие мимо деревья, пожелтевшую от жары траву, раскаленные бетонные пригородные станции, и провод, который то стремится вниз, то снова поднимается, как волна.
Не исключаю, что может я и помню эту историю только потому, что она произошла в купе поезда. Поезда, которого я впитывал всеми порами, пытаясь запомнить, запечатлеть каждую деталь на целый год до следующего свидания.
Состав уже убегал прочь от города, родители достали сменные вещи и уже собирались закрыться, чтобы переодеться, когда дверь нашего купе отворилась, и на пороге показался мужчина. Тогда бы я его охарактеризовал как «взрослый дядя», хотя точной оценки бы это не дало, так как «взрослые дяди» на тот момент у меня начинались от 18 и заканчивались около 50 лет. Далее шли «дедушки», отличающиеся от «взрослых дядь», в принципе, только количеством седины. Сейчас я думаю, что мужчина был лет 37-ми или около того. В правой руке он держал билет, с которым он сверял номер своего места, а в левой – «дипломат». Для человека, отправляющегося на море, «дипломат» был совсем непривычным багажом. Это заметил даже я – ребенок. Мужчина еще раз проверил наличие номера своего места в нашем купе, положил билет в нагрудный карман рубашки, тихо поздоровался, вошел и сел на одну из нижних полок. Поставив «дипломат» рядом на сиденье, он замер, погрузившись в какие-то свои мысли. Хотя это я понимаю только сейчас, своим нынешним умом. А тогда я был удивлен тем, что дядя сидел абсолютно неподвижно и смотрел невидящим взглядом на вытертую краску прохода. Как памятник.
Родители на миг опешили от такого внезапного вторжения, разрушающего заранее запланированный и обеспеченный комфорт. Если так можно сказать «семейной оккупации купе». Так что на некоторое время в купе нависла пауза, которую даже мы с братом не решались нарушить. Мама вопрошающе посмотрела на папу, папа пожал плечами, мол, «сам ничего не понимаю».
- Простите, - папа прервал неловкую паузу. Сказал он это негромко и не резко, но погруженный в свои думы попутчик вздрогнул и удивленно посмотрел на папу, как будто и не предполагал, что рядом кто-то еще есть. – Вы наверно ошиблись купе…
- Сейчас, - мужчина полез в нагрудный карман и извлек оттуда свой билет, - Вот, седьмой вагон место двадцать два. Вот моя полка, - он указал на верхнюю полку, на которой в это время лежал мой брат, и протянул билет моему отцу.
Папа внимательно изучил билет, пожал плечами и полез за нашими билетами.
- Дело в том, что мы купили все места в этом купе, - папа протянул наши билеты мужчине, -тут наверно какая-то ошибка. Хотя по вашему билету все сходится...
Попутчик невнимательно изучил наши билеты и вернул их. Я вспоминаю сейчас его лицо тогда и понимаю, что ему в ту минуту было все равно, и историю с билетами он пропускал как-то мимо себя.
- А вы давно покупали ваш билет? - осведомилась мама.
- Да только что, - мужчину снова выдернули из каких-то полностью поглощающих его мыслей, - за полчаса до отправления.
- Странно, мы за двадцать дней покупали…
Снова повисла пауза.
- Давайте просто пойдем к проводнице и все выясним, - предложил папа. Попутчик кивнул.
Папа встал, взял сигареты и зажигалку со столика, намереваясь «заодно и покурить», и собирался уже выходить. Но в это время дверь купе открылась, и на пороге показалась проводница.
- Здрассьте, - небрежно бросила проводница, - билетики показываем…
- Как вы кстати, - воскликнула мама, - мы как раз хотели к вам идти…
- Что случилось? - насторожилась проводница. В ее голосе уже не было пренебрежения. Теперь в нем явно преобладала настороженность.
- Вот посмотрите, - мама взяла из рук папы и того мужчины заранее вытащенные ими билеты и протянула их проводнице. - У этого мужчины билет в вагон номер семь, место двадцать два. И у нас: седьмой вагон места с двадцать первого по двадцать четвертое. Мы всегда стараемся купить все места в одном купе. Тут, должно быть, произошла какая-то ошибка…
- Подождите, женщина, не тарахтите, - тон проводницы явно изменился и перешел обратно к пренебрежительному. Судя по всему, то, что сказала мама, было явно не тем, чего она опасалась, и что заставило ее изменить тон еще буквально пару секунд назад. – Дайте посмотреть.
Проводница долго изучала выданные ей билеты. Водила пальцем по строчкам и шевелила губами, как первоклашки на своих первых уроках чтения. В купе снова повисла тишина. Все следили за скрупулезным изучением билетов проводницей.
- Руки бы им повыдергивать, - наконец разразилась проводница, - куда они смотрели? О чем они думали? Продали, мать их. Справились. А мне что делать? Куда его прикажете селить? У меня вагон полный…
- Что вы кричите. Я-то ни в чем не виноват, - как-то печально отреагировал мужчина. - Пришел в кассу, взял билет. Что мне теперь в коридоре спать? На полу?
- Ладно, разберемся, - проводница собрала все наши билеты и уложила их в специальные полиэтиленовые отделения папки в дерматиновой обложке, чем-то напоминающей кляссер для марок. – Посидите пока тут, а там – посмотрим.
Это была не просьба, это была констатация. Неудобства нашей семьи и этого мужчины в расчет не брались, ему приказано было ждать. Хотя в данной ситуации деваться, конечно, было не куда, поэтому прощался даже такой тон.
- Вы не возражаете? – спросил попутчик у мамы. – А то я, в принципе, могу и в коридоре подождать…
- Да что вы?! Какой коридор? – сказала мама, - конечно оставайтесь. Все мы люди…
Проводница не стала слушать эти расшаркивания и на последних маминых словах она уже вышла из нашего купе и перешла в следующее.
- Пойдем покурим? – обратился папа к нашему соседу по купе.
- Пойдем, - отозвался тот.
Их не было минут десять. Мама успела за это время переодеться и достать книгу. В это время зашли папа и этот мужчина.
- Познакомьтесь: это моя жена Аня, - папа показал на маму раскрытой ладонью, - а это Армен.
Мужчина кивнул.
- Очень приятно, - сказала мама.
- Хочу поблагодарить вас, что разрешили мне подождать здесь… - начал было Армен. (Я буду называть его Арменом для простоты изложения)
- Ну что вы, какие пустяки…
Взрослые расселись на нижние полки: мама с папой с одной стороны, Армен – с другой. И снова в купе воцарилась тишина.
Мы с братом молча смотрели на происходящее со своих верхних полок, что на нас было не очень похоже. Тем более то, что происходило внизу, ни коим образом не подпадало под прилагательное «интригующее». Да и редко когда взрослые разговоры интересуют детей настолько, что они молча могут слушать их в течении более чем нескольких минут.
Наш новый сосед по купе кашлянул, прикрыв рот ладонью.
- Отдыхать едете? – спросил он. Глаза его в этот миг выражали какую-то такую тоску и боль, как будто он говорил о чем-то, что когда-то упустил и чего ему уже никогда не вернуть. Конечно, такие ассоциации у меня рождаются только теперь, но, видя тот эпизод, как фотографию, перед глазами, я снова и снова анализирую, улавливаю и подмечаю.
- Да, в отпуск, -подтвердила мама. – А вы разве нет?
- Нет, я к брату еду. Он у меня на побережье живет, - и опять такая тоска в глазах…
- Да… Хорошо… - в глазах у родителей читалось, как они представляли себе близкого родственника или, как минимум, очень хорошего знакомого, живущего на побережье. И как можно было бы комфортно отдыхать, общаться и к тому же откладывать ежемесячно весь год меньшую сумму. Тогда, да и сейчас, это было очень актуально.
- Брат родной? – спросил папа.
- Да, брат родной. Старший. Я, правда, его семь лет не видел…
- Как же так…, - мама никогда не понимала, как родные люди могут друг с другом ссориться или, не дай бог, враждовать. В семье, где она росла, отношение к близким было трепетное и заботливое. Все понимали, что надежнее и преданнее людей не найти, поэтому и держались друг за друга. Такие же отношения были выпестованы и в нашей семье. Наверно именно поэтому мама всегда воспринимала случаи непримиримой вражды между родственниками, о которых ей становилось известно, так остро. Особенно, если дело касалось ее близких знакомых. Буквально, как своё личное горе.
- Глупая история, - Армен махнул рукой и как-то горько ухмыльнулся.
- А другой и не могло быть, - мама посмотрела ему в глаза. – Вы извините меня за прямоту, но история, которая поссорила самых близких людей, другой быть не может.
- Да, пожалуй, вы правы. Но это, к сожалению, ничего не меняет. Обидно, что на пустом месте. То есть совсем. Возьмешься рассказывать и рассказать-то нечего. Да и стоит ли?…
Последняя фраза звучала как вопрос, как будто Армен хотел, чтобы его попросили рассказать ту самую глупую историю, поссорившую их с братом. Вероятно, она жгла его изнутри настолько, что он готов был поведать ее пусть незнакомым и совершенно чужим людям в надежде, что станет хоть немного легче. Но родители промолчали, хотя я уверен, что все это они почувствовали, но просто решили промолчать.
И снова купе перешло во власть тишины. Армен снова о чем-то глубоко задумался и, казалось, не выходя из этого состояния, начал рассказывать, так и не дождавшись на то просьбы от родителей.
– Мы поругались на юбилее у отца. Во время застолья, Карен (так зовут моего брата) встал и сказал, мол, давайте выпьем за здоровье отца, долгих лет ему жизни, потому как у кого еще будет занимать деньги мой брат, как ни у своих стариков. Я вспылил. Хотя, честно говоря, дела у меня тогда действительно шли «не очень» и я часто занимал у родителей деньги. Иногда даже просто харчевался у них. Действительно трудное было время. Но чтобы так, при всех унизить. Перед родственниками, знакомыми… Я встал и сказал что-то типа: «Что-то ты не очень-то считал деньги, которые тебе отец давал, когда вы дом строили на море. Ишь ты, правдивый нашелся. Так что же ты честный и богатый деньги отцу за дом не отдал. Ты их с матерью к себе даже ни разу не пригласил отдохнуть на море… Так что чья б корова мычала…». Он тоже вспылил, мы полезли драться. Нас растащили. В итоге праздник был испорчен, и мы с братом поссорились. Сильно поссорились. Через пару дней он уехал к себе, я ему даже руки не подал. С тех пор мы и не виделись, и не разговаривали. Родители настаивали, чтобы мы помирились, но я сказал, что после того вечера знать его не хочу.
- Как это все плохо, - мама сильно расстроилась, - все-таки родной брат…
Мама всегда переживала вслух. Она произносила и делилась тем, что ее тяготит, и, не задумываясь, давала оценку происходящему и советы участвующим сторонам, как, по ее мнению, было бы лучше поступить. Папа же в основном держал все в себе, и переживание заметно было только по глазам и количеству выкуренных сигарет. Он, конечно, делился переживаемым, но только с мамой, сидя на кухне. Дело, естественно, было не в кухне, как таковой. Просто так получалось, что большинство времени, проводимого дома после работы, приходилось как раз на кухню. А вот так, на людях переживать их же проблемы, да еще и сразу же давать советы – это было не в его правилах.
В тот раз он тоже сидел и молчал, и только по глазам было видно, что эта история его тоже тронула.
Снова повисла пауза. Мы с братом свешивались со своих верхних полок, отчего наши головы должны были быть похожими на эдакие светильники с глазами. Обычно в такой ситуации папа хватал одного из нас за нос, вы взвизгивали, отдергивая голову. Потом снова свешивались, якобы снова посмотреть, а на самом деле, чтобы нас снова попытались схватить за нос. Особым шиком считалось, чтобы папа попытался схватить за нос, а ты успел отдернуть голову раньше. В любом случае, все это доставляло нам с братом бешеное удовольствие. Но в этот раз на нас никто не обращал внимание. Да и мы, проникнувшись какой-то серьезной взрослой атмосферой, не были расположены к играм.
- Тогда зачем вы едите к нему? – мама первая прервала паузу, погрузившую каждого из собеседников в свои мысли. – Все-таки решили помириться?
- Он мне вчера сам позвонил, - Армен потер пальцами лоб и поморщился, как будто что-то не мог вспомнить.
После некоторой паузы он продолжил. Вообще разговор получался какой-то рваный: то молчание, то всплеск эмоций.
- Вчера вечером раздался звонок. По звуку явно междугородка. Я подошел. «Слушаю»,- сказал я. В трубке некоторое время молчали. Потом я услышал до боли знакомый голос: «Армен, это Карен. Ты прости меня…» и заплакал. Я никогда раньше не видел, чтобы мой брат плакал. Он даже в детстве не плакал, а от обиды или боли только обозлялся. А тут я явственно слышал, что он плакал. «Да и ты меня прости... Какие мы с тобой все-таки дураки… Ну, не плачь… Забыли…», - я не мог найти нужные и выразительные слова. А он все плакал и ничего не отвечал. Потом трубку взяла жена Карена. «Алло, Армен, это Люба. У нас горе. Пропала Аллочка (это моя племянница). Ты можешь приехать?». Я опешил. «Конечно, я приеду. Вы в милицию обращались?». «Обращались, но пока ничего. Она пропала уже неделю назад. Сначала думали – у какой-то подруги осталась… Мы всех обзвонили, обошли. Нигде нет. Никто ничего не знает. Из школы вышла и пропала… Приезжай». И, видно, чтобы не заплакать самой, положила трубку. Я не мог прийти в себя: «Как пропала? Куда пропала?». У меня вообще не укладывалось в голове, что в тех крошечных населенных пунктах, где все друг друга знают, кто-то может пропасть. А что Аллочка – просто не верилось. Да, я не видел ее 7 лет… Об этом я думал и переживал больше всего. Все эти 7 лет мне было жалко… нет, неправильное слово… мне было тоскливо без нее все это время, хотя последний раз я ее видел, когда ей было около пяти. Значит сейчас ей в районе двенадцати… Получается, что я не видел ее дольше, чем видел… Я даже не знаю, как она выглядит сейчас… Странно, но у родителей явно же есть ее фотография, брат должен был бы прислать… Почему я раньше не задумывался об этом?... Я даже порой осознавал, что мне не так было обидно, что мы поссорились с братом, сколько, что меня лишили племянницы… А тут – пропала. Кошмар. Мысли закружились у меня в голове. Нужно срочно ехать. Хотя чем я могу помочь?! Нет, то, что ехать надо - это однозначно, но что делать, куда бежать, когда я приеду? Незнакомый край. Брат, ясное дело, лучше меня там ориентируется… То есть все, что можно сделать – уже сделано, куда только можно обратиться – уже обратились…
Все это Армен говорил быстро, резко и громко. Лицо его в тот момент напоминало лица горячечных, как их изображают в кино: испарина на лбу, пылающие глаза…
- Как я уже сказал, позвонили они вечером. Я сразу же набрал начальника. Говорю, мол, Степан Николаич, так-то и так-то, срочно нужно уехать. А он мне: «Не выдумывай. Чем ты там можешь помочь? А у нас сейчас край, ты же знаешь. Так что никуда я тебя не отпускаю…». Тогда я ему говорю: «Ну, тогда я увольняюсь. Завтра приду, напишу заявление…». Он: «Давай-давай. Я тебя еще две недели отработать заставлю». А я ему: «А я за свой счет возьму. Не подпишите – больничный куплю»… В общем, долго мы пререкались. Он уперся и ни в какую. Я бросил трубку. Он перезванивал, а я трубку не поднимал. Меня вообще увольнение как сам факт, так и сам процесс вчера мало волновал. В итоге через час мой начальник сам ко мне приехал. Посидели на кухне, выпили, и он мне там же у меня на кухне подписал заявление на отпуск, которое я там же на кухне и написал. Утром я собрался. Да что мне собирать… (он кивнул в сторону дипломата). Завез ключи родителям. Про Аллочку ничего говорить не стал, а на вопрос «куда еду», сказал, что в командировку. И на вокзал…
Он снова замолчал и застыл, как птица на фотографии: еще секунду назад она парила, ловя нужные потоки воздуха, щелчок фотоаппарата - и она навечно застыла в чьем-то фотоальбоме. Лицо его было мрачнее тучи, и было видно, что замолчал он только вслух. Внутри он говорил, говорил, говорил… Если не кричал.
Родителей тоже буквально придавило выплеснутыми на них горем, отчаянием и беспомощностью. Ошарашенные они сидели и молчали, как каноном повторно переживая внутри сказанное этим случайным попутчиком.
- Что же получается, - Армен говорил уже тихо, смотря куда-то в пол и, казалось, не понимая, что произносит эти слова вслух, - ему больше не к кому идти… Мы столько лет не виделись, а он несет свое горе именно ко мне. Но почему он ждал? Неужели обязательно нужно было чему-то случиться, чтобы он сделал шаг? Чтобы я сделал шаг… Какие же мы дураки…
И он заплакал, закрыв лицо ладонями. Папа подсел к нему, положил руку ему на плечо, как бы в поддержку. Мама налила из термоса чаю, достала из дорожной аптечки какие-то капли, накапала в кружку, протянула ее Армену и сказала: «Выпейте, выпейте…». А он все тихо плакал и шептал: «Какие же мы дураки… Боже, какие дураки…».
Меня как ребенка удивил только тот факт, что взрослый дядя плачет. В моем понимании, дядя на то и дядя, что не плачет. Я не мог в тот момент оценить ни трагизм ситуации, ни душевный надрыв. Да от меня этого никто и не ждал. Я был всего лишь пятилетним мальчиком. И только сейчас, воспроизводя в памяти картинку и диалоги и перенося их на бумагу, я переживаю все это много лет спустя так, как не мог это сделать тогда.
В тот самый момент открылась дверь купе, и вошла проводница. Вошла она со словами… то есть было ощущение, что предложение она начала еще в коридоре, до того, как открыть дверь. Так вот вошла она со словами: «Собирайтесь. Я нашла вам место». На середине предложения она увидела всю ту сцену, которая разворачивалась в купе, так что темп, с которым она буквально выстреливала буквы в первой половине фразы, во второй части резко упал, и слово «место» она буквально протянула.
Но на нее никто даже внимания не обратил. Точнее, конечно, все заметили, что она вошла, но никто к ней так и не повернулся. Да и сама проводница уже второй раз за тот день, войдя в наше купе, резко изменила как тон разговора, так и выражение лица.
Некоторое время она молча мялась у двери, пока мама, повернувшись к вошедшей, ни сказала: «Он к вам зайдет чуть позже. Хорошо?». Проводница как-то неловко кивнула и молча вышла.
- Знаете, слова здесь, конечно, не уместны, - мама держала кружку, ожидая, когда Армен чуть-чуть успокоится и сможет выпить, - но нужно верить. Ведь пропала – это еще не вердикт. Нужно верить и искать. И ждать, конечно. Поддержать брата и верить. Вы и без меня знаете, сколько случаев, когда дети берут и уезжают, куда глаза глядят. Их потом находят, а родители себя уже похоронили заживо. Так что держитесь. И я надеюсь, что все закончится хорошо. Во всяком случае, в это сейчас нужно верить обязательно. Иначе можно сойти с ума.
Армен выпил предложенный ему чай с какими-то успокоительными каплями. Вытирая ладонями заплаканные глаза, он повторял: «Извините меня… Я не хотел… Все это на вас вот так… Вы простите меня…». И все в том же духе. А папа все также сжимал его плечо…
Потом Армен достал носовой платок и вытер им лицо. Встал, взял свой «дипломат» и, подойдя к двери, обернулся и сказал: «Извините меня…». И вышел…
Родители еще долго потом сидели молча на нижних полках и думали каждый о своем. А мы с братом еще некоторое время, свесившись, смотрели вниз, но потом снова уставились в окно, где мелькали деревья, столбы, дороги и люди.