Лежачая восьмерка, часть 5. Разумное сообщество

ЛЕЖАЧАЯ ВОСЬМЕРКА, ЧАСТЬ V. РАЗУМНОЕ СООБЩЕСТВО

– Чему вы не можете поверить? Вам кажется невероятным, что человек не стремится к власти?
– Дон, для начала успокойтесь, – Номер Третий сконфуженно умолк.
– Хм! Хорошо. Я спокоен. Но я не желаю даже обсуждать эту хрень!..
– Но обсудить, тем не менее, надо. Эта «хрень» – основной вопрос повестки дня.
Ремарка принадлежала неофиту – Номеру Пятому, заменившему убиенного профессора. Я напрягся. Глупо, конечно, было надеяться распознать голос, но спокойная, с легким налетом барственности манера, выдававшая птицу высокого полета, заинтересовала меня. Невольно я начал перебирать знакомых. Два-три человека, пожалуй, подошли бы под этот образ. Один – Ги де Треоль, ученик отца. Отец очень любил его, обращался с ним как с равным, и у меня он, понятное дело, вызывал смешанное чувство восхищения и ревности. А вот Йен и Ильда недолюбливали Треоля, причем ничуть этого не скрывали и постоянно устраивали ему каверзы. Но тот только посмеивался в холеные модные усики цвета осиного меда. Второй – Паоло Урбино, глава трансгалактической сети космопортов. Семья Урбино уже полтора века владычествовала над этой извозчицкой империей, и ни один состав Совета не обходился без ее отпрыска. Третий – Влад Слободин, математик, увлекшийся в последнее время применением целевого программирования в политике. Правда, поначалу и государственные мужи, и администраторы от науки отнеслись к его экспериментам, как к шалости гения, но когда Влад вычертил программу органичного интегрирования Гиад в Союз Цивилизаций, и те и другие прикусили языки. Хорошо, если Гаррета сменил именно он. Но, как бы там ни было, похоже, что в Комитете-2 появился альтернативный лидер. Неожиданно меня кольнула ревность и тут же – стыд за нее. Нет, надо выбираться отсюда, уносить ноги, пока цел.
Вложив в голос как можно больше сарказма, я прервал затянувшуюся паузу:
– Хорошо, Номер Пятый, я вас слушаю со всем вниманием и почтением.
– И ситуация заслуживает того. Это уникальная ситуация – впервые за многие века появилась возможность создать в Союзе реальный паритет Цивилизаций, и мы...
Нет, это не Влад. Игра в политику не сделала его политиканом. И не Ги. Тот, хоть и прохиндей, но элегантен во всем. Урбино? Ну, чтобы совладать с таким типом, надо выказать адекватный напор.
– Позвольте прервать вашу казуистику.
– Как? Что вы себе…
– Сдуйте официозную шелуху, и ваше предложение прозвучит так: надо воспользоваться тем, что гиадцы переживают смутные времена, занявшись переустройством своего общества, и навязать им закамуфлированную контролирующую структуру со мной в главной роли. Это вы называете паритетом?! А моя роль доморощенного Хитроумного Одиссея не может вызвать ничего, кроме отвращения.
Наступило молчание. Я чувствовал тревогу одних и досаду других. Уже празднуя победу, я хотел было закрыть тему, но чертов Пятый опередил меня:
– Мы поняли вас, капитан Гард…
– Мы? – тут же вставил я, решив не давать ему спуску ни в чем.
– Простите, я оговорился. Разумеется, я не могу выступать от имени всех, но, думаю, тем не менее, что выражу общее мнение, сказав, что вас совершенно напрасно смущает, что вашу популярность, доверие к вам хотят использовать в интересах Союза Цивилизаций. Ведь, согласитесь, если Гиады входят в него, то интересы Союза – это в такой же мере их интересы, как и наши.
Я мысленно зааплодировал. Но это было еще не все.
– Что же касается вашего отвращения к роли э-э-э… царя Итаки, то, уж не обессудьте, в действительности под ним скрывается подсознательное неприятие власти как таковой. А это, батенька, – инфантилизм, который подлежит…
– …принудительному лечению, – продолжил за него я, спародировав его интонацию.
– Хе-хе! Остроумно, но клоунада ваша неуместна. Вы ведете себя как мальчишка.
– И мальчишке вы хотите доверить такой пост? Признайтесь, что, будь ваша воля, моя кандидатура даже не обсуждалась бы.
– Вы ошиба… Так вас это смущает? – казалось, он искренне удивился и обеспокоился.
– Нет. И вы правы – мне отвратительна самая мысль о власти, тем паче – политической власти. Для таких, как вы, это лакомый кусочек, хотя и не более того. Для миллионов аутсайдеров – цель целей. А для меня – профанация цивилизованных взаимоотношений в разумном сообществе.
Прежде чем Пятый смог возразить, мне на помощь неожиданно пришел Восьмой. Это был самый молчаливый из Девяти Имеющих Голос. То ли ему вообще претили говорильни, то ли мешала неуверенность, но он ни разу не подал голос по своей инициативе, и только когда обращались непосредственно к нему, отвечал подчеркнуто кратко и сухо. А тут вмешался в самое время и повернул безнадежный базар в нужное русло:
– Что же предлагаете вы, капитан Гард?
– Я? О, у меня не та подготовка, чтобы выступать с собственными идеями по вопросам мироустройства. Но я могу… – слова не шли, однако я чувствовал захватывающую дух уверенность, что нежданно-негаданно судьба подарила мне возможность озвучить сокровенную мечту отца. Я проглотил комок.
– Мне трудно говорить… «Начни с главного» – «Кто это сказал?» – чуть было не выкрикнул я и тут же понял, что то была любимая фраза отца, тысячу раз слышанная мной в детстве. И сразу ощутил прилив сил.
– Итак, я выдвигаю концепцию миропорядка, завещанную моим отцом, – общество без политики, без государств и границ…
– Впервые слышу, что Уильям Гард был анархистом и призывал к хаосу.
Это вступил Седьмой. Этот, да еще, пожалуй, Девятый были самыми лояльными к правительству членами Комитета-2 и всегда лоббировали проправительственные проекты. Зато не проявляли явных симпатий к Номеру Пятому (ни бывшему, ни нынешнему). Тем не менее я всегда чувствовал некоторый холодок со стороны обоих. В сущности, в этом Комитете у меня было только один союзник – Третий. Второй и Четвертый в большинстве случаев разделяли мою точку зрения, но я довольно часто ошибался, пытаясь предугадать их действия. Шестой и вовсе был непредсказуем. Мне даже казалось, что его больше волнует не решение задачи, а стремление поразить нас. Да и молчуна Восьмого нельзя принимать в расчет. Кто его знает, с какой целью он сегодня отверз свои уста.
Однако надо было отвечать Седьмому.
– Отец никогда не призывал к хаосу. И, простите за ликбез, Седьмой, анархия и хаос вовсе не тождественные понятия… – Я запнулся. Угадав мое затруднение, Третий тут же пришел на подмогу.
– Дон прав. Анархизм – несправедливо оболганная философская доктрина. От века его суть искажают и смешивают с вульгарной вседозволенностью. Но это учение ни в коей мере не подразумевает отсутствия принципов, так как «анархия» (от греческого ) означает «безвластие», но отнюдь не произвол.
Так что говорил ваш отец, Дон?
 – Он любил повторять, что люди не должны делегировать власть кучке избранных, пусть даже избранных большинством народа и на ограниченный срок. И потому что механизмы выборов несовершенны. И потому что, приняв бразды правления, люди так или иначе перестают быть теми, кем они были, когда их выбирали. Причем часто они утрачивают именно те качества, за которые их выбрали. В последнем я убедился сам на печальных примерах моего дяди Персиваля Гарда и профессора Бенжамена Гаррета. Отец говорил, что общество должно не управляться, а направляться. То есть его развитие – развитие всех сфер жизни – должно направляться периодически созываемыми форумами специалистов. Отец говорил, что только тогда человечество можно будет называть разумным сообществом…
И в этот момент отключился мой трансфер. Я никогда так и не узнал, был ли это случайный сбой системы или механизм наших посиделок предусматривал возможность блокирования извне на случай нежелательного развития событий. Во всяком случае, когда связь возобновилась, Номер Пятый уже благодушно журчал:
– Ну что ж, капитан Гард внес довольно экстравагантное предложение, однако, согласно нашим правилам, мы должны, по крайней мере, обсудить его, хотя бы из уважения к славному Уильяму Гарду, что, по тем же правилам, требует как минимум недели на обдумывание…

Когда я пересказал содержание этого смехотворного совещания Оливии, она молчала так долго, что я испугался. Неужели я дал маху, заговорив об отце. «Не мечите бисера»… Меня захлестнуло чувство вины. И тут же обожгло другим подозрением. А вдруг Оливию разочаровал мой отказ от феерической карьеры? Вдруг ей польстила бы роль посольши?
Я покосился на нее. Она отвела глаза. Губы, утонченным рисунком которых я не уставал восхищаться, исказила непонятная усмешка. Вся ее поза – она сидела, откинувшись в кресле, небрежно скрестив ноги, – выражала холодную отстраненность. Внезапно она показалась мне такой чужой, что меня обуял ужас. Где моя жена, которую я знал и любил всю – от перламутрового пробора на макушке до изящных, хотя и твердых, как камень, из-за занятий танцами кончиков ног? Где родное, самое близкое мне существо? Кто эта женщина, с которой я делю постель, кров, победы и поражения, разочарования и надежды – все? Нахлынувшее чувство одиночества придавило меня. Я сидел ни жив ни мертв. А она молчала. Вдруг я подумал, что это была первая размолвка в нашей супружеской жизни. За все два года. Может, я напрасно запаниковал. Семейная ссора – эка невидаль, вполне невинная банальная вещь. Да и ссоры-то нет. Просто пауза в разговоре. Пауза. Надо прервать паузу. Надо просто прервать паузу. Надо сказать что-нибудь этакое, небрежно-иррелевантное. Но ничего подобного на ум не шло. И я, промычав «ммм-дааа», хлопнул ладонью по ручке кресла, поднялся и пошел к дверям. И тут мне в спину раздалось резкое, как выстрел: «Ты куда?» – «Пойду, пройдусь», – не оборачиваясь, бросил я и заспешил прочь.
Мир за воротами дома тоже был холодным и неприютным. Пустынные улицы, порывистый, пронизывающий до костей ветер. Индивидуальная теплорегулирующая система не каждому по карману, и в ненастную погоду люди покидали свои убежища только для того, чтобы добежать до ближайшего телепорта или вскочить во флайер. Однако в нашем квартале телепорты были во всех домах, а у доброй половины его обитателей имелись и личные. Сюда не забредали бродяги. Здесь не водились неприкаянные души, которых в стремлении сбежать подальше от родных пенатов, не останавливает даже дурное настроение небес. Я был такой один. И впервые пожалел, что когда-то в детстве, решив стать космолетчиком, дал себе слово никогда не пользоваться ИТС в повседневной жизни. Мать тогда была вне себя. Умоляла не рисковать здоровьем, даже плакала. Убеждала, что современная техника позволяет обойтись без телесных самоистязаний во всех профессиях, включая космические. Но я был неумолим и демонстративно выбрасывал новенькие комплекты ИТС, которые она покупала мне, пока не смирилась. А отец… он не то чтобы осуждал меня, но я постоянно ловил на себе его недоуменный взгляд. Кажется, он не понимал значения физической закалки. Да и вообще моего увлечения космосом. Он был камерным человеком, кабинетным ученым. И не раз, переживая какую-то детскую обиду, я думал горько и зло, что лучше бы его сыном был Йен и что я не хочу и не буду таким, как он. Ох, я дурак, дурак… Впрочем, я ни о чем не должен жалеть. Даже и о тех моих ювенильных демаршах. Тем более что, сломись я тогда, Хаммеровских пыток я бы точно не выдержал…
Странное дело, ни отца, ни Йена, ни Ильды уже давно нет в живых, а я все еще помню свои обиды на них и чуть что переживаю их заново. Инфантилизм? Неужели Номер Пятый прав? И то, что я отказываюсь от должности, сулящей фантастические перспективы, – ребячество. Но антивластие или, как там сказал кореш Третий, безвластие, – было заветной мечтой отца. С другой стороны, недруги упрекали его именно за незрелость гражданской позиции и как только не клеймили – от Дон Кихота до идиота...
И что, черт возьми, означало молчание Оливии?
Сердце у меня заболело так, что я остановился. Может, и тут я был не прав? И тут поступил, как мальчишка, иными словами, как дурак? Не следовало мне уходить. Я вспомнил фразу, поразившую меня в одной древней книге: «Ты так чертовски важен, что можешь позволить себе уйти, если вещи не складываются так, как тебе хотелось бы. Я полагаю, ты думаешь, что ты имеешь характер. Это чепуха! Ты слаб и мнителен!»
Надо вернуться. Вернуться в наш дом и поговорить с Оливией начистоту.
Я огляделся. Куда меня занесло? Передо мной во всей своей хваленной эклегармонии высилось здание Нового Геликона – самого модного пристанища богемы. Оливия много о нем говорила. И не раз пыталась заманить меня сюда. А вот, кстати, и выход из дурной ситуации: закажу столик и попрошу метрдотеля послать за ней флайер. И пусть завалит его цветами – ее любимыми лотосами. Я решительно шагнул к ресторану. И тут меня обдало жаром. Мимо прошла, нет, пронеслась, как видение, невообразимо прекрасная женщина. Синие звезды глаз сияли беспокойным огнем на матово смуглом лице, вишневый чувственный рот был зазывно приоткрыт, длинные темные волосы, развевались на ветру, переплетясь с голубым шелковым шарфом. Шарф сорвался, и его подхватило вихревым кружением, но она так спешила, что не заметила потери. Я поймал шелковую змейку и почти побежал за синеокой богиней. Я был уверен, что она торопится, опаздывая на свидание, и пытался представить ее избранника. И лихорадочно думал, что сказать ей, когда она наконец остановится, и я подойду с чертовым шарфом и идиотской улыбкой, которую так и вижу на своем лице. Тем временем она стремительно пересекла зал и, похоже, собиралась нырнуть в служебный отсек. И я не выдержал. «Сцеола!» – закричал я. Она застыла, будто внезапно увидев перед собой пропасть. Медленно обернулась и несколько секунд смотрела на меня, стоя недвижно, как статуя. Потом протянула ко мне руки и через мгновение уже была в моих объятиях. Я выронил шарф. Мы стояли, сплетясь телами и воспоминаниями, на виду у всех. А потом Сцеола потянула меня в самый укромный уголок зала. Она плакала и сквозь слезы, не отрываясь, смотрела на меня, и только повторяла: «Дон, это ты!» И все же, когда подошел официант, она встрепенулась, вспомнив о цели своего прихода, и первым делом попросила передать «ее другу», чтобы он сегодня ее не ждал. Официант понимающе кивнул, и Сцеола, прерывисто вздохнув, наконец улыбнулась.
– Шампанского. Самого лучшего. У нас праздник.
Официант, снова кивнув, исчез.
– Праздник? – переспросил я.
– Праздник, Дон, праздник. Я так соскучилась, Дон! Я так счастлива сейчас! Нет, мне сейчас больно, очень больно, как в тот день, когда ты ушел. Нет, не так. Хуже. Потому что тогда я была зла –на тебя, на себя, на нее, на весь мир… и это помогало мне. А теперь… Выходит, ничего не прошло. Не понимаю, как я могла выдержать целых два года. Как я их прожила? Или мне казалось, что я живу…
Она явно не сознавала, что говорит. Ко мне ли были обращены эти шокирующие признания или она просто произносила вслух то, что повторяла про себя, когда выпадала одинокая ночь. Словно прочитав мои мысли, она поджала губы и произнесла неожиданно низким грудным голосом:
– Напрасно я это говорю. Ведь пожалею потом. Уже жалею. «Что он Гекубе? Что ему Гекуба?»
Непроизвольно мои брови дернулись от удивления – Сцеола цитирует Шекспира!.. Она же, истолковав мое удивление по-своему, запальчиво воскликнула:
– Да, не смей отрицать! Я тебе не нужна! Ты меня не любишь! Я тебе совершенно безразлична!
Я вздохнул. Что ж, сам виноват. Черт меня дернул пойти за ней. Попал из огня да в полымя.
– Я тебя не люблю. Но ты мне не безразлична. И ты мне нужна. Очень нужна.
И тут она так побледнела, что я испугался. Уставившись на меня расширенными от ужаса глазами, она пробормотала:
– Забыла, я забыла…
– Что? Что ты забыла? – ничего не понимая, переспросил я.
– Я забыла, забыла! Я ведь решила… Я столько раз представляла себе эту встречу и думала, как же я себя поведу, что скажу… Решила держаться спокойно и гордо, как твоя… Кстати, как она? Как вы с ней?
Я постарался не выдать охватившего меня смятения.
– Да вот, как видишь, увидел тебя и забыл, что женат!
Она усмехнулась и продолжала вопросительно смотреть на меня. И я рассказал ей все. Сам не знаю, зачем я это сделал. Где бедняжке Сцеоле понять такую женщину, как Оливия? И нашу жизнь с ней, похожую на полет среди звезд, которые каждую ночь меняют свое расположение, и наутро ты не понимаешь, что произошло, почему картина так изменилась, и гадаешь, карты ли звездные врут, твои глаза тебя обманывают или ты попросту не проснулся, но видишь странный сон, а вернее, кошмар. Погруженный в горькие мысли, я совсем забыл о Сцеоле. Но она напомнила о себе, да так, что у меня челюсть отвисла. Положив свою руку на мою и слегка сжав ее, она заглянула мне в глаза и изрекла:
– Дело в том, Дон, что ты разочаровал ее, – и торопливо добавила: – Прости, милый.
Потрясенный, я смотрел на Сцеолу, ожидая объяснений. Она же, откинувшись на спинку кресла, отвернулась и надолго замолчала. Я ждал, не сводя с нее глаз. Но Сцеола никак не реагировала на немой вопрос, а произнести его вслух было для меня слишком. И тут я впервые понял, как она изменилась. О нет, дело было не в ошеломляюще расцветшей красоте и не в пленительной маске-вамп, притянувшей мое внимание, но и слетевшей с нее, как только она узнала меня. Я понял, что бурный всплеск эмоций у нее был кратковременной реакцией на встречу. Явился человек из прошлого, и она рефлекторно повела себя так, как когда-то. Сейчас же она успокоилась, и эти два года, что мы не виделись, дали о себе знать. Передо мной сидела совершенно незнакомая женщина. Умудренная несладким опытом, узнавшая себе цену, научившаяся жалеть. И на всем облике – отпечаток элегантности, смягчившей ее врожденное диковатое изящество. Внезапно меня охватил интерес к ее жизни. Я подался вперед
– Расскажи теперь ты о себе, Сцеола.
Она встрепенулась, улыбнулась, но так ничего и не сказала, только растерянно пожала плечами. Не желая дать ей опомниться, я продолжил натиск:
– А может, поедем к тебе? Отметим встречу по-нашему. Тряхнем стариной...
По ее лицу прошла тень. Брови изломились. С усилием она выговорила:
– Не-е-ет. Это невозможно.
– Почему? Ты замужем?
Она засмеялась.
– Нет.
– А-а-а, друг! – я кивнул в сторону служебного коридора.
Она снова засмеялась, теперь уже насмешливо.
– Нет, Дон, это из-за Джонни.
– Джонни, малыша Джонни? Так ты…
– Да, Дон, да. Я его усыновила, как и обещала, так что у меня есть сын, а у малыша Джонни – мать. Помнишь, ты не верил, говорил, что у меня ничего не полу…
– Не надо! – взмолился я. И так понимаю, что кругом ошибся. Не надо мне было уходить от вас. От тебя, Джонни, Стива…
– Стив уехал. Завербовался механиком на торговое судно. Вернется через восемь месяцев. Вдруг она покраснела и с вызовом посмотрела на меня.
– А впрочем, почему бы и нет? Поедем к нам. Увидишь Джонни и… я вас заново познакомлю.
Дом Сцеолы поразил меня. Это был старинный добротный особняк, очень удобный и уютный. Внутри никаких излишеств, ничего вычурного типа невесомой мебели или вещей, поддающихся только голосу или прикосновению хозяина, из-за чего гости то и дело попадали в дурацкое положение. Все было комфортно и просто. Правда, это была не та изысканная простота, которую так любила моя мать и к которой она приучила Ильду. Оливия, та вообще не признавала такого понятия, как интерьер. Наш с ней дом вовсе не был домом в общепринятом смысле. Скорее, он походил на обнесенные стенами уголки природы, как обихоженной, так и дикой. Комната Оливии напоминала горную пещеру. Гостиная, по сути, была садом, где под деревьями стояли столы и кресла в виде пней, а между ними текли ручьи, сходившиеся к центру, где был устроен круглый ступенчатый водоем, выложенный лунным камнем. Зеркальные стены создавали иллюзию того, что сад простирается бесконечно, а потолок, имитировал небо, картина которого менялась по прихоти хозяйки. Единственным моим убежищем в этом заповеднике была библиотека. Кстати, Оливия сама проводила там большую часть времени, но о том, чтобы отказаться от вывернутого наизнанку дома, и слышать не хотела…
Я еще раз огляделся. Да, настоящая комната для пацана: и поиграть, и позаниматься, и мышцы размять. Где же, наконец, он сам? Сцеола отправилась на его поиски и тоже пропала… Я заложил в рот два пальца и свистнул. И тут же, будто в ответ на долгожданный сигнал, послышался топот; дверь распахнулась, и малыш лет пяти, голубоглазый, с льняными волосами неловко переступил через порог. Держа руки за спиной, он смотрел на меня со страхом и любопытством. Я ухмыльнулся.
– Хочешь, научу так свистеть?
Он кивнул.
– Вот, смотри. Я снова свистнул.
Он подошел поближе.
– Ну, давай, попробуй. Ах, у тебя руки заняты. Что это ты прячешь?
«Это» оказалось безупречно выполненной моделью космолета.
– Вот это здорово! Неужели сам?
Он фыркнул.
– А кто же? Сам, конечно. У меня таких много! А я знал, что ты п’идешь.
Я непроизвольно нахмурился.
– Ты очень долго не п’иходил. Но мама сказала, что у тебя работа, и что потом ты п’идешь.
Я вопросительно посмотрел на Сцеолу, которая прокралась в детскую вслед за ребенком и примостилась на краешке софы. Но Сцеола отвернулась, и я вынужден был спросить:
– Ты рассказала ему?
Тут она посмотрела мне в лицо и отрицательно качнула головой.
– Не рассказывала я, Дон, ничего не рассказывала. Он сам помнит. Все помнит.
Я ошарашенно повернулся к малышу, и тот с трогательной серьезностью повторил слова матери:
– Я помню. Все помню.
– Что все?
– Все. Как ты меня спас. А потом учил делать кошмоеты.
– Что? Космолеты, черт побери, космолеты! Так. Где он учится?
Сцеола дернула плечом.
– В подготовительной. В этом году заканчивает. Я уже думаю, куда его…
– И думать нечего. В Космошколу Дэвиса Кестера – лучшую в галактике. Дэвис – брат моего эколога Льюиса, и я...
 Сцеола протестующе подняла руку.
– Спасибо, Дон, не надо. Нам не нужна протекция. Он у меня отличник. А то, что он не выговаривает какие-то буквы, это ерунда. Зато он – первый в группе по основным предметам!
Она посмотрела на мальчика с такой гордостью, что у меня кошки заскребли на сердце от какого-то противного чувства – то ли зависти, то ли жалости наполовину со стыдом.
– Ты не знаешь, какая туда очередь, а я все устрою прямо сейчас.
Я переговорил с Дэвисом. Не выказав удивления, не задав ни одного вопроса, он попросил данные малыша. Я отправил их ему и через полминуты услышал, что Джонни Сван принят в класс А и должен явиться в 7:30 1 сентября сего года на торжественную церемонию.
– Ну что, Джонни Сван, будешь космолетчиком!
Я ожидал восторгов, но пацан, опустив голову, молчал. Я заметил, что кончики ушей у него покраснели.
– Ну, в чем дело? Ты что, не рад?
– Это… Это нечестно, сэр! – голубые глаза полыхнули робким гневом.
Ну и ну – настоящий маленький лорд Фаунтлерой! У меня отлегло от сердца. Я наклонился к нему.
– Чудашка! Ничего подобного! Это была моя законная очередь, и я просто уступил ее тебе.
– Жаконная?
– Жаконней не бывает! Будь я проклят!
Малыш бросился мне на шею. Я заставил себя не думать о неродившемся сыне и его теперь уже потерянном праве. Плевать. Если и будет у меня сын, то когда еще ему поступать в школу!.. Ах, Оливия, Оливия… Двух вещей я не пойму никогда – почему она вышла за меня замуж и почему не хотела детей…
Однако, судя по знакам Сцеолы, пора уже было покидать владения маленького лорда Фаунтлероя. Я встал, но мальчишка вцепился в меня и не желал отпускать. Я подхватил его под мышки и пару раз подбросил к потолку. Он завизжал от восторга, но, опуская его осторожно на пол, я заметил странное выражение на лице Сцеолы. Не зная, как его толковать, и стремясь поскорее завершить затянувшуюся мизансцену, я соврал, что смертельно проголодался. Сцеола тут же обрела озабоченный вид.
– Мужчины, марш в столовую! Будем ужинать.
За столом прислуживали роботы, и это удивило меня. Человечество переболело роботоманией еще во время оно и вернулось к использованию людей во всех сферах, где требовались чисто человеческие деликатность и чуткость. Механических нянь, поваров, слуг можно было встретить только в глухой провинции или у чудаков-мизантропов. Впрочем, ужин был совсем неплох. Особенно рыбный пирог из Понтины – следствие интеграции Гиад, которое гурманы явно оценят.
После ужина Сцеола отправила малыша спать, а меня поволокла в гостиную и принялась болтать о всякой чепухе, игнорируя все мои попытки поговорить о делах – ее и Джонни. Через полчаса я не выдержал и снова прибегнул ко лжи, заявив, что устал и не прочь на боковую. Цирцея моя улыбнулась насмешливо, но тут же встала.
– Пойдем, я провожу тебя и покажу, что и как.
– Да ладно, чего там, это может сделать любой латник из твоей рати, – я кивнул ближайшему роботу, и тот шагнул вперед.
– Ни за что! – вскричала Сцеола, – я сама, ты – гость особенный. И снова мне почудился странный блеск в ее синих глазах, теперь казавшихся почти черными.
Ночью в мою дверь заскреблись. Я ухмыльнулся удовлетворенно. Все повторяется. Только вместо третьеразрядного гостиничного номера на Цетере эта милая старомодная спальня.
– Заходи, моя прелесть, я заждался, – промурлыкал я.
Поскребывание прекратилось, однако дверь, странное дело, оставалась закрытой. Я вскочил и распахнул ее. Черная пантера с горящими, как угли, глазами, рыча, бросилась на меня. Однако служба в Комитете не прошла даром. Мое тело отреагировало раньше, чем я успел что-либо почувствовать. Не то плохи были бы мои дела: ужас ли, страх ли причинить ей вред помешали бы мне защититься. Но тренировки и многократно усиленная чувствительность нервных рецепторов сработали как надо. Я отпрыгнул назад и в сторону, так что острые изогнутые когти только скользнули по одежде. Чудовище взвыло от досады и, ощерившись, прижалось к полу, готовясь к новому прыжку. Но я уже выхватил бластер и нащупал нужную кнопку. Пучок усыпляющего излучения вырубил его. Зверь распластался на янтарного цвета ковре и затих. С ужасом, но и не в силах оторваться от жуткого зрелища, я смотрел, как менялись контуры монстра, исчезала блестящая черная шерсть, втягивались когти. Через несколько минут на его месте, утопая в золотистом ворсе ковра, безмятежно посапывала моя belle ami.
Док Фишер прибыл без промедления. Осматривая спящую красавицу, он восхищенно прицокивал языком и бормотал что-то весьма далекое от медицинских терминов. Я терпеливо ждал, зная, что усыпляющего действия хватит надолго. Наконец Фишер закончил священнодействовать над своей обольстительной пациенткой и подсел к столу, где я, обойдясь без помощи Сцеолиных роботов, приготовил для него коктейль и сигары.
Удобно расположившись в кресле, доктор глубоко затянулся и вперил в меня пристальный взгляд, будто хотел проникнуть в мою душу.
– Док, – взмолился я, не выдержав, – не смотрите на меня так, ваш пациент не я!
– Как знать, как знать, – отпарировал он, – рецидив-то вызвали вы.
– Я?! – вскричал я, не веря свом ушам.
– Вы, батенька мой, вы. Сейчас ее состояние не внушает никаких опасений. Но…
– Док, выкладывайте, что там у вас?
– Причиной метаморфозы – metamorphosis bestialis – явился сильный стресс. А стресс в свою очередь был вызван страхом. Страх же ей, по всей видимости, внушили вы.
– Это невозможно, док. Какой страх, откуда, я же вам рассказал, мы…
– Не надо повторять вашу историю, я все помню. Дело вот в чем: она испугалась за ребенка.
– Но я только хотел помочь! Хотел сделать для него то, что могу только я. Чтобы всего лишь записаться в очередь на место в Космошколе Кестера, нужна сумма, на порядок превышающая все состояние Сцеолы, и внести ее надо задолго до рождения ребенка. Бедняжка не может дать ему то, что могу я.
– Вот-вот, она испугалась, что вы таким образом отнимете у нее ребенка. Поймите, Дон, Сцеола не только полюбила Джонни всей душой, она любит его, как, простите, все матери-одиночки: ребенок – средоточие всей ее жизни. И наоборот. До сих пор все для него делала она. И гордилась плодами своих усилий. И вот являетесь вы – ее несчастная любовь. Вы для нее – нереальная цель и, соответственно, причина ее несчастья. Нереальная цель же у большинства людей, когда они осознают тщетность своих надежд, вызывает ненависть, часто подавляемую, отчего она только усиливается. Иными словами, она испугалась, что вы снова разрушите ее мир.
– Сцеола меня ненавидит? Не-е-ет. Я не могу в это поверить, док.
Я сам понимал, как жалко звучат мои слова, но продолжал упорствовать, не желая признать очевидного. Ибо признание его означало для меня окончательный разрыв со Сцеолой. Я должен был расстаться с изрядным – и дорогим для меня – куском прошлого, сжечь корабли. И, наконец, – док и в этом был прав – потерять только что обретенного сына, пусть даже не родного. И я упрямо повторил:
– Она любила меня. Сейчас я понимаю, что по-настоящему меня любила только она. Учитывая, сколько ей приходилось прощать. Другие не прощали. И, док, она уверяла, что любит до сих пор.
Доктор усмехнулся.
– Ну, разумеется, все, о чем я говорил, спрятано глубоко в подсознании. Находясь в здравом уме, она будет (и совершенно искренне) отрицать все, что вы или я скажем. Если скажем. Чего я вам не советую. Чтобы вам стало еще яснее: все, что произошло здесь, все, что она натворила, – он кивнул на спящую, – она проделала как бы во сне. Это особый род сна. Нечто вроде самогипноза. Защитная реакция, как я уже сказал.
– Но в таком случае, док, она опасна!
– Не более чем вы или я.
– Как так? – я с недоумением воззрился на Фишера.
– Практически любой из нас может впасть в состояние аффекта и наломать дров. По вашей логике, подавляющее большинство людей представляет потенциальную угрозу для окружающих. Так что же, упрятать две трети человечества в психушку? Или ввести моду на смирительные рубашки? Абсурд.
– Но она не обыч… вы не видели… Это кошмарно!.. – я замолчал, подавленный видением оскаленной морды, глаз, горевших дикой яростью в нескольких сантиметрах от моего лица.
– Окститесь, батенька, бластер в руках разъяренного человека, заметьте, вполне здорового в общепринятом смысле, может наделать бед больше, чем стадо пантер.
– Так что же вы предлагаете, оставить все как есть? И Джонни?
– Можно подумать о лечебном курсе для нее. Скажем, попробовать методики, разработанные для случаев атавизма. А она – любопытнейший экземпляр. Только представьте, если ее способности передались бы детям. Это были бы уникальные объекты для исследования – мифологические персонажи, древние боги во плоти. Да, да, когда-то люди поклонялись таким полулюдям-полузверям. Наука последующих тысячелетий низвела их в область вымыслов. В действительности же это были вполне научные техники структуральной модификации, применяемые в древности активно и с большим искусством. Лон Фу удалось воспроизвести их в самом грубом приближении. В вашем же случае мы имеем фантастическую возможность для наблюдения за уникальной особью…
Глаза доктора сверкали фанатичным блеском, характерным для вошедших в раж ученых. Мне стало не по себе. Я решил прервать поток исследовательской фантазии.
– Док, вы меня только что убедили в СВОЕЙ потенциальной опасности для общества!
 Несколько секунд лицо доктора хранило абсолютно обалделое выражение. Потом он хлопнул себя по лбу и разразился хохотом. Отсмеявшись, он залпом опорожнил свой бокал и заговорил уже в своей обычной мягкой манере, и, кстати, впервые за весь визит назвал меня капитаном.
– Благодарю, капитан, благодарю за урок. Эх! Да, все мы… Однако же о лечении для вашей подруги можно подумать. Обещаю заняться этим в самое ближайшее время. А пока, дайте ей вот это, когда проснется, – он протянул мне упаковку пилюль. – За сим разрешите откланяться, у меня еще пациенты.
В его прощальном рукопожатии я почувствовал совершенно несвойственную ему теплоту и доверительное уважение. Бедняга док! Почему он мотается по пациентам, когда ему впору заведовать собственной клиникой? А как остальные ребята? Что поделывают? Надо бы связаться с ними, встретиться…
Послышалось невнятное бормотание. Сцеола! Я в панике наклонился над ней. Она изогнулась в сонной истоме. Мохнатые ресницы распахнулись, и из влажной сини на меня полилась такая радость узнавания, что я только успел отшвырнуть пилюли доктора.



Джонни не удивился, найдя нас сидящими в столовой в обнимку, перед нетронутым завтраком. Наверное, считал такое развитие событий совершенно естественным. Взгромоздившись на стул напротив, он, отклонив услуги робота, принялся деловито накладывать на тарелку салат. Сцеола с комическим упреком поджала губы, наморщив при этом подбородок.
– Уже успел тлетворно повлиять на невинное дитя!
– Пацан, состроив точно такую же гримасу, покачал головой.
– Нет, мамочка, я сам. В космошколе обслуги нет, мне надо п’ивыкать. И, метнув на меня прелукавый взгляд, добавил:
– Я уже могу гово’ить правильно: коссссмо’ет!
– Святая бездна! – как говорит мой друг Окул. Вот это характер! Быть тебе юнгой на «Красотке Амели» у Вилли в ближайшие же каникулы. Это я тебе обещаю. При одном условии.
Малыш напрягся.
– Если позволит мама.
– Мама! – Отбросив вилку, пацан подбежал к матери и уткнулся к ней в колени. Сцеола обняла его и еле слышно выдохнула:
– Посмотрим еще.
Малыш поднял на нее посерьезневший взгляд и совсем как взрослый произнес:
– Да, мам, обсудим потом.
Сцеола счастливо улыбнулась. Я поцеловал ее в теплую шею и тоскливо подумал, что надо идти домой объясняться с Оливией. И лучше не откладывать – не удлинять плохого, как любила повторять она сама.
Я проглотил завтрак и заторопился домой. Дом – причудливая имитация уайльд-лайф, отгороженная от мира толстостенным куполом из горного хрусталя, – встретил меня хмуро и отстраненно, точь-в-точь, как его хозяйка, когда бывала не в духе. Впрочем, сегодня у нее для этого были все причины. Да, разговор предстоит еще тот. Я живо представил себе Оливию, изливающую на меня ледяной дождь силлогизмов. Впрочем, так рано она никогда не встает, так что у меня добрых полтора часа на подготовку к активной обороне. Я вздохнул. Безумная это затея – брак, вообще и в частности. Два года, проведенных словно в неприятельском тылу, – в вечном страхе провала и ожидании подвохов. А эти ее друзья… Я поежился, вспомнив последнюю вечеринку. Как они попрыгали в бассейн, и их одежда медленно растворилась в воде – последний писк моды. Они барахтались нагишом, визжа и гоняясь друг за другом. Я заметил, что Оливия напряженно следит за мной, видимо, ожидая от меня выражения недовольства. Поняв это, я схватил бутылку и, попивая из горлышка, чего она терпеть не могла, принялся откровенно разглядывать резвящихся красоток. Им, впрочем, было наплевать. Наигравшись, вся компания устремилась к напылителям, заботливо расставленным хозяйкой на бережку. Под разноцветными струями газа, облекшего влажные тела клубящейся оболочкой, мгновенно затвердевшей и засверкавшей всеми красками радуги, они оказались одеты в фантастические трико и стали напоминать труппу заезжего театра пантомимы. Я сказал им об этом, и мои слова привели их в восторг. Они решили разыграть пантомиму и тут же загалдели, распределяя роли. Я энергично подавал советы и в конце концов уволок пухленькую сероглазую блондиночку в грот – репетировать, как она объявила, надув перламутровые губки. Оливию я в тот вечер больше не видел. И – quod erat demonstrandum – больше в нашем доме ювеналии не устраивались.
Однако даже для такого раннего в представлении Оливии часа в доме было необычно тихо – не было фоновой музыки. Каждый уголок дома имел свой музыкальный фон, реагирующий на настроение присутствующих. Это была очень сложная музыкальная программа. Когда в помещении находился кто-то один или у собравшихся было схожее эмоциональное состояние, подобрать подходящую мелодию было просто, но при наличии диссонанса в чувствах гостей создание композиции, приятной для всех, становилось труднейшей задачей. Автор этой программы получил две высших награды – от музыкального сообщества и ассоциации программистов. Фоновая музыка в доме не отключалась никогда. Даже во время наших отъездов. Что случилось? Я бросился в «пещеру» Оливии. На торчащем у самого входа причудливо изогнутом «сталагмите» белела записка.
«Мне надоело быть женой Питера Пена. Прощай».
Я осмотрел обитель Оливии. Несмотря на полную иллюзию естественной пещеры, в ней было все необходимое для комфортного проживания. С дизайнера семь потов сошло, прежде чем ему удалось угодить моей женушке. Но результат потрясал. Оливия могла пользоваться всеми современными удобствами, и при этом они были замаскированы так искусно, что самые взыскательные любители уайльд-лайф не находили к чему придраться. А потолок был поистине оптическим чудом: в любое время суток над головой Оливии было звездное небо, причем такое, какое бывает только высоко в горах. Она уверяла, что эта обстановка позволяет ей, уединившись здесь, восходить духом к горним высотам. Что ж, блаженны нищие духом! По мне же все это было жалкой бутафорией. Поначалу я спорил: «Хочешь подышать горним воздухом – поднимись в горы! Хочешь по-настоящему увидеть звезды – выйди в космос. Такой грандиозной необъятности, такого контраста ослепительной яркости и первозданной черноты никакие дизайнеры не создадут. И нигде ты не найдешь такого уединения, как в открытом космосе!» Но она только пожимала плечами и, глядя одновременно и на, и сквозь меня, отвечала отчужденно, глухим низким голосом: «Приблизиться к звездам можно, просто почитав стихи. Для этого не надо напяливать на себя скафандр и мчаться куда-то. Я могу все это увидеть и прочувствовать здесь» – «Никакое изображение не может заменить живые звезды!» – возражал я. «А воображение может», – следовал спокойный ответ. И я сдавался. Хотя и чувствовал, что правда на моей стороне. Я напоминал себе, что ее «искусственность» не была для меня секретом, что я раскусил ее в самом начале нашего знакомства, и именно ее непохожесть, оторванность от мира сего заставили меня добиваться ее так упорно. Наши споры кончались ничем. Похоже, тем же закончится и брак. Что ж, в любом случае, надо найти ее и узнать, что она надумала делать. Я пошел к себе и дал поиск по трансферу. Безрезультатно. Тогда я вызвал адвоката Оливии. Он отозвался сразу, и после обмена любезностями я без обиняков спросил, не поможет ли он найти мою сбежавшую благоверную. Он хмыкнул.
– О, на этот счет у меня твердые указания: ни под каким видом не открывать местопребывания моей клиентки.
По агрессивной бодрости его тона я понял, что он в курсе событий и что я имею дело уже не с радетелем интересов любящей супруги, а с «противной стороной». Тем лучше. Играть в кошки-мышки сейчас я был бы не в силах.
– Брюс, мы с Оливией повздорили, но она все еще моя жена.
– Не совсем так, Дон, вернее, совсем не так. Моя клиентка поручила мне начать бракоразводный процесс. Я уже дал делу ход. Детей у вас нет. Из всех прав за вами сохраняется только право на свою долю в общем имуществе. Таков закон.
– Хорош закон! Меня разводят, а я об этом ничего не знаю?! И законников не интересует, как я к этому отношусь?
– Закон «О правах супругов» был принят пятьсот лет назад. Сфера его действия распространяется на Союз Цивилизаций и Первый Пояс Нецивилизованных Миров. Согласно этому закону, любой из супругов может начать бракоразводный процесс и получить развод не только без согласия, но и без ведома другого. Закон только обязывает уведомить бывшего супруга о его новом матримониальном статусе не позднее, чем через час после принятия вердикта.
– «Первым делом, давайте убьем всех стряпчих!»
– Что вы такое говорите?
– Шекспир. «Генрих VI».
– А-а-а-а… Хм! Я вам сочувствую, Дон, но интересы клие…
– Черт возьми, какие интересы? Вы что, всерьез предполагаете, что я могу… погодите, а когда она успела… Когда Оливия попросила вас запустить эту адскую машину?
 – Э-э-э-э… неделю назад.
– Что? Неделю назад?!..
Я молчал, оглушенный. И перестал слышать, что говорил адвокат. Впрочем, может, он ничего и не говорил. Я открыл бар и достал бутылку Караунджа, которым Чуни исправно снабжал меня после приснопамятных событий в доме Кинга. Отхлебнув огненного пойла, я немного пришел в себя и попытался собраться с мыслями. Тщетно. Известие не поддавалось никакому объяснению. С момента, как мы расстались, не прошло и суток. Я выпил еще. Видимо, адвокат почуял неладное или ему просто надоело ждать, и он спросил, чем он еще может быть мне полезен.
– Скажите, Брюс, а что вы делали в течение этой недели?
– То есть… что вы имеете в виду?
– Ваши действия в аспекте нашего развода.
– О, это! Обычная рутина: дети, общее имущество, общий бизнес, претензии...
– Хм! Детей, как вы только что констатировали, у нас нет. Общих дел тоже. От своей доли в имуществе я отказываюсь. От претензий тоже. Так что можете ставить точку в вашем богопротивном деле. И успокойте свою клиентку: я не буду ее искать.
Странно, я отдал бы голову на отсечение, что он был разочарован…
Оставаться в доме, который никогда не был мне родным, я не мог. Но и к Сцеоле не хотел заявляться в полной фрустрации. Прихватив бутылку, я вышел и, как вчера, снова побрел наугад. Два года прошли в суете сует. Мои обязанности в Комитете и Совете, несмотря на всю их кажущуюся актуальность, не только не удовлетворяли, но раздражали меня донельзя. «Наступательный и оборонительный союз» с Оливией выродился в глухое противостояние. И, что совсем непростительно, я забросил друзей. Хотя и они могли бы давать о себе знать. Один только Вилли исправно шлет поздравления в каждый праздник, подозреваю, что большей частью ради удовольствия рассказать об очередных приключениях на своей «Красотке Амели». Право, то, что я помог ему приобрести корабль за полцены, самое лучшее, что мне удалось сделать за этот срок.
Квартал, который облюбовала Оливия для нашего совместного проживания, остался далеко позади. Обитателями его были по преимуществу аристократы от богемы, меценаты, искусствоведы – публика взыскательная, хотя мне в них чудилась ущербность. Казалось, их разъедает сознание того, что к настоящему искусству они не принадлежат. Меня всегда удивляло трепетное отношение к ним Оливии. Может, и она всего лишь одна из них? Я принципиально не читал ее сочинений, а доходившим до меня критическим отзывам как хвалебным, так и нелестным, не придавал значения. Уж не в отсутствии ли таланта причина ее взбалмошности? Однако от этой мысли мне стало стыдно и я постарался прогнать ее. Да и поздно, бессмысленно пытаться что-то понять, когда…
Что же случилось неделю назад? Что я такого натворил, что сам не заметил, а ее это толкнуло на роковой шаг? И почему в тайне от меня? Может, она колебалась и хотела иметь возможность все отменить?.. А наша ссора послужила последней каплей… Хорошо, эта дурацкая размолвка – повод. Ну а причина? Питер Пен? Вечный подросток? Говорите, леди, вам надоело?.. Интересно, как этот бдительный страж ее интересов преподнес ей наш диалог. Впрочем, нет, не интересно. Никакого значения это не имеет. Ничего уже не имеет значения. Кроме, разве что, изменения в моем матримониальном статусе. Дойдя до этой точки в своих размышлениях, я неожиданно развеселился. И впервые за все время огляделся по сторонам. Я забрел в район, который городские острословы прозвали «зоопарком». В нем селились переселенцы из других миров, которым природные условия Центральной подходили настолько, что они могли жить здесь достаточно комфортно без спецодежды и регуляторов силы тяжести, но которым тем не менее был нужен специфический микроклимат для полноты жизни. Район был разделен на сектора, в каждом из которых воспроизводились эти самые специфические особенности схожих с нашей рас. Разумеется, любые проявления ксенофобии карались законом, но не для кого не было секретом, что переселенцы чувствовали себя в полной безопасности только в пределах «зоопарка». И все же Центральная манила их как магнит. Невеселое зрелище. Я круто повернулся и зашагал прочь. Вскоре вселенская эклектика сменилась на строгую выдержанность старинных улиц. Дома здесь были просты. Вкусы у жителей – незатейливы. Самый большой чудак украсил ворота своего дома черно-красным флажком. Подойдя поближе, я увидел на нем изображение солнца, а внутри солнечного круга букву А. Ого! – эмблема анархистов. Дверь в дом была полуоткрыта. Очевидно, сюда не требовался специальный пропуск. И я вошел. В фойе не было ни души. Направо мраморная лестница с широкими продавленными ступеньками вела на второй этаж. Прямо напротив еще одни двери вели во внутренний дворик. А налево шел коридор, откуда слышались голоса. Я пошел на них. Там оказался кафетерий, посетители которого были заняты оживленной общей беседой. На меня никто не обратил внимания. Я присел за свободный столик в форме гриба и, увидев вмонтированное в столешницу меню-панель, понял, что здесь нет никакого обслуживания. Угощение при этом могло быть только самым простым, но я внезапно осознал, что чертовски проголодался, и был благодарен и за эту ветхозаветную автоматику. Я быстро набрал комбинацию кодов, благо, выбор был небольшой, и через несколько минут в центре столешницы открылось круглое отверстие, из которого выплыл поднос с заказом. Ножка стола-гриба, по всей видимости, скрывала шахту лифта. Что ж, ломтики ветчины с сыром выглядели вполне аппетитно. Я принялся за еду. Утолив голод, я вылил из бокала дрянной виски и наполнил остатками Караунджа. Отпив добрую половину бокала, я закурил и прислушался. Собравшиеся обсуждали план свержения властного режима. Всей как есть системы, основанной на оси Комитет – Совет. Я осмотрелся. Их было человек пятьдесят. Юнцы. Самому старшему, как я понял, –председателю собрания, было от силы двадцать два-двадцать три. Кого-то он мне смутно напомнил – и чертами и осанкой, и привычкой повелевать, проступавшей сквозь любезность и благородную простоту манер. Мелодичным, богатым модуляциями голосом он живописал несостоятельность Совета в его нынешнем составе и подчеркнул, что именно это обстоятельство и делает настоящий момент особенно подходящим для решительных действий. Захваченные врасплох, работники громоздкого заржавелого аппарата растеряются, а познакомившись с доводами повстанцев, один из которых – самое мощное современное оружие (он сделал паузу, переждав довольный хохоток аудитории), откажутся от своих портфелей без борьбы. Затем – обращение к народу, который, вне всяких сомнений, придет в восторг от близкой перспективы установления царства свободы и дружно примется за его строительство. Он замолчал, и тут же с соседнего со мной столика, где, похоже, собралась оппозиция, раздался вопрос:
– Ты ничего не сказал о Комитете. Совет – это только одна голова гидры, и самая уязвимая. Но как ты собираешься захватить Комитет, ведь они – невидимки!
Председатель вперил взгляд серых, окаймленных черными прямыми ресницами глаз, в спрашивающего.
– Хороший вопрос, Дик, малыш. (Я заметил, что у того дернулся кадык – бедняга действительно был невысок и тщедушен.) Комитет по привычке считается проблемой номер один в современном обществе, и потому я оставил его напоследок. На самом деле с ним будет справиться легче всего, – он снова сделал паузу и обвел присутствующих чуть обеспокоенным взглядом. Убедившись, что владеет всеобщим вниманием, он продолжил:
– Их всего девять человек, и большинство из них – умные люди, сами стыдящиеся настоящего положения дел. Они либо примкнут к нам, либо, воспользуются своей «невидимостью» и отойдут в сторону. А остальные, будучи вынуждены прибегнуть к активным действиям, неизбежно разоблачат себя сами, и мы заставим их отречься от постылой власти, также как и мнимых глав Союза.
– А если они откажутся? – не отступал Дик. Он вызывающе откинул голову и, сощурив глаза, усмехаясь, ждал ответа. Я почувствовал, что председателю стоило труда сохранить спокойствие. Он закусил губу. Серые глаза в кайме темных прямых ресниц гневно блеснули.
– А если они откажутся, мы прибегнем к силе.
– И совершите ту же самую ошибку, что и ваши собратья всех времен и народов, – сказал я, решив, что пора мне вмешаться.
Возникла такая трагическая тишина, что я похолодел. Но ее тут же взорвали испуганные крики. «Кто это такой?», «Среди нас крыса!», «Нас предали!» – раздавалось со всех сторон. Председатель поднял руку, и под действием этого, очевидно привычного для них успокаивающего жеста, заговорщики понемногу стихли. Несколько секунд председатель стоял молча, опустив глаза, уголки его рта подергивались, ноздри трепетали. Я с любопытством ждал, как он поступит в эту крайне тяжелую для него минуту. Наконец он вскинул голову, мотнув темно-русым чубом, и произнес неожиданно глухим тихим голосом:
– Друзья, нас выследили или предали, но для паники нет причин. С этими словами он приблизился ко мне и протянул руку.
– Я узнал вас. Вы – Дон Гард. Спасибо, сэр, что пришли предупредить нас. Сколько у нас времени для того, чтобы замести следы и рассеяться в Нецивилизованных Мирах?
Я пожал протянутую руку, но продолжал молчать. Он опешил. Внезапная догадка смела угрюмое выражение с полудетского лица.
– А как вы сюда проникли? – вскричал он.
Я пожал плечами.
– Через дверь. Она была открыта.
– Какая, к черту, дверь?! Это – частная территория, и она находится под самой мощной силовой защитой, какая только есть в Цивилизациях. Я сам выкрал схему у отца.
И тут я понял, почему парень показался мне знакомым. Это был сын экс-Директора по МежГалактическим Связям и моего бывшего шефа Милана Кальдеры. Кажется, его звали Патрик. Шеф однажды жаловался, что сынок, блестяще закончив философский факультет, упорно отказывается от самых лестных предложений работы. Значит, сынуля под самым носом у папаши готовил революционный заговор. Дела-а-а!.. Мальчишка между тем продолжал сверлить меня острым, как луч лазера, взглядом. Я вздохнул.
– Патрик, вы забыли, кто я? Для меня нет замков в Союзе. Вернее, у меня универсальный ключ ко всем замкам, известным Интерполу. А поскольку у него самообучающаяся программа, небольшие отклонения для него не составляют проблемы. Разве что, нечто принципиально новое может поставить его в тупик, но тогда подключается это устройство, – я приложил палец ко лбу и состроил гримасу. Послышались смешки, и напряженность спала. Но Патрик оставался серьезным.
– Если вы пришли не для того, чтобы сообщить нам о провале нашей организации, то есть провала нет, то есть о нашем деле известно только вам, – я правильно понимаю, сэр? – я кивнул, – то какова ваша цель, ваши намерения?
– Дело в том, что ты, Патрик, прав в главном: кризис власти не секрет ни для кого, и в первую очередь, для Комитета и Совета. Прав ты и в том, что сейчас – критический для Цивилизаций момент. И от того, кто и как им воспользуется, зависит будущее. И именно поэтому я и пришел к вам. (Я, разумеется, не стал посвящать мальчишек в то, что набрел на них совершенно случайно, а свой взломщик включил, чтобы проникнуть в «пещеру» Оливии, да так и забыл выключить.)
– Что же вы предлагаете?
Это спросил Дик, и его вопрос подхватили остальные. Многие повставали со своих мест и пересели поближе. Только Патрик оставался стоять передо мной, безмолвный, потерянный, явно не разделявший общего ажиотажа.
Я усмехнулся.
– Минуту терпения. Сначала – небольшой, но очень важный акт. Я вижу у вас, Патрик, значок председателя, – я указал на отворот его воротника, где посверкивала выполненная из драгоценных металлов и камней эмблема – точная копия изображенной на флажке у входа. – Отдайте мне его.
Он побледнел как мел и пошатнулся. Страдание и ненависть исказили красивое лицо. Губы задрожали – то ли силясь удержать проклятия, то ли, наоборот, не в силах произнести признание в поражении.
Я молча ждал. Наконец он сорвал значок и резким движением швырнул в угол. Потом отошел к своему – уже бывшему – председательскому столу и рухнул в кресло, обхватив голову руками. Я спокойно отхлебнул Чунинского зелья, раскурил потухшую сигарету и заговорил, стараясь не звучать оскорбительно патерналистски.
– Вот я только что показал вам, как сладка власть, и как трудно от нее отказаться. Ясно как день, что, если допустить, чисто умозрительно, что вам удалось бы свергнуть правительство, никакого «царства свободы» народы бы не увидели. Вы просто заменили бы одних на других, как это уже было не раз. Вам, Патрик, изучавшему историю, это следовало бы знать.
Он выпрямился. Слабая улыбка засветилась на сникшем лице.
– Спасибо за урок, сэр.
Я вспомнил, что совсем недавно слышал то же самое от Фишера. Черт, кажется, развод с Оливией заставил меня поумнеть – неожиданное последствие распавшегося брака! Я невесело улыбнулся этой мысли, и Патрик, приняв мою ухмылку за знак примирения, добавил совсем уже спокойно, хотя и с горечью:
– Вы правы, сэр, это действительно смешно: истории известны случаи полного несоответствия между истинами, проповедуемыми философами, и их поступками – Аристотель, Сенека, Ленин... Было бы адски глупо впасть в тот же маразм!
Я остановил его.
– Довольно самобичевания! Давайте перейдем к конструктивному диалогу.
И я передал им содержание последнего совещания Комитета.
Они слушали в полном изумлении, которое в конце моего рассказа выразил Дик:
– Выходит, мы ломились в открытые двери!
– Ну не совсем так, – возразил я. Мне очень не нравится Номер Пятый и еще Седьмой и Девятый. Хотя у меня нет явных причин для этого, но я печенкой чую в них Хаммерово семя…
– Разве вы не покончили с Хаммером и его осиным гнездом два года назад? – удивленно спросил сосед Дика, хрупкий, изнеженный юноша с длинными каштановыми кудрями до плеч, напомнивший мне Йена.
– Ну что ты, Ян, Хаммеры размножаются спорами!
Это сказал Патрик, и по живому блеску в его глазах и смеху, раздавшемуся в зале, я понял, что с парнем все будет в порядке. Я смотрел на улыбающиеся молодые лица, и мне стало не по себе при мысли о том, каких дров они наломали бы, не приведи меня к ним случай. Странное чувство охватило меня. Может, прав был Йен, утверждавший, что в мире нет места случайностям, и что всякий раз, когда в его жизни происходило нечто незапланированное, это бывало неспроста. Оливия и вовсе заявляла, что чувствует некие особенные импульсы, диктующие ей сделать что-то или, наоборот, удерживающие от каких-то поступков. Я приписывал все это экзальтированности творческих натур и никогда не принимал их откровений всерьез. Но если подумать… Однако времени для этого сейчас не было. Надо было действовать. Увидев, что я задумался, ребята притихли. Я повернулся к Патрику.
– Перво-наперво, покажите мне ваш арсенал. Где он у вас?
– В бункере. Это рядом. Мы можем пойти сейчас, если желаете.
Арсенал, действительно, мог поразить любое воображение. Очевидно, мальчишка много лет подряд пользовался слепотой своего отца. Неужели старик не менял кодов? Или среди этих юнцов есть гениальный хакер? Я посмотрел на Патрика. Тот вспыхнул.
– Мы еще не пускали его в ход, клянусь, сэр!
– Поклянитесь, что и впредь не станете. Ни при каких обстоятельствах. Насилием вашего желанного «царства свободы» не добьешься. Об этом свидетельствует вся история революционного движения, не исключая анархистов. Вам ли, обладателю диплома философского факультета этого не знать? За прекрасной риторикой о свободе и всеобщем благоденствии следовала эскалация насилия, и на долгие годы, а иногда и столетия устанавливался еще более жесткий режим подавления инакомыслия. Перечитайте сравнительную историю цивилизаций и классические труды философов об анархизме.
– Я их изучал, сэр! – вскипел Патрик. Вскинув подбородок, он принялся читать на память:
– «Только анархизм решительно формулировал заветную мечту человеческого сердца – соединение людей не насильственное, а свободное, не внешней необходимостью, а внутренним влечением человеческой природы. Кто не анархист в сердце своем, тот любит насилие и власть как начало самостоятельное и цель. Кто свободу любит больше насилия, любовь ставит выше власти, внутренно-организованное общество предпочитает всякому внешне-организованному государству, тот должен признать себя анархистом, хотя бы в мечте. Ведь анархизм как радикальное отрицание власти, государственного союза и насилия в нем над личностью, не есть непременно анархия и хаос» .
– Так-так, – подзадорил его я, – но у этого же философа есть более близкие к предмету нашего спора высказывания. Поднапрягите память. Или вам помочь?
Он покраснел до корней волос. Я хмыкнул и продолжил за него:
– «В анархизме, как он до сих пор складывался, есть одно разъедающее противоречие: он хочет уничтожить всякое насилие, но в распоряжении своем имеет для этой цели насилие же, он хочет уничтожить всякую власть, но прибегает для этого к власти же, он хочет организовать общество изнутри, из природы личности, а не извне, не из государственно-общественной необходимости, но ничего внутреннего не имеет, вынужден опять прибегать к тому же внешнему. Анархисты-практики прибегают к самым ужасным насилиям над личностью, желая уничтожить всякое насилие, насилуют с именем свободы на устах; анархисты-теоретики ничего, кроме материи и внешней необходимости, не могут назвать для обоснования безграничной свободы личности в свободной, безгосударственной общественности» .
– Вы изучали философию, капитан?
– Нет, но я готовился к предстоящему совещанию Комитета. В частности, прочитал записи отца.
– О, вот кто был истинным анархистом! – звенящий от волнения девичий голос прорезал напряженную тишину, сопровождавшую нашу с Патриком дуэль. Высокая, стройная, платиновые волосы стянуты в тяжелый узел на затылке; на тонком лице правильного овала ни следа косметики; легкое бежевое платье без украшений, если не считать вышитую шелком у правого плеча красную букву А, заключенную в круг. Оказавшись в центре внимания, она зарделась, но, взглянув с вызовом на Патрика, продолжила:
– Анархисты в большинстве своем профанировали идею – прекрасную изначальную идею безвластия – . (Последнее слово она произнесла, как пропела.) Для них анархия означала произвол, вседозволенность. Это те самые насильники, о которых вы говорили. И я называю их вульгарными анархистами. А Уильям Гард – ваш отец – он понимал самую суть анархии, он был врожденным, интуитивным анархистом, каким и должен быть каждый порядочный человек.
Она перевела дух, и я задал вертевшийся у меня на языке вопрос:
– А откуда вам известны взгляды моего отца? Его дневники не публиковались…
– Я – Инга Сторм. Моя мать Гудрун была его студенткой. И вот ее мать тоже, – она ткнула локтем сидящую рядом миниатюрную темнолицую девушку с большими глазами и длинными черными косами, – это Падма Дакши. Наши матери дружили и много рассказывали нам о вашем отце. Они его боготворили. И еще… – она помедлила.
Поняв, что она не решается сказать что-то, я сделал поощряющий жест.
– Мама говорила, что вы стыдитесь своего отца…
Против воли я вздрогнул, и она снова замолчала.
– Почему ей так казалось? – я через силу улыбнулся, стараясь не выдать того, что она попала на самое больное. – Простите, я не помню вашей матери… к отцу постоянно приходили студенты, но я не участвовал в их разговорах.
– Не знаю… не знаю, почему моя мама так решила, но она говорила, что вы считали его слабым человеком. Вы тогда ратовали за Коррекцию…
Перед моими глазами вновь возникли страшные картины уничтожаемых миров. Усилием воли я отогнал жуткое видение и поднял обе руки ладонями вверх – жест, который в Союзе Цивилизаций и Нецивилизованных Мирах означал признание прошлых заблуждений и желание прийти к взаимопониманию.
– Был грех, был. Но…
– О, я сказала это не в упрек вам! Тогда все, ну почти все, думали, что кровавым дождем можно смыть зло с лица мира. Нашим матерям повезло, что они встретили такого человека, как ваш отец. А он… Он был на самом деле очень сильным, самым сильным человеком своего времени, но он не сумел довести до людей свои взгляды, убедить. И погиб… Но мы… – она запнулась, и я закончил за нее:
– Но мы должны смочь. И поэтому я здесь. Я знаю, как это надо сделать, – я остановился, почувствовав, как наэлектризовалась аудитория. – Но для начала я хочу выяснить, одинаково ли мы понимаем сущность анархии. Я дам вам прослушать основные тезисы отца. Тех из вас, кто не согласится с ними, я попрошу покинуть собрание, с полным правом, разумеется, оппонировать нам, когда мы предложим их urbi et orbi. С остальными же я буду работать.
Меня охватило лихорадочное волнение. Я щелкнул ногтем по клавише с инициалами отца на панели личного трансфера и еле унял дрожь, услышав его ровный мягкий голос.
 
«Разумное сообщество в моем понимании – это общество, основанное на свободном сотрудничестве равных в своих правах и возможностях индивидов. Это безгосударственное децентрализованное общество: в нем отсутствует политическая иерархия, в нем нет места подавлению личности. Единственные формы подчинения, причем разумно регламентированного, это отношения типа руководитель – подчиненный, учитель – ученик, врач – пациент… Говоря о руководстве, я имею в виду креативное управление внутри отдельных сфер человеческой деятельности – науки, искусства, производства, торговли, образования и так далее. Также не должно быть никакого подавляющего влияния в отношениях между этими сферами. Например, экономика не должна довлеть над наукой, коммерция – заправлять искусством, производство – конфликтовать с сохранением экосистем, но все сферы должны развиваться самостоятельно и свободно, а взаимовлияние возможно только в направлении обогащения, усовершенствования, стимулирования. Что же касается управления, то его структура должна быть простой и гибкой. Например, через форумы специалистов. Главным управляющим органом внутри сферы должен быть регулярно созываемый форум специалистов, призванный выслушивать отчеты и планы высших руководителей в сфере, а затем – мнения и предложения всех, желающих высказаться. Технически такой широкий и свободный обмен мнениями реален уже сейчас. Хотя бы через трансферы. Определенное неудобство может представить разница во времени, но не для того, кто заинтересован в своем деле. Особенно подчеркиваю: форум ни в коем случае не должен выродиться в съезд представителей каких-то групп населения, ибо как только это произойдет, почти неминуемо начнется коррупция. Каждый индивид должен сам реализовать свое право выражения мнения, а не делегировать его ближнему своему, вводя его таким образом в соблазн. С другой стороны, это право не должно вырождаться в обязанность, то есть в свою противоположность. Если человек не желает принимать участия в каком-либо процессе (процессах), то его нельзя принуждать к этому. Но он при этом должен сознавать, что таким образом оказывается в частичной, а то в и полной изоляции.
Решения должны приниматься форумом на основе всеобщего голосования. Но тут следует проявить большую осторожность, учитывая, что оппозиционное меньшинство, даже один-единственный человек, может оказаться прав, в то время как большинство, включая даже лучших экспертов, может ошибаться. Здесь я могу предложить очень простой принцип: если после голосования кто-то будет настаивать на своей правоте, ему надо будет предоставить возможность смоделировать тестовую ситуацию и попробовать с ее помощью убедить форум.
Кроме того, должны действовать координационные центры, через которые будет осуществляться междусферная деятельность – совместные проекты, регулирование конфликтов и так далее.
Разумеется, форумы будут решать вопросы глобального масштаба. Задачи помельче должны быть в компетенции внутрисферных или междусферных специализированных структур. Здесь особенно важно, чтобы все должности в системе распределялись на конкурсной основе, с учетом как квалификационного, так и психологического соответствия.
Наконец, финансирование. Не будучи финансистом, я позволю себе только самое общее суждение по этому поводу: полагаю, что здесь не следует отдавать предпочтение какой либо сфере или координационному центру в ущерб другим. Никто не должен говорить, что здравоохранение, к примеру, важнее искусства, а торговля актуальнее фундаментальной науки. Кто знает, музыкант может сочинить мелодию, излечивающую болезни, а историк, изучающий древности, вдруг обнаружит что-то, такое, что можно будет, смыв пыль веков и с выгодой применять сегодня.
Пауза.
Вот, пожалуй, и все».

Эти записи были последним, что сделал отец перед тем как отправиться на Вавиль. Если не считать вечера, который он устроил в «Волосах Вероники», как я тогда думал, ради нас с Ильдой. Наши отношения были на грани разрыва, и я вообразил, что отец взялся помирить нас. Я злился. Ильда была грустна. Отец, меланхолично улыбаясь, рассказывал байки из своей экспериментаторской жизни, тщетно пытаясь втянуть нас в разговор. Только мама веселилась, как никогда, и ради нее я сдерживался и не выдавал досады.
Ресторан этот отец выбрал неспроста. Маму звали Вероникой, и у нее были длинные густые волнистые волосы цвета тусклого золота. В тот вечер она их распустила и покрыла накидкой из тончайших золотых нитей, усыпанных крохотными желтыми алмазами, которые сверкали, как звезды. Потом она сказала, что надевала ее всего два раза – на их с отцом помолвку и на ту вечеринку в ресторане, носящем название самого романтичного созвездия – Coma Berenices. Может, мама что-то подозревала и веселостью хотела прогнать дурное предчувствие? Или напомнить отцу об их любви и удержать от рокового шага?.. Ильда удивленно посматривала на них обоих, даже спросила, не юбилей ли у них. Только потом мы поняли, что отец так попрощался с нами.
Громкие всхлипывания Инги и Падмы заставили меня стряхнуть набежавшие воспоминания. Я встал.
– Итак, прошу всех, кто не согласен с только что озвученной концепцией, покинуть собрание.
Я подождал, обводя взглядом столики, ряд за рядом. Серьезные, напряженные лица. Никто не дрогнул, не отвел глаз, даже Патрик, от которого я, честно говоря, ждал какого-нибудь финта.
– Что ж, тем лучше, значит, все мы здесь хотим одного – построить общество без политической власти, – я сделал паузу и, подойдя к Патрику, спросил, глядя на него в упор:
– Это так?
– Вы сомневаетесь во мне? Почему? Потому что я не хотел отдать вам этот проклятый значок?
– Потому что вижу в вас все задатки и замашки именно политического лидера. Фантом власти будет мучить вас постоянно. Что если вы не удержитесь от соблазна и, думая, что работаете на идею, на самом деле будете действовать ей во вред? С другой стороны, если в вас так сильна жажда главенствовать, зачем вам тратить жизнь на пленивший вас, но по сути чуждый вам идеал? Зачем обрекать себя на перманентную пытку? Не лучше ли честно уйти сейчас? Чтобы не стать Иудой через какое-то время.
– Уйти? И что делать? Перейти в стан врагов, к эпигонам Хаммера? Я не понимаю вас, сэр!
Несколько человек заговорили разом в разных концах зала. Другие пылко возражали им. Возник жуткий гвалт. Я молчал, не делая попыток утихомирить их. Они стихли сами, почувствовав, наверное, что эту «дуэль» с Патриком я устроил неспроста. Когда наступила относительная тишина, я сказал:
– Три тысячи лет назад основатель религии, современными последователями которой являются неисповедимые, пожелав искоренить в зародыше стремление к первенству среди своих учеников, показал им пример: опоясался полотенцем и вымыл ноги им всем.
– Вы хотите, чтобы я сделал то же самое?! – вскричал отпрыск моего бывшего шефа. На его лице отразился такой неподдельный ужас, что я, не выдержав до конца роли, расхохотался. По лицам присутствующих пронеслась гамма эмоций – от недоумения до восторга, и добрых пять минут в зале стоял гомерический хохот. Не смеялся только лишенный регалий председатель. Он сидел, задумчиво опустив голову. Почувствовав мой взгляд и убедившись, что я уже не смеюсь, он тихо сказал:
– Вы правы, сэр, мне надо подумать – о себе… и всем этом…
Я протянул экс-председателю руку, которую он пожал с горячностью легко воспламеняющейся юности.
– Подумать надо всем нам. Первейшая задача сейчас – подготовиться к предстоящему совещанию Комитета.



Сцеолу и Джонни я застал на террасе особняка, который с потушенными огнями напоминал старого отца семейства, недовольно косящегося на молодняк, спешащий его покинуть. Оба его обитателя, нарядно одетые, высматривали в небе флайер. «Вон тот, с золотыми солнышками», – закричал Джонни. Сцеола набрала код на миниатюрном пульте, отделанном огненным сердоликом. Я поймал ее руку, вывернув пультом к себе. Камень заиграл оранжево-красными всполохами под лучами солнца. Искусно вырезанная пятиконечная звезда с буквой А в центре, казалось, ожила и сама начала излучать свет.
– Изящная вещица. Откуда она у тебя?
Надо отдать ей справедливость, она и бровью не повела. Ей-ей, ни одного упрека, ни даже вопроса по поводу моего исчезновения. Зато Джонни с восторженным воплем бросился ко мне, сразу же забыв о флайере с солнышками.
– Куда путь держите? – спросил я, не дождавшись ответа на первый вопрос.
Она пожала плечами
– Да просто на прогулку. У Джонни каникулы.
Малыш, уцепившийся за мою руку, тут же ожидающе вскинул мордочку.
 Я остро взглянул на Сцеолу. Она снова пожала плечами и отвернулась. Джонни, не замечая «непогоды» в сотворенной его детским воображением семье, теребил мой рукав. Я наклонился и, подхватив его на руки, прижал к себе, ощутив хрупкость и бесконечную доверчивость прильнувшего ко мне маленького тельца. Повернувшись к Сцеоле, я прогремел с комическим недовольством:
– Где наши солнышки, Диспетчер? Мы заказали солнышки!
Сцеола только махнула рукой.
Прогулка удалась на славу. Долетев до Долины пикников, мы высмотрели уютное местечко у ручья под раскидистой ивой. Сцеола принялась готовить ланч, а мы с Джонни снова взмыли в небо. Я отключил автоуправление и стал обучать его азам вождения. Пацан схватывал науку на лету. К тому времени, как он утомился, я уже был спокоен: случись что, он сможет справиться с любой маркой общественного летательного транспорта. А там освоит и более сложные приемы. Посадив машину неподалеку от нашей ивы, мы пошли по ручью, выискивая гладкие разноцветные камешки и причудливых форм ракушки, поблескивающие на солнце бело-розовым или синевато-серым перламутром. Набрав их полные карманы, мы повернули назад и застыли в изумлении перед неожиданным очаровательным зрелищем. Сцеола, распустив волосы, склонилась над водой и под шатром ветвей казалась феей из старинных легенд. Я услышал, как Джонни за моей спиной шмыгнул носом и, обернувшись, поймал тоскливый затравленный взгляд. Видать, Сцеоле не удалось скрыть от малыша свою одинокость. Плохо. Выхватив из кармана горсть собранных камней, я бросил их в воду. Фонтан брызг окатил нашу Лорелею. С громким визгом она вскочила, и мы принялись гоняться друг за другом. С Джонни слетела вся грусть, «расстреляв» свои запасы, он перешел на сладкую кукурузу, приготовленную для завтрака. Но этому воспротивилась Сцеола и потребовала немедленно приступить к еде, пока вся она не ушла на снаряды. Наевшись, Джонни растянулся на солнце и уснул. Сцеола вызвала робота-уборщика и меланхолично наблюдала, как он копошится, смешно растопыривая щупальца. Я пощекотал стебельком травы высокую смуглую шею, попробовал просунуть его глубже в вырез платья. Она выхватила травинку и бросила в ручей.
– Не так это делают, милый. Нужно мягкими листьями, а еще лучше – лепестками. Лепестками бархатной розы.
Она смотрела на меня с томной задумчивостью, и я в который раз отметил про себя, как здорово она изменилась. Мне не хотелось разрушать очарование дня, но иначе было нельзя.
– У меня к тебе разговор, дорогая, серьезный разговор.
Мгновенно она вся подобралась. Глаза сузились и потемнели. Пальцы сжались в кулаки.
– Это касается Джонни?
Я кивнул.
– Это касается Джонни, тебя, меня, а по большому счету – всех наших ближних и дальних и, наконец, грядущих поколений.
– Не паясничай, Дон, сам же сказал, разговор серьезный.
– Детка, вам с малышом надо скрыться на некоторое время.
По тому, как округлились ее глаза и одновременно разжались кулаки, я понял, что доктор был прав, и она действительно с затаенным ужасом ждала, что я захочу забрать у нее ребенка. Однако в ту же секунду смысл моих слов дошел до нее во всей полноте, и она испугалась уже новым страхом.
– В чем дело, Дон?
Я рассказал ей. Услышав про «Хаммеровские споры», она горько усмехнулась.
– Так я и знала, что дедуля достанет нас и с того света. Только вот что я тебе скажу, милый: Джонни – да, его надо спрятать, и я уже знаю, где, но обо мне не может быть и речи. Я останусь с тобой.
Я дернулся было, но она зажала мне рот душистой, мягкой и такой сильной ладонью, что я против воли зарылся в нее лицом. Свободной рукой она погладила меня по голове и притянула к себе.



Я проснулся от незнакомых, буравчиво лезущих в уши позывных. Нащупав на столике у изголовья личный трансфер, я перевел его в режим диалога. Тотчас в комнату вплыли вкрадчивые речи, профессиональная неискренность которых не оставляла сомнений.
– Крепко спите. Завидую. Однако у меня для вас новости.
Адвокат Оливии сделал паузу, явно ожидая всплесков нетерпеливого любопытства с моей стороны. Я усмехнулся.
– Извещение о моем новом матримониальном статусе?
– Н-н-нет, – он не смог скрыть удивления, – все не так плохо, я имел в виду хорошие новости. Моя клиентка выразила желание встретиться с вами.
– Да-а-а? Вот как…
Я помолчал. Мне нравилось его дразнить, хотя, какого черта!
– Когда же и где состоится встреча высоких договаривающихся сторон?
– Через час в моем офисе вас устроит? – он перешел на деловой тон.
– Нет. Предпочел бы нейтральную территорию. И без… третьих лиц.
– Но мое присутствие не может считаться посторонним на данном этапе…
– Этапы – это у вас. Мы с Оливией были мужем и женой. Если она хочет поговорить со мной, я готов. Если же речь идет об обсуждении «процесса развода», то, как я вам уже сказал, делайте что хотите и без меня.
– Хорошо, хорошо, моя клиентка не возражает.
По поспешности, с которой он согласился, я понял, что Оливия слышала разговор. Я представил ее рядом с адвокатом, печально-надменную, отстраненно-изысканную и стиснул зубы, чтобы не застонать, но глухая боль в сердце не отпускала. Стремясь сократить мучительные переговоры, я, почти не слушая, согласился на все ее условия. Да, в таком-то баре, в такой-то час. Да, адвокат будет в соседнем помещении. Да, встреча прервется, если и как только ей того пожелается.
Я отбросил трансфер и пошел в душ.
Брюс – высокий худощавый блондин – заметил меня первым и приветственно замахал рукой. Я подошел, мы обменялись рукопожатием, и он исчез. Я посмотрел на Оливию. Она была именно такой, как я представлял, – холодной и далекой. Не улыбнулась, не протянула руки. Только чуть-чуть наклонила голову, отягощенную высокой прической. Гладко зачесанные кверху волосы открывали строгое тонкое лицо. Только две змейки локонов спускались с висков, доходя до середины ушей, в которых покачивались длинные серьги из нефрита.
– Тебе идет.
– Спасибо.
Она вскинула ресницы и жаркие карие зрачки снова напомнили мне подземный огонь.
– Ты не особенно рад…
– Как прикажешь себя вести мужу, который, возвратясь домой, обнаруживает себя в «новом матримониальном статусе»?
Она поморщилась.
– Так ли уж вдруг? И ты забыл, что вернулся этот муж домой через сутки. Или рядом с твоей пассией время летит незаметно?
– Не думал, что ты станешь слушать сплетни.
– Сплетни? Обниматься среди бела дня в «Новом Геликоне»! Да весь город говорил об этом уже через пять минут.
Какой-то фальшью повеяло на меня от этой ее вспышки. Не похоже это было на нее. И также не подходило, как эта новая прическа, делающая ее еще более неживой. И тут пелена спала с моих глаз.
– Брось, Оливия! Ты обратилась к адвокату за неделю до того дня. Кто он?.. Нет, не надо, я не хочу знать… Говори, зачем ты меня вызвала?
Она потерянно молчала. Две слезинки выкатились из-под опущенных ресниц и поползли по щекам. У меня сжалось сердце. Черт возьми, это все-таки была Оливия. И хотя за два года брака мне раз тысячу хотелось ее убить, вида ее страдания я вынести не мог. Я погладил ее по щеке, стирая слезы. Она поймала мою руку и прижала к глазам.
– Что с тобой, детка? Во что такое ты впуталась? Что я должен сделать?
– Ничего, Дон, ничего.
– Погоди, Оливия, ты же захотела меня видеть с какой-то целью. Тебе нужна помощь? Я сделаю все, что надо, несмотря на…
– Несмотря на что?
– Прости, я оговорился.
– Нет, это была не оговорка. Что ты имел в виду?
– Да просто мне предстоит уехать в скором времени.
Она выпрямилась, в глазах сверкнули молнии.
– Могу я узнать, куда и надолго ли?
– На Понтину, главную планету Гиад. Я принял предложение Комитета.
– А-а-ах!
– Да, я вырос. Как ты там меня назвала? – Мальчик-с-пальчик?
Она вздрогнула.
– Прости!
– Прощу, если скажешь, зачем звала.
– Но это уже не имеет значения в свете твоего отъезда.
– И все-таки.
– Ну хорошо. Дело в том, что я хотела тебя предупредить. Твоя э-э-э…
– Хорошо, я понял, о ком идет речь. И что она?
– Ох, да не она, а ее э-э-э… друг… прости… ну, в общем, он может быть опасен… для тебя…
– ?
– Он из тех, кто не останавливается ни перед чем. О, он очень известная личность в богеме. Он талантлив и разносторонен – художник, скульптор, ювелир, дизайнер. Отделка «Геликона» – его работа. Они предоставили ему пол этажа под мастерскую, он и живет там.
Я вспомнил Сцеолу, стремительно пересекавшую ресторанный зал в «Новом Геликоне», спеша к незаметному входу в служебный отсек.
– Но дело не в этом. Он – страшный, опасный человек. Вот, взгляни, это говорит тебе о чем-то?
 На ее ладони лежала крохотная шкатулка из огненного сердолика, на крышке которой была вырезана буква А в центре пятиконечной звезды. Точно такая же, какую я разглядел на флай-пульте Сцеолы.
– Пятилучевая звезда – знак дьявола, а буква А – начальная буква имени Аримана – древнего бога зла.
– Почему ты так решила?
– Мне не пришлось решать – он сам мне это сказал.
– Это подарок?
– Да, он подарил мне ее давно, еще…
– Я понял. Спасибо, Оливия. Я учту. И…
– Что?
– Будь счастлива.
– Да, да, да, да. Ты тоже.
– Ну что ж, зови своего Цербера.
Я встал.
– Погоди.
– ?
– Я тебя поздравляю!
– С чем? – я недоуменно уставился на нее.
– Джонни. Чудесный малыш. Я вас видела. Не говори ничего! Уходи. Уходи! Прощ-щ-щай.



Сердолик – камень солнца. Любовный талисман. Приносит владельцу удачу, славу, богатство. Радость навсегда поселяется в сердце носящего его.
– Так ты не скажешь мне, откуда это у тебя? Я вертел в руках карманный пульт дистанционного управления детскими флайерами, который вместе с остальными вещами, не нужными ей в отсутствие Джонни, Сцеола выложила из сумочки, чтобы до поры хранить их в особой шкатулке. Такими пультами обычно обзаводятся родители, чтобы иметь возможность, случись что с их детьми в воздухе, перевести управление на автопилот или переключить на Диспетчера. Этот же, украшенный отделкой из камня, в котором, как говорили древние египтяне, «застыл закат солнца», больше похож на подарок любви.
Сцеола нахмурилась.
– Если бы я не знала, что ты меня не любишь, я бы подумала, солнце мое, что ты ревнуешь.
– А тот, кто подарил тебе этот пульт, любит тебя? На что он способен в припадке ревности? Что он, скажем, станет делать, узнав о нас?
Она молчала, закусив губу. Выражение ее лица я не мог разгадать, но оно, скорее, походило на досадливое недоумение, чем на испуг. Терпение мое лопнуло. Ткнув пальцем в символ, который Оливия назвала сатанинским знаком, а я узнал в нем разновидность эмблемы анархистов, я взревел:
– А это что? Меня предупредили о человеке, отмечающем этим знаком свои работы. Мне сказали, что он чрезвычайно опасен.
Внезапно Сцеола разразилась хохотом.
– Это Аристидес опасен? Да он мухи не обидит! Постой, а кто наплел тебе про него эту муть?
– Не важно. Значит, Аристидес. Это к нему ты спешила в «Геликоне»?
– Ну да, ну и что? Какое тебе вообще дело, к кому я хожу и кто мне делает подарки!
– Вообще, может, и нет. Но в частности – сейчас – это самое что ни на есть мое дело. Подумай, ты ставишь под удар Джонни!
– Что? Да что ты, белены объелся, в самом деле? Аристидес – самый лучший человек из всех, кого я знаю! Если бы я могла… А это – его клеймо. Многие художники ставят личное клеймо вместо подписи. «А» – первая буква его имени, а звезда – просто звезда, это красиво, возвышенно, вот и все.
– А почему ты так решила?
– Ничего я не решала, он сам мне это сказал.
Я положил пульт в карман. Она закусила губу, прищурилась.
– Зачем он тебе? Что ты собираешься делать?
– Мне надо с ним увидеться.
– Ах-х-х! Ну хорошо, я скажу.
– Я весь внимание, детка.
– Не хотела я бередить все это, но… в общем, он был одним из наших. Его очень ценил Кинг, а Ариман так просто души в нем не чаял. Называл его Закатным Гением. Аристидес, вообще-то, в основном художник, такие работы он делает походя и чаще всего из сердолика. Это его любимый камень. У него, я имею в виду – у камня, куча всяких чудесных свойств. Во всяком случае, Аристидес в это верит. Только, все равно, тот, кто тебе наговорил про него эту чушь, совершенно его не знает. Аристидес… на нем ничего нет. Я имею в виду, на нем нет крови. Он не участвовал ни в чем таком. Он просто был среди нас, жил, работал. Как… – она запнулась.
– Ты хотела сказать, как Йен?
– Ну да. Только Йен побыл среди нас совсем недолго. А Аристидес – до самого конца. Не знаю, почему. Он – самый добрый, самый мягкий… у него самое нежное сердце на свете! Хотя я понимаю: одно то, что он был среди нас… Неужели люди помнят об этом до сих пор?
Она вскочила, заходила по комнате. Потом резко остановилась, усмехнулась, в синих глазах заплясали чертики.
– А и то! Я сведу тебя с ним. Точно. Тебе надо с ним познакомиться. Во-первых, увидишь сам, что его оболгали, а во-вторых, кое-чему научишься.
– Как ласкать лепестками роз? – ухмыльнулся я, вспомнив ее дремотный шепот.
Она вспыхнула.
– У тебя одно на уме!
– А у тебя – нет?
– А у меня – да!
Расстегнув блузку, она прижалась ко мне обнаженной грудью так сильно, будто хотела сквозь толщу мышц и костей добраться до моего сердца. Бедняжка! Дальше звезд и обманчивее миражей чужое нелюбящее сердце. Кажется, еще один шаг, одно усилие, и оно твое. Вотще! Сколько ни старайся, это расстояние непреодолимо. Я-то хорошо это знаю. Как наверняка знает и «самый нежный на свете» Аристидес, раздаривающий направо и налево маленькие шедевры из «камня счастливой любви».



К моей радости, Сцеола не стала тащить меня через парадный вход на потеху богемному сброду, а подвела к торцу здания, к гладкой, на первый взгляд, стене, в которой, как только мы подошли, раздвинулись потайные двери. «Самый нежный» встречал нас в конце длинного коридора с множеством поворотов и ответвлений, которые я по привычке отмечал в памяти. Он был невысок – на пол головы выше Сцеолы и на голову ниже меня, но хорошо сложен; явно тренированные мышцы и горделивая осанка выдавали атлета. Приветствовал он нас очень просто, что, несмотря на мою настороженность, сразу расположило меня к нему. Публика, собиравшаяся вокруг Оливии, тяготела к словесным изыскам и вычурным церемониям, и я был рад, что дружок Сцеолы не таков. Окинув меня внимательным взглядом серых спокойных глаз, он спросил, пришел ли я с готовой идеей заказа или хочу сначала посмотреть его работы. Я взглянул на Сцеолу, но, наткнувшись на неожиданно отчужденное, непроницаемое лицо, пожал плечами.
– Я предпочел бы ознакомиться с вашими работами.
– Вас интересуют только ювелирные поделки или…
– Меня интересует все. Возможно, я сделаю большой комплексный заказ.
Он кивнул.
– Хорошо. Прошу вас.
Владельцы «Нового Геликона» не поскупились – мастеру были предоставлены три огромных экспозиционных зала, не считая собственно студии. Первый зал – вытянутое длинным прямоугольником помещение – был предназначен для холстов и стереопортретов. Я просмотрел их все, но если бы меня попросили сказать что-либо определенное о личности автора, я бы не знал, что ответить. Бесспорно было одно: необычайный талант, отточенный исключительной разносторонностью интересов. Я вспомнил отзыв Оливии. Но мог ли этот человек входить в сатанинскую секту, как полагала Оливия, или в анархистскую организацию вульгарного толка, как подозревал я, увы, мне так и не стало ясно.
Аристидес и Сцеола ждали меня, расположившись на канапе у входа. Художник прервал разговор и бросил на меня вопросительный взгляд. Я пожал плечами.
– Интересно, но не то.
Он усмехнулся.
– Что ж, может, скульптурам повезет больше, – он сделал приглашающий жест.
Зал, отведенный под скульптурные работы, был похож на фантастический парк, где собрались представители многочисленных миров и все почему-то застыли при виде меня. Казалось, они вот-вот сдвинутся с места, заговорят, окружат меня плотным кольцом тел, оглушат разноголосым гомоном. Чем было вызвано это впечатление, я не мог поначалу понять. Но, приглядевшись, догадался, что все дело было в естественной простоте поз и необычной, во всяком случае, незнакомой мне, технике окрашивания скульптур. Я загляделся на композицию, где в волнах из голубовато-зеленого аквамарина плескалась девушка-амфибия. Алебастровое тело поблескивало позолотой чешуи. Зеленые глаза лукаво щурились в немом призыве. На мгновение, вероятно, из-за игры света, мне показалось, будто она ударила по воде хвостом, и я инстинктивно отшатнулся, чтобы избежать брызг. Мне стало смешно и досадно. Я стряхнул наваждение и пошел дальше, к арочной нише, которую заметил еще издали. И тут уже не смог удержать удивленного возгласа. Передо мной стояла Сцеола. Она была обнажена, и сходство – и лица, и тела – было совершенным. И в то же время я не узнавал своей подруги. Она стояла выпрямившись, в свободной позе, опустив одну руку вдоль тела, а вторую подняв перед собой – то ли повелительным останавливающим жестом, то ли в странном приветствии. В качестве материала скульптор почему-то избрал черный мрамор; на отполированном до блеска лице глаза из синих сапфиров грозно горели, губы, покрытые бордовой краской, отдававшей фиолетовым, были сомкнуты и чуть вытянуты вперед в выражении непреклонной решимости. Черная богиня. Никогда мне не понять людей искусства! Откуда он это взял? Как мог увидеть Астарту в бывшей бродяжке? Правда, он может и не знать о ней того, что знаю я. Или ему это не мешает, не в пример мне… Но почему это мешает мне? Почему, даже увидев Сцеолу с Джонни, даже лицезрев (два раза!), как она в буквальнейшем смысле превращается в зверя, чтобы защитить то, что ей дороже всего, я все-таки не могу принимать ее всерьез?
Под наплывом этих мыслей я забыл о цели своего прихода и очнулся, только когда услышал негромкий вопрос-утверждение:
– Нравится?
Аристидес, расставив ноги, уперев руки в бока и склонив голову на бок, рассматривал свое творение.
– Я потрясен. Пожалуй, я не стану делать заказ, а возьму эту вещь. Во сколько вы ее оцениваете?
Он нахмурился.
– Эта вещь не продается.
– Вот как? Почему?
– Она не принадлежит мне. Я посвятил ее Черной Венере.
– А что это значит, вы входите в какую-то секту? – как можно небрежнее спросил я.
Он рассмеялся.
– Да нет, просто все художники немного язычники.
Внимательно взглянув на меня, он продолжил:
– Но вы правы. Я действительно поклоняюсь Венере. Я даже взял ее знак – пятиконечную звезду – в основу своего личного клейма. Да, да, – повторил он, в ответ на мое удивление. – Если вы взглянете на линию, которую вычерчивает посвященная ей планета в своем движении за восемь лет, вы увидите четкий пятилистник. Именно поэтому пятилучевая звезда почиталась символом Венеры. А последующие религии, объявившие войну язычеству, назвали ее сатанинским знаком.
– Значит, сходство вашего клейма с древним символом анархистов совершенно случайное, даже, несмотря на то, что вы состояли в МГТ?
Я и сам не знал, почему иду ва-банк, просто испытал мгновенное отвращение перед игрой в кошки-мышки под многоглазым взглядом всей вселенной, пусть даже не самих братьев по разуму, а их искусных подобий.
– Что, карты на стол?
– ?..
– Помилуйте, я с самого начала понял, что вы пришли не за этим, – он обвел руками зал. – Я ведь видел вас тогда, у Кинга. О вас много рассказывал Йен, – он помолчал и добавил: – и Оливия.
– А она? – глупо спросил я, кивнув на статую Сцеолы.
– О ней мы говорить не будем.
– А если я пришел для этого?
– Нет, ты пришел не для этого.
Он посмотрел по сторонам, как бы призывая в свидетели обитателей своего «парка». Но я понял его жест: человеку, видевшему так много, лгать бессмысленно.
– Что ж, может, догадаешься сам?
– И догадываться нечего – мое прошлое. Так?
– Так, да не так. Твое прошлое меня интересует в призме настоящего, а еще больше – будущего. Всего этого зоопарка под названием Вселенная, макет которой ты тут состряпал.
Мгновенно его взгляд смягчился, и на лице отразилось такое сосредоточенное внимание, какое я видел только у своего бывшего шефа. Видать, парень считает вселенную своей волостью, за которую он в ответе перед Господом Богом. Что ж, тем лучше. С его познаниями и связями он вполне может пригодиться. И тут я мысленно прикусил язык. Что ж это такое, братцы, ведь и я впадаю в столь же бесчеловечное стремление осчастливить мир, как и многое множество его «спасателей» всех времен и народов. В самом деле: я хочу, или думаю, что хочу, создать свободное общество, и вот только что собрался использовать человека как орудие, приоткрыв ему только самый краешек правды. С другой стороны, человек этот – умный, сложный, олимпийски спокойный, что само по себе редчайшее качество, – мне совершенно незнаком и может оказаться врагом. С третьей стороны, что такое враг в обществе без власти? Логически, только тот, кто посягает на свободу других. Как бы самому не скатиться в такие враги! Я представил себя в хвосте длинной процессии благодетелей человечества, бодро топающих по вымощенной их благими намерениями дороге в пекло, и хмыкнул.
Аристидес спокойно ждал, наблюдая с очевидным профессиональным интересом за сменой гримас на моей физиономии.
– А нет ли у вас тут помещения поуютнее?
Он пожал плечами.
– Можем перейти в мою студию… или в кабинет.
– Лучше в кабинет, – сказал я, решив, что изящных искусств на сегодня с меня достаточно.
Прихватив по дороге порядком приунывшую Сцеолу, мы пустились в обратный путь. И тут меня ждал еще один сюрприз. Вернее, нас всех. В запертом кабинете, дверь в который Аристидес отпер на моих глазах, спиной к нам стоял человек. Я отметил новенький с иголочки костюм, правда, без модного золотисто-коричневого блеска, а темный, с едва уловимым фиолетовым оттенком, и странную неподвижность позы. Он не обернулся на звуки нашего вторжения, ни даже на громкое «Ах!» Сцеолы и мое «Черт побери!», от которого я не удержался, бросив быстрый взгляд на Аристидеса и убедившись, что тот ошеломлен не меньше нашего. Только когда хозяин кабинета произнес принятую в межгалактическом общении формулу приветствия, он медленно и, как мне показалось, неловко повернулся. Светлые, почти прозрачные глаза, скользнув по мне и Аристидесу, приковались к лицу Сцеолы. В тот же миг моя подружка рванулась вперед, откинув голову и подняв руку с растопыренными пальцами – точь-в-точь как изваянная с нее статуя Черной Венеры, – и выкрикнула, как я понял, имя незнакомца: «Кен!» Незваный гость опустил голову, но тут же вскинул ее. На долю секунды льдистые глаза сузились, как от сильной боли, а затем его лицо, надо сказать, довольно приятное, приняло холодно-замкнутое выражение. И по этому выражению, а также по особенному сочетанию мелодичности и четкости в голосе, которым он выговорил ответное приветствие, я узнал его. Гиадец. Тот самый, чья почти преступная в его стране страсть к путешествиям повлекла за собой столько перемен в нашей жизни. Отмахнувшись от мгновенно налетевшего досадливого роя вопросов и опасений, я шагнул к нему, протянув руку. Он пожал ее и впервые на моей памяти улыбнулся. К моему удивлению, улыбнулась и Сцеола. Напряженный страх, переполнявший ее с момента, как мы зашли в кабинет, исчез. Она хлопнула по плечу Аристидеса и затараторила в своей обычной манере:
– Познакомься, Ар, мой старый друг Кен. Он с Гиад, с Понтины.
– Если не ошибаюсь, это главная планета вашей системы…
– Уже нет. И поэтому я здесь.
Непроизвольно мы переглянулись. Неожиданный ответ на ничего не значащую реплику, которой художник хотел завязать беседу, вновь привел нас в смятение. Чтобы прогнать неловкость, а также вспомнив о своих обязанностях хозяина, Аристидес принялся рассаживать нас и распорядился об угощении. За этим церемониалом прошло минут десять, в течение которых гость и Сцеола успели обменяться несколькими словами – торопливым взволнованным шепотом. Их смущение, а еще больше неотрывно следующий за ней взгляд гиадца не оставляли сомнений – отношения между этими двумя были более чем дружескими. Вот так-так! Выходит, у моей пассии, как выразилась Оливия, от меня тайны, и какие… Впрочем, кровь Хаммера…Стоп! Меня бросило в жар от стыда. Какого черта! Что за гадостная ревность к женщине, которую я не люблю, и которую, как выяснилось, совсем не знаю. Сцеола открылась мне в трех новых и совершенно ошеломительных ипостасях – примерной матери, черной богини Аристидеса и возлюбленной гиадца, возможно, полномочного посла могущественной цивилизации. А от меня, по видимости, потребуется привыкнуть к этому. О, черт! Какая муть лезет в голову… Надо сосредоточиться. Гиадца сюда примчала не тоска по любовным утехам. И, кстати, как он здесь оказался? Очевидно, этот же вопрос не давал покоя и Аристидесу. Закончив объяснять гостю значение символических рисунков на кассиопейской цветочной вазе, он с сожалением (искренним) произнес:
– А вот с искусством и обычаями ваших краев я совершенно незнаком. Даже то, как вы смогли проникнуть в запертое помещение, да и в само здание, для нас всех – загадка.
Гиадец, видимо, уловил скрытый упрек.
– Прошу простить. Я должен был учесть, что обыкновенный для нас способ перемещения, к которому мы привыкли за более чем сто лет, вам не известен.
– Как, для вас не существует преград? Вы проникаете сквозь стены? – в голосе Аристидеса прозвучал восторг, смешанный с ужасом.
– Можно и так сказать, хотя это и неверно по сути. Но не по результату, – добавил гиадец, видимо, из вежливости.
– Капсула! – воскликнула Сцеола, очевидно, вспомнив что-то из их общего прошлого.
– Энергетическая капсула, – подтвердил гиадец, весь засветившись. – Она снимает информационную копию объекта, аннигилирует его, переносит в заданный пункт и там восстанавливает.
– Мобильный телепорт! – догадался Аристидес. – Действительно, не нуждаясь в телепортах назначения, вы можете переноситься куда угодно, в любую точку вселенной… грандиозно!
Озорно сверкнув глазами, Гиадец кивнул.
– Вы сформулировали весьма точно, но это сейчас не так важно.
– Да, – решил вступить я, – вы сказали, что столь приятной для нас встречей мы обязаны переменами на вашей родине.
Гиадец перевел на меня сразу посерьезневший взгляд.
– Переменами на моей родине, но еще больше – переменами у вас. Грядущими переменами, – добавил он в ответ на наше недоумение. – Это будут великие перемены, и снова благодаря тебе, Переключатель.
Прозвище всколыхнуло во мне давние воспоминания, отдавшиеся болью и потому смазавшие изумление, если не сказать шок, в который повергли меня его слова.
– Последнее совещание вашего Комитета Девяти Имеющих Голос. Нам стало известно о нем, и мы поняли, что вы, ваши народы, созрели для того, чтобы вступить в наше Единение. Да-да. Интеграция, о которой шла речь раньше и которая предполагала всего лишь более полное включение Гиад в жизнь вашей системы, теперь потеряла всякий смысл.
– Вам стало известно?.. Вы проникаете не только сквозь наши стены, но и черепные коробки? Но это нарушение одного из фундаментальных прав человека!
– О нет, мы могли бы, но мы не нарушаем этого вашего права, впрочем, и нашего тоже. Нам сообщили.
– Погодите! Я все понял! Влад Слободин! Ваш консультант от Центральной и, стало быть, один из Девяти. И который? Впрочем, глупый вопрос, простите.
– Ничего, я вас понимаю, мне тоже было бы интересно, – гиадец ухмыльнулся неожиданно по-мальчишески. Но все это действительно уже не имеет смысла – Комитет и все прочее. Ваша идея об обществе без политической иерархии созвучна нашим вековечным стремлениям.
– И у нас этой идее тысяча лет, она вовсе не моя. Я всего лишь во время вспомнил о заветной мечте отца.
– Верно, – мягко улыбнулся гиадец, – но у вас ее воплощению мешали многие причины, а у нас всего одна…
Я уловил нетерпеливое движение художника.
– Прошу прощения… э-э-э…
– Кен.
– Кен, надо бы объяснить Аристидесу и Сцеоле, о чем мы говорим, тем более что, как вы сказали, пришла пора всему тайному стать явным.



Влад Слободин, долговязый блондин с резковатыми манерами и острым, пронзительным взглядом, мгновенно разобрался в новейшей аппаратуре ЦВ, позволявшей медийщикам следить за настроением многомиллиардной аудитории, выявлять самые актуальные высказывания зрителей и оперативно на них реагировать. Линда Мейер только глазами захлопала, когда Влад, не дожидаясь ее объяснений, хищно прищурился на огромное табло.
– Так, все ясно. Здесь – результирующая кривая эмоций, слева три самых популярных вопроса, а справа – самых редких. Остальное – фигня. Ну что, поехали?
Линда надула было губки с оранжевой флюоресцентной помадой, такой яркой, что, даже отвернувшись, вы продолжали видеть перед собой апельсиновую дольку, но рассмеялась и махнула рукой: «Валяй!»
Влад подмигнул ей и повернулся к невидимой публике. Чертики еще плясали в его весело-злых глазах, когда он начал говорить, но очень скоро гений целевого программирования посерьезнел.
– Когда-то я, подобно герою Достоевского, верил, что стоит мне только «четверть часа в окошко с народом поговорить», и он тотчас же за мной пойдет. И настанет всеобщее счастье. Вы знаете, что история Цивилизаций кишмя кишит такими чудаками. Многие так и не докричались. Но даже когда кому-то действительно удавалось увлечь за собой людей, иногда даже целые народы, обещанное благоденствие не наступало. Напротив, сравнительная история цивилизаций свидетельствует о том, что повсюду и во все времена происходило одно и то же: замена одной формы тирании на другую. Часто с еще более ужесточенным контрольно-репрессивным аппаратом. Как следствие, развенчивалась очередная мечта, дискредитировалась очередная идеология. – Оратор сделал драматическую паузу, впившись взглядом в кривую эмоций, движение которой все это время напоминало мерное дыхание моря. – Из всех политических теорий только одна выступает против любых форм иерархического контроля и доминирования. Это – анархизм.
И тут кривая выдала такой пик в отрицательную сторону, что я испугался за Слободина, но ученый только усмехнулся.
– Я понимаю реакцию большинства аудитории. Дело в том, друзья, что об анархизме бытует донельзя искаженное мнение. У многих из вас слово анархия ассоциируется с вседозволенностью, разрушением всего и вся. Для одних оно означает бунт низов, объявивших «войну дворцам», другими словами, разнузданное безудержное насилие; для других – беспощадный политический террор. К сожалению, у этого весьма распространенного заблуждения есть основания: случалось, что именно так понимали анархизм и сами анархисты, вернее, люди, называвшие себя таковыми. От вождя крестьянского повстанческого движения начала XX века Нестора Махно до лидеров МГТ – МежГалактической террористической организации, еще недавно наводившей ужас на Цивилизации и разгромленной всего два года назад. Эта порочащая анархистов репутация сложилась в глубоком прошлом. Когда некоторые анархические объединения конца XIX – начала ХХ века перешли к террористической деятельности, то именно она и привлекла наибольшее внимание общества и осталась в памяти поколений, хотя в действительности на путь террора встала только незначительная часть анархистов. Но позитивные деяния, как известно, не производят на общественное сознание сильного впечатления, и клеймо терроризма так и осталось на мировом анархическом движении. И это несмотря на то, что политические убийства чаще проводились не по инициативе анархических групп, но были актами одиночек, не понимавших самой сути анархии.
Слободин покосился на табло. Отрицательный пик исчез. Снова установился штиль. Влад удовлетворенно хмыкнул.
– Однако этот, так называемый, вульгарный анархизм на самом деле не имеет ничего общего с анархизмом истинным. Настоящие анархисты отвергают всякое насилие. Знаменитый практик анархического движения русский анархист Сергей Бакунин говорил: «Я считаю священным долгом восставать против всякого притеснения, откуда бы оно ни приходило и на кого бы ни падало». Яркой иллюстрацией неприятия истинными анархистами насилия является то, что им претило даже требование обязательного выполнения решений, принятых большинством, то есть альфа и омега классических демократических институтов. Сохранились программные документы анархистских объединений конца ХХ века, в которых для их членов четко оговорено право неисполнения решений, с которыми они не согласны (наряду с обязательством не противодействовать их исполнению).
Тем не менее, роковая подмена понятий возымела место: антиэтатизм анархистов стал восприниматься как апология хаоса, провозглашение безвластия – как призыв к произволу.
Истинный же анархизм путем уничтожения государства и полной децентрализации общественной жизни и производства призывает к созданию общества, лишенного какой-либо эксплуатации, общества, в котором отношения между индивидами можно определить как свободное сотрудничество равных.
Анархическое движение имеет долгую, яркую и трагическую историю. На Центральной анархизм как политическое движение сформировался более тысячи лет назад. Некоторые авторы называют родоначальником анархизма английского мыслителя XVII века Джерарда Уинстенли, который утверждал, что человек может быть вполне счастлив только в обществе без собственности и политической власти. Другие считают «отцом» анархизма французского философа XIX века Пьера Жозефа Прудона, который государственной власти противопоставил принципы федерализма, свободного договора и самоуправления. А вот что писал о государстве Бакунин: «Государство – это самое вопиющее, самое циничное и самое полное отрицание человечности. Оно разрывает всеобщую солидарность людей на земле и объединяет только часть их с целью уничтожения, завоевания и порабощения всех остальных». Наиболее убедительно антиэтатистский взгляд обосновал признанный теоретик анархизма, русский ученый конца XIX – начала XX века Петр Кропоткин. Одним из универсальных законов бытия он считал биосоциологический закон взаимопомощи. С его точки зрения, человеку присуща врожденная нравственность, а отступления от нее связаны с дурным влиянием авторитарных социальных институтов, прежде всего государства. По его мнению, народным массам свойственно создавать, воспроизводить и поддерживать в обществе горизонтальные связи и, соответственно, учреждения, основанные на координации и на согласовании интересов, в то время как государство душит либо полностью уничтожает эти учреждения, стремясь к их окостенению, централизации и иерархизации. На передний план Кропоткин ставил личность и федеративный союз общин, целью производства объявил удовлетворение потребностей человека, а одним из основных экономических приоритетов определил абсолютный примат потребления над производством.
Очень интересны анархические идеи американского мыслителя XIX века Генри Дэвида Торо, который призывал к гражданскому неповиновению – отказу от уплаты налогов и воинской службы, то есть от сотрудничества с государством. Бездушной мещанской цивилизации он противопоставил жизнь в слиянии с природой. Позволю себе напомнить, что спустя сто лет его взгляды воодушевили мощное молодежное движение хиппи. И хотя оно вскорости угасло, его всплески время от времени будоражили общество на протяжении девяти веков, которые я, уж простите за вольность, называю капиталистическим средневековьем. Последний такой всплеск наблюдался не далее как полгода назад на Мерке – гнездовье ханжествующих демократов.
Анархисты сыграли видную роль в грандиозном выступлении народных масс – Парижской коммуне. Декларация «К французскому народу», принятая ею 19 апреля 1871 года, провозгласила федерализм, децентрализацию, самоуправление и автономию коммун, то есть явно анархические идеи, а сама Коммуна вполне походила на прудоновские и бакунинские модели общества. В XX веке мощный размах получило анархо-синдикалистское движение. Во многих странах создавались профессиональные союзы, которые посредством самоорганизации трудовых масс стремились прийти к распределению по труду и даже по потребностям.
Примерно так же обстоят дела с антиэтатистскими взглядами и в других мирах Союза. Если, разумеется, не считать Гиад, но об этом особый разговор. Что же касается миров, которые мы в высокомерии своем называем Нецивилизованными, то там, при отсутствии государства как феномена, наличествуют другие формы притеснения.
Однако я не хочу, чтобы мое выступление превратилось в доклад по истории анархизма. Я только хотел дать непосвященным, а таких большинство, верное представление о его идеях.
Ого! – я вижу, на табло высветился очень интересный вопрос: почему анархистам, несмотря на очевидную привлекательность их идей, не удалось достичь значительных побед, но, напротив, везде в мире революционное движение приводило к диктатуре?
– Хм, полагаю, здесь и заключается парадокс анархизма: чтобы одержать основательную победу, нужна мощная организация, способная свергнуть существующий порядок и противостоять конкурирующим политическим партиям и организациям. А именно это, то есть создание сильной системы, и противоречит самому духу анархизма. Сильная система подразумевает вертикальную иерархическую структуру, жесткую дисциплину, безоговорочное подчинение. Идя на это, анархисты перестают быть таковыми, а отказываясь, неизбежно отдают плоды побед конкурентам. Порочный круг! Так, анархо-индивидуалисты не способны объединяться и организовываться, а анархо-коммунисты и анархо-синдикалисты с легкостью поддаются соблазнам системы и оказываются по ту сторону баррикады. К примеру, в декабре 1936 года четыре ведущих испанских анархиста вошли в правительство, впав в компрометирующее противоречие с фундаментальным принципом анархизма – отрицанием государства.
Кроме того, беда в том, что большинство людей не представляет себе жизни, в которой нет места государству, то есть довлеющей над ними централизованной власти, и антиэтатизм анархистов отпугивает их. Анархизм непопулярен именно потому, что призывает человека стать по-настоящему свободным. Анархисты (достаточно наивно) полагают, что именно это нужно людям – всем людям. А это не так. Многие предпочитают эрзац свободы и даже явную несвободу при обеспечении так называемого порядка, защиты. Подавляющее большинство людей хотят не свободы, а безопасности, стремятся не к счастью, а к обеспеченности, стабильности, защищенности. И верят (или хотят верить), что государство дает все это. Но вспомните, сколько раз на протяжении только вашей жизни вы засыпали в одном мире, а просыпались в другом. Государство не защитило вас ни от посткоррекционного хаоса, ни от террора МГТ, ни от спрута, грозившего задушить все наше общество, – тайного Комитета Девяти. На борьбу с этим монстром поднялись люди, превыше всего ценившие свободу.
Кривая оставалась относительно спокойной, но я печенкой чуял, что Владу не удалось убедить аудиторию. Скорее всего, его продолжали слушать благодаря, хотя и недавней, но очень громкой славе – из одного только интереса узнать, куда он гнет. Влад же, казалось, ничего такого не подозревал и разошелся вовсю. Видать, цэвэшная игра в вопросы и ответы пришлась ему по вкусу.
– Вот милый вопросик: кто же откажется от власти? И в самом деле, возможно ли противостоять соблазну власти? Чтобы не впадать в спекулятивное теоретизирование, приведу примеры. Это всегда убедительнее. Когда Кропоткину, а он, между прочим, был по происхождению аристократом – князем, предложили занять любой министерский пост в тогдашнем правительстве, он ответил: «Я считаю ремесло чистильщика сапог более честным и полезным делом». Кстати, Бернард Шоу называл Кропоткина «одним из святых столетия», а Оскар Уайльд считал его жизнь «совершенной». А вот и свежее предание: наш с вами современник, всеобщий кумир, которого и называть нет нужды, – Влад, ехидно оскалившись, сверкнул на меня глазами, – дважды в жизни отказался от предложения воистину фантастической власти, именно сознавая ее бесчеловечность, предпочтя ей свободу – свою и вашу. Ибо понимал, что власть одинаково угнетает и того, кто облечен ею, и тех, кто ей подневолен. Жезл власти – это палка о двух концах. И по обоим бьет пребольно, хотя и по-разному.
– Ого! – вопрос, которого я давно жду: анархизм как массовое движение в мире перестал существовать еще в первой половине XX века, зачем говорить о нем сегодня? – На глазах миллиардов зрителей знаменитый математик почесал в затылке. – Но это второй по популярности. А первый звучит еще конкретнее: что вы предлагаете? Я отвечу сразу на оба. Во-первых, один только анализ умонастроений молодежных субкультур доказывает, что идеи анархизма живы. А во-вторых, сегодня у нас появилась возможность воплотить их в жизнь не посредством борьбы (этот путь обречен, как показывают логика и история), а путем мирного свободного выбора. Как? Думаю, на этот вопрос должен ответить Дон Гард – баловень удачи, которому и принадлежит эта идея.
Только когда Влад, кивнув мне, ушел в спасительную тень и отер лоб заботливо протянутым Линдой тампоном, смоченным специальной эссенцией, я понял, в каком напряжении он находился, и вспомнил свое первое выступление на ЦВ. Правда, тогда ситуация была намного драматичнее, но, с другой стороны, перемены, которые сулит Цивилизациям момент сегодняшний, не менее грандиозны. И я подивился самому себе – своему внутреннему спокойствию. Где-то в глубине глубин шевельнулось подозрение – уж не признак ли это старости? Мысль растеклась по дну души мутной холодной лужицей, и я наклонился над ней, чтобы разглядеть свое отражение. Но вместо того увидел лицо Линды. На невидимом для публики экране оранжевые губы призывали меня кончать валять дурака и собраться. Что я и сделал.
– Здесь говорили о соблазне власти. Да, от нее трудно отказаться тем, кто преисполнен сознанием собственной сверхзначимости, кому она необходима как воздух. И это вопреки тому, что власть имущие, по их собственным признаниям, глубоко несчастные люди. Но несчастны и те, кто им подчиняется, вынужденно или добровольно. И это логично: истинное счастье дает только свобода. А настоящая свобода возможна только в антиэтатистском обществе. Во всяком случае, в одном я уверен: мыслящему человеку для счастья нужна свобода. Но свободу, по самому ее определению, нельзя навязать. Невозможно сделать человека свободным против его воли! Поэтому я предлагаю всем, кого устраивает существующий в Союзе порядок вещей, оставаться под его эгидой, а несогласным – последовать за мной на Гиады.
Мне показалось, что табло испортилось, – кривая эмоций выродилась в прямую горизонтальную линию. Я оглянулся на Линду. Она сделала знак продолжать, прошептав одними губами: «Ничего страшного – шок».
– Там сейчас проводится самый крутой эксперимент в истории Союза – переустройство общества в направлении максимальной децентрализации. И, уверяю вас, у них, это получится. Это реально прежде всего в силу их природных особенностей. А помогая им, мы поймем, как помочь себе… Хм! Тут меня попросили перестать говорить загадками. О-кей, друзья. Я передаю слово Кену – посланцу Гиад. Он и объяснит все, что вам непонятно.
Кен серьезно кивнул и, произнеся установленную регламентом формулу приветствия (чем Влад и я пренебрегли), перешел к существу дела.
– Мы сейчас заняты рассредоточением жизненно-важных объектов. У нас не будет больше главных и неглавных планет, важных и неважных областей деятельности… Задумайтесь, планета, пять веков назад инициировавшая создание Союза Цивилизаций, тотчас же стала именоваться Центральной. Такова тенденция в вашем мире. И многие объясняют ее тем, что вы «так устроены». Только что Полномочный Посол Центральной на Гиадах Дон Гард сослался на природные особенности. Однако когда-то и у жителей ваших миров, и у нас на Гиадах оба начала – индивидуалистическое и коллективистское – были одинаково развитыми. Но у вас в процессе эволюции возобладало первое, а у нас – второе. Почему так произошло – это предмет другого разговора. Нам же сейчас важнее, приняв этот расклад как данность, повернуть тенденцию в сторону золотой середины. Тогда мы и добьемся гармоничного и справедливого социального устройства. Наша способность к всенародному телепатическому общению (мы называем это Единением) дает нам колоссальное преимущество – мгновенный непосредственный обмен информацией и мнениями. Мы не нуждаемся в промежуточной среде типа массмедиа, которые требуют громадных затрат энергии и времени и при этом весьма редко служат по прямому назначению. В реальности ваши средства информирования – это орудие манипулирования общественным сознанием. Причем, как ни парадоксально, они оказывают влияние даже на тех, кто им не доверяет.
Я украдкой бросил взгляд на Линду, но она и бровью не повела. Настоящий профессионал! Успех передачи превыше всего, даже если она – последняя в истории Цивилизаций. Гиадец между тем продолжал:
– У нас каждый, кто не хочет быть пассивным поглощателем информации, имеет возможность активно участвовать в любых начинаниях. Это то самое прямое и конкретное народное участие и контроль над всеми общественными институтами, влияющими на человеческую жизнь, о которых говорили ваши анархисты. С другой стороны, у всех вас в зачатке имеются способности к телепатии, у значительной части – довольно сильные. Их можно развить. А мы уступаем вам в независимости суждений. Этот недостаток чуть не привел нашу цивилизацию к социальной катастрофе. Проанализировав ее причины, а также ваши и наши возможности, мы и пришли к идее золотой середины.
Дальше. Тысячелетия назад наши предки, пойдя по пути доминирования коллективного сознания, начали вырабатывать в себе способность объединять психоэнергию. И постепенно мы научились получать результирующую колоссальной силы, сравнимой с энергией, высвобождающейся при взрыве сверхновой звезды. Только у нас она направленная, точнее, управляемая. Кстати, ваши бывшие лидеры знали об этом, но не говорили вам всей правды, а только держали вас в страхе. Я имею в виду пресловутый фактор Х. Вижу, многим знакомо это словосочетание – вас им запугивали. Но сейчас это уже не важно. Нам надо создать систему, защищенную от социальных угроз. Эти мы и займемся. Приглашаю всех, – гиадец впервые за все время передачи улыбнулся. Помолчав немного, он задумчиво произнес:
– Простите, я не привык к вашему способу общения. Тут было много вопросов. Я отвечал на них, по привычке, мысленно, забыв, что вы не можете меня слышать…
Тут Линда встрепенулась, на мгновение в ее глазах вспыхнул безумный страх, но она тут же взяла себя в руки и с ослепительной, вернее, слепящей улыбкой произнесла:
– Вы можете легко исправить невольную ошибку, ответив всего на один вопрос – тот самый, что сейчас на табло. Открою вам секрет: в то время как вы видите только отобранные компьютером и динамично сменяющие друг друга на табло вопросы, я слежу и за числом зрителей, задавших их. И у меня такое впечатление, что этот вопрос задали буквально все! Итак, вопрос-рекордсмен: вы читаете наши мысли?
Кен удивленно поднял брови.
– Разумеется, нет! Мы пользуемся мыслеречью только по взаимному согласию – такова этика общения. Даже в Единение каждый из нас вступает, только если сам этого хочет. Оно не абсолютно обязательно. Можно уклоняться, хотя нельзя и перебарщивать.
– Прекрасно! И последнее, Кен, это уж моя личная просьба: ответьте, пожалуйста, на вопрос, который не задал никто, но его задаю я, ибо считаю очень важным в свете грядущих перемен. Ответьте, прошу вас, вы счастливы?
– О да, очень.
– Почему? – объясните, если можно.
– У нас отменили закон, запрещающий путешествия в некоторые миры, в том числе и ваш. Нарушая его, я глубоко страдал… – Кен осекся, увидев, что кривая заплясала, как безумная, но Линда тут же пришла на помощь:
– Успокойтесь, Кен, это всего лишь смех. Они смеются!



Линда Мейер стряхнула пепел сигареты в чашку с остатками кофе и устало потянулась. Глаза ее загадочно блестели. Это заинтриговало меня и я решил подразнить ее.
– Ну, старушка, скоро тебя спишут на слом – как устаревшее орудие манипуляции.
К моему удивлению, она презрительно фыркнула:
– Это еще мы поглядим, кто раньше устареет.
– ?!
– А как, по-твоему, почему я не чухнула, что наш высокий гость игнорирует все вопросы, хотя я предупредила его, что надо ответить хотя бы на несколько? Э-э-э, то-то и оно! Я услышала его мысленные ответы. Латентная экстрасенсорная перцепция – вот как это называется… Надо же, я когда-то делала передачу об этом и не подозревала, что сама скрытый экстрасенс. И профессор тот, эксперт хреновый, не учуял.
При этих словах Кен, до этого обеспокоено прислушивавшийся к разговору, подошел и церемонно склонился к руке Линды.
– Я прошу прощения. То, что я говорил о массмедиа, не относится к вам. Вы – другая.
Линда, не привыкшая ни извиняться, ни выслушивать извинения, скорчила презабавную гримаску, но ответить не успела – вмешался Влад.
– Я, как выяснилось, не телепат, и хотел бы, Кен, чтобы вы озвучили ответ на вопрос, который и меня заинтересовал: почему вы сохранили звуковую речь в условиях фантастически развитой мыслеречи.
– Хм… А вы бы отказались от ходьбы, научившись летать? – лицо Кена осветила озорная улыбка, и я почувствовал досаду на себя за то, что не изжил связанных с гиадцем мрачных ассоциаций. Не будь их, гость, несомненно, вызвал бы у меня живейшую симпатию. Его глаза между тем подернулись печалью, а голос зазвенел с особенной мелодичнстью:
– Потом – поэзия, красота звучания слов. Разве можно лишить себя этого? Наконец, живое общение с жителями других миров, не владеющих мыслеречью, ведь иначе пришлось бы прибегать к приборам!
– Кен, я сражен: посол-поэт – это по-нашему, по-анархистски! – Влад с комической серьезность склонил голову. Впрочем, мне показалось, что иронизировал он, скорее, по привычке и был по-настоящему тронут.
Уловив характерный вибрационный сигнал, я извлек из кармана личный трансфер. Оливия и Сцеола. Обе хотели меня видеть и немедленно. Я сделал Линде знак и незаметно ретировался из студии.
Интересно, как с этим справляются гиадцы? Что, например, делает наш «высокий гость», когда его домогаются две женщины одновременно? Хотя, кажется, наш пострел везде поспевает, даром что женат… Однако, к черту шутки, что действительно интересно, так это как они проводят это свое Единение. Как умудряются, например, не потонуть в океане чужих мыслей, лавировать, выходить на нужного собеседника, от кого-то блокироваться... А эмоции! Даже вообразить страшно обрушивающуюся на тебя лавину эмоций. Бррр! Впрочем, мать-природа наверняка позаботилась об этом, и там, где у нас глухая заглушка, у них – гибкий защитный механизм. Странно. У меня нет и тени сомнения в том, что будущее за мыслеречью, но мне даже думать противно о том, чтобы пустить кого-то в свой мозг. Даже самых близких людей. Впрочем, где они, эти самые близкие люди, есть ли они у меня вообще?.. Трансфер снова завибрировал. На этот раз была одна Оливия. Ну что ж, по крайней мере не надо самому делать выбор.
Оливия была как всегда элегантна и как никогда свежа. Приглядевшись, я понял в чем дело: на ней не было косметики и после Линдиной флюоресценции это радовало глаз.
– Что это ты меня так рассматриваешь?
– Любуюсь.
– Не поздно ли спохватился?
– Не-е-ет, не поздно – успеем до прихода твоего блюстителя интересов.
– Шшшут!
– Ну вот я и в родной семейной обстановке.
– Прекрати, ради Бога! – Оливия схватилась за виски.
Я замолчал и, демонстративно отвернувшись, принялся разглядывать пейзаж за окном. Однако то, что там происходило, заставило меня забыть обо всем. Три флайера с поразительной синхронностью описали круг и начали снижаться над домом. Острое чувство опасности заставило меня отпрянуть от окна раньше, чем я разглядел на серо-стальных крыльях эмблему Общества Воинов-Патриотов – Хаммеровского прикрытия.
– Оливия, в телепорт, быстро! Я их задержу.
– Что случилось? Кто это они?
– Хаммеровские последыши. Оливия, дорога каждая минута. Отправляйся в Офис МежГалактических Связей и жди меня там.
– А ты?
– Меня они не тронут. Я им нужен на свободе – в статусе посла, усмиренный и управляемый. Они ищут заложников. Дальше объяснять?
Боковым зрением я уловил, что флайеры приземлились, из них посыпались люди в серо-стальной форме.
– Оливия, беги!
– Нет. Или бежим вместе, или я остаюсь.
Секунду я смотрел в прекрасное непреклонное лицо и, решившись, повлек ее к телепорту.
Вынырнув в своей приемной в МГС, я объяснил в двух словах секретарше, в чем дело, и оставил Оливию на ее попечение.
– Никто не должен знать, где она, слышите, Фэн, никто – ни родственники, ни друзья, ни адвокаты. Никто!
– Поняла-поняла, капитан Гард. – Фэн – дюймовочка с маленьким большеглазым личиком – смешно всплеснула руками.
– Ящеры! Конец III тысячелетия, а они все со своими варварскими приемами.
Оливия устало опустилась на диван. Я потрепал ее по щеке и прошел в кабинет. Закрывшись, я набрал код Сцеолы.
– Девочка моя, ты где?
– Дон? Я тебе звонила предупредить, что они…
– Я знаю. Где ты?
– У Аристидеса.
– Свяжись с Кеном. Отправляйтесь на Понтину. Немедленно! И пусть никому здесь ничего не сообщает и ни с кем не прощается. Вы должны просто исчезнуть.
– А Джонни!
– Джонни я привезу сам.
– О, Дон, что же это? Что теперь будет?
– Успокойся. Мы же все равно собирались на Гиады. Просто наш отъезд ускорился. Все, Сцеола, не теряй времени.
Я связался с Кингом.
– Бери малыша – и ко мне в МГС.
– Сколько у меня времени?
– А в чем дело, Кинг?
– Да ничего, просто Джонни в бассейне. Я, конечно, могу схватить его за шкирку и притащить мокрого…
– Ух, не надо, – у меня отлегло от сердца, – не надо его пугать. Даю пять-семь минут, максимум десять.
– Успеем.
Я отпустил Фэн и принялся обзванивать друзей – ребят из Интергалактик, кое-каких соседей. Отозвались все. И, уверенные, что я звоню в связи с недавним выступлением на ЦВ, с ходу пускались в полемику. Я давал каждому тридцать секунд на излияния, прерывал поток возмущенного сознания и заявлял, что всего-навсего хочу предупредить о возможной опасности со стороны еще больших апологетов этатизма, чем они сами. Действовало безотказно. Затем я просил присмиревшего оппонента передать предупреждение по эстафете троим-четверым общим знакомым, сокращая себе таким образом работу и увеличивая вероятность оповещения потенциальных жертв. Большего я пока сделать не мог. Прибегать к помощи правоохранительных структур ни тем более силовых ресурсов Комитета я не хотел, ибо то была среда самая питательная для «спор» Хаммера. Как бы то ни было, убедившись, что предупредил всех, я вернулся в приемную. И во время. Там Оливия уже вовсю флиртовала с Кингом, а Джонни, примостившийся на краешке дивана, изо всех сил удерживался от рева. Увидев меня, он просиял и вскочил на ноги, но подойти не решился – отвык, что ли?.. Я подхватил его на руки и пару раз подбросил к потолку, вызвав восторженный визг. Потом крепко поцеловал и, усадив на диван, сел рядом. Все это время я краем глаза наблюдал за Оливией и прекрасно видел, что она изменилась в лице и еле отвечает на разглагольствования Кинга об особенностях музыки на рубеже тысячелетий. Джонни между тем опять приуныл.
– Что, сынок, хочешь спросить, где мама?
Малыш кивнул.
– А чего ж не спрашиваешь?
– Мама велела быть мужчиной и не приставать к тебе.
– Хм! Мама у тебя молодец. И не беспокойся, она в надежном месте. Скоро и мы отправимся туда. Только вот как? Прямой связи с Гиадами у нас еще нет: свои телепорты они сто лет как ликвидировали, а для нас еще не построили. Интегранты, мать их! – я прикусил язык.
– А как же мама поехала?
– Маму переправил дядя Кен, с помощью энергокапсулы, помнишь, я тебе рассказывал? Постой, что это у тебя, амулет для сглаза?
– Не-а, это кристалл Ли – мама попросила записывать все, что я без нее увижу интересного. Там уже столько записей! Ей на месяц хватит.
Кристаллы Ли, записи… ну, конечно, как я сразу не сообразил!
– Оливия, мы отправимся на Нереиду, к Окулу – у него там незарегистрированный телепорт, а что делать дальше, решим на месте. Главное сейчас – выбраться отсюда.
Но моя бывшая жена смотрела на меня пустыми глазами, как никогда напоминавшими выжженную землю. Я подумал было, что она не решается воспользоваться сомнительным телепортом.
– Ну, пойми, официальные пути сообщения сейчас не для нас: я в верхах, если еще и не персона нон грата, то уж фигура достаточно одиозная. А что до телепорта Окула, опасаться нечего – проверенный. Спроси вон у Кинга.
Но Кинг только покрутил указательным пальцем у виска. Я озадаченно умолк. Оливия, слушавшая меня, опустив голову, неожиданно выпрямилась. Длинные прямые ресницы затрепетали. На смуглых щеках вспыхнул лихорадочный румянец.
– Нет, Дон, я не поеду.
– Но почему, почему?
– Я не хочу, не могу. Я буду там чужой.
– Чушь! – мы все… о, черт, прости, может, ты и права, но это же не навсегда! Главное – нельзя оставаться здесь. Я не смогу защитить тебя здесь.
– И не надо. У меня есть друзья. Поживу кочевницей, пока…
– Оливия…
– Нет.
– Я беспомощно обернулся на Кинга, но тот только пожал плечами, выразительно кивнув на малыша. И тут пелена спала с моих глаз, но не успел я что-то сказать, как Джонни, тоже уловивший движение Кинга, подбежал к Оливии и, заглянув ей в глаза, заявил, забавно смарщивая личико:
– Это ничего, что вы – папина жена. Мама говорит, что у взрослых такое часто бывает. Мама говорит – это в порядке вещей.
– Я уже не папина жена, малыш, – Оливия горько улыбнулась.
– А-а-а, вы развелись, – в глазах Джонни блеснул промельк торжества, но Фаунтлерой в нем тут же взял верх. – Ну и что? Мама говорит, если люди хорошие, они расходятся мирно и остаются друзьями.
– Мудрая женщина твоя мама.
– Да, очень! Она очень хорошая и добрая. А когда мы поедем к ней?
Я молча посмотрел на Оливию.
– Нет, Дон, я не поеду, не теряй времени.
– Ну хорошо. Но при одном условии: никаких кочевий по друзьям. Кинг, повезешь Оливию к Полю. Оливия, помнишь Поля Ланжевиля?
– Ну, конечно, помню. Я все помню.
Я резко повернулся к Кингу.
– У Поля обсерватория высоко в горах – настоящая крепость. Думаю, туда они не сунутся, но если что, там одна пробирка перетянет весь мыслимый арсенал хаммерцев.
Кинг наконец встал. Я видел, что ему было не по себе. Между Оливией и Кингом с первых же минут, как я познакомил их на нашей помолвке, установилось молчаливое признание друг друга. Я не раз отмечал про себя совпадение их мнений по самым разным вопросам. Иногда же они просто молча обменивались глубоким долгим взглядом. Немой диалог свидетельствовал о глубинном взаимопонимании, и я в такие минуты удивлялся, почему они не делают попыток видеться чаще. Возможно, между ними стояла тень Йена, хотя Оливия и утверждала, что не винит Кинга в его смерти. Она говорила, что Йен явился той самой жертвой, которую нужно было принести, чтобы остановить зло. И хотя я не принимал мистической трактовки событий, но тут признавал ее правоту. Гибель Йена положила конец царству Кинга и заставила переродиться его самого. Во всяком случае, уже два года как бывший враг – в числе моих самых верных друзей. И ни разу не подвел. И по крайней мере дважды спас мне жизнь. Да какое там мне! Сколько раз, когда дело глобального значения висело на волоске, именно Кинг спасал положение… А сейчас он, конечно же, догадался – хотя бы по неестественному кокетству Оливии, – что наш семейный корабль дал крен, и ему было неловко. Как знать, может, эти двое… Я стиснул зубы, чтобы не выдать приступа глухой боли. Будто прочитав мои мысли, Кинг бросил на меня хмуро-ироничный взгляд и процедил: «Будь спок, капитан, все будет тип-топ». Я облегченно вздохнул. Мы обменялись рукопожатием. Я кивнул Оливии и, подхватив Джонни, сиганул в телепорт.
На Нереиде было утро – свежее, сверкающее всеми красками восхода. Окул, как я и ожидал, был на своем посту – восседал с выпученными глазами на сплетенной туземцами циновке. Я покосился на Джонни, пожалев, что не рассказал малышу о странностях своего друга. Но мальчишка, похоже, был в восторге.
– Ух ты, вот здорово! Неужели он нас совсем не видит? А куда он смотрит? А можно подойти поближе?
– Можешь даже потрогать.
Но не успел Джонни коснуться отполированного солнцем и океаном колена, как изваяние ожило и, скорчив свирепую гримасу, схватило его мертвой хваткой. Джонни завопил благим матом, а, услышав, что самый лучший завтрак на Нереиде это любопытные пятилетние мальчики, задергался так, что я поспешил на помощь.
– Полегче, старый пижон, бедный ребенок незнаком с твоими дикими повадками.
– Да я просто хотел пошутить, – Окул отпустил малыша. Еще весь дрожа, мальчишка прижался ко мне.
– Смотри ты, и впрямь испугался!
– А ты как думал. Ты только посмотри на себя, совсем одичал, от туземцев не отличишь.
Окул растерянно развел руками.
– Ну, Джонни, познакомься с моим лучшим другом. Только учти: поговорка «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты» в нашем случае не работает.
Окул хмыкнул. Джонни, оправившийся от испуга, храбро подошел к нему и протянул ручонку. Присев на корточки, Окул сжал ее своей лапищей и, заглянув в глаза пацану, улыбнулся своей обычной улыбкой, такой бесхитростной, что благодаря одной ей мог бы втереться в доверие к аборигенам и облапошивать их даже и без своего дара ясновидения. Джонни, видать, тоже это понял. Обвив ручонками шею «людоеда», он повис на нем, как обезьянка. Окул победно посмотрел на меня и махнул рукой в сторону своей хижины.
– Пойдем, я вам завтрак приготовил – праздничный!
Я совсем забыл о еде и только сейчас почувствовал дикий голод, а ведь малышу нужно регулярное питание. Неважный из меня отец…
Разделавшись с поистине отличным завтраком – отборными устрицами под соусом из черной икры, – мы вернулись на берег и, избавившись от одежды, которая на этой райской планете казалась совершенной нелепостью, бросились в воду. Убедившись, что Джонни плавает, как рыба, я самозабвенно отдался океану. Все тревожащее и гнетущее – война не на жизнь, а на смерть с хаммерцами, разрыв с Оливией, предстоящие глобальные перемены – ушло, растворилось в необозримом, очищающем душу просторе. Не знаю, сколько прошло времени, когда Окул окликнул меня. Они с Джонни уже загорали под ласковыми лучами нереидского солнца. С сожалением я выбрался из воды и растянулся на песке рядом с ними.
– Как ты это делаешь?
– Что?
– Ну как ты узнал, что мы с Джонни направляемся к тебе?
– А-а-а… Это пришло с годами… Сначала я просто шнырял там и сям и, напав на что-то интересное, записывал на кристаллы Ли. Потом у меня как бы появился нюх на интересные события. Выходя на «охоту», то есть, переключаясь на психовидение, я уже чувствовал: надо заглянуть туда-то и туда-то. Затем я начал замечать, что, стоит мне во время «охоты» хоть раз подумать о ком-то с тревогой, любовью…
– Брось трепаться – ты и с любовью?! – Еле увернувшись от пригоршни песка, полетевшей мне прямо в глаза, я набросился на Окула. Минут пять мы барахтались у самой кромки воды к немалому удовольствию Джонни, пока Окул не запросил пощады. Отдышавшись, он продолжил:
– Одним словом, память психовидения выделяет из частотного хаоса излучение людей, к которым я проявляю серьезный интерес, и записывает их данные в отдельных клетках. И когда с ними или в связи с ними происходит что-то особенное, тем более угрожающее, я это вижу.
– И спокойно сидишь на своей паршивой циновке?!..
– Опять за свое? Я и сам был бы рад помочь ближним своим, но как? Предостеречь об опасности я не могу – не умею посылать телепатемы, нет у меня такого дара. А использовать трансфер – засекут, и прощай мое вольное житье на Нереиде.
– А отправиться на выручку «ближних своих», – подхватил я, – тоже не можешь, ибо как сделать выбор между нуждающимися в помощи, даже двумя? А их тьма тьмущая, подумать страшно. Если уж помогать, то либо всем, либо никому. Всем ты не можешь – не вездесущ. Остается – никому. Впрочем, какой от тебя толк в наших Палестинах!
Окул смотрел на меня озадаченно, не зная, как понимать мои слова. Я хлопнул его по плечу.
– Не бери в голову, старый пижон. А вот что касается телепатем, не хотел бы ты проконсультироваться с нашим старым знакомцем с Гиад? Ручаюсь, в тебе куча латентных экстрасенсорных способностей.
Окул еще больше помрачнел и опустил голову. Мне стало стыдно. В конце-концов, свой выбор он сделал давно – ушел в отшельники – и не виноват, что мы, оставшиеся в суете сует, то и дело вляпываемся в дерьмо. И не мне судить его или тянуть обратно в суету – сколько раз я спасался в его логове! Взять хотя бы его уникальный телепорт… и тут меня осенило.
– Окул, – заорал я, вскочив, – пижон ты старый, вспомни, как ты сконструировал телепорт!
– А что?
– А то! Залазь еще раз в гиадские тайники и сваргань энергокапсулу. Идеальное для нас с Джонни транспортное средство до Понтины! А то я уж думал вызвать на подмогу Вилли с его «Красоткой Амели», – при этих словах глаза Джонни загорелись надеждой и я свирепо сдвинул брови. – Но энергокапсула несказанно лучше. И не только тем, что неизмеримо быстрее и надежнее, но и потому, что… не грех показать нашим могущественным друзьям, что и мы не лыком шиты.
По особенному, застылому взгляду Окула я понял, что он уже начал приводить мой план в действие. Я потянул Джонни за руку и увлек подальше, чтобы ненароком не спугнуть нашего гения научного воровства.



Понтина встретила нас почти приветливо. Почти, потому что, хотя капсула высадила нас на таком же обласканном солнцем песчаном берегу, но здешний пейзаж не производил впечатления безмятежного праздника природы, а напротив, вызывал глухую тревогу. Джонни, очевидно, почувствовавший то же самое, притих. Не теряя времени, я позвонил Сцеоле. Надо отдать ей должное, она обошлась без ахов и вздохов, только четким, звенящим от волнения голосом назвала свои координаты. Когда мы материализовались в предоставленном ей доме, мне показалось, что я попал в оранжерею. Приглядевшись, я понял, что стены и потолок помещения были покрыты слоем некоего органического вещества, в котором росли, переплетясь в причудливых композициях, диковинные цветы. Я протянул руку к золотистому бутону и чуть не вскрикнул от удивления, когда цветок отстранился, зазвенев нежным кокетливым смехом. Да, это почище «пещеры» Оливии. Хотя мебель была самая обыкновенная. Я оглянулся на Сцеолу, но та, забыв обо всем на свете, обцеловывала Джонни. Я тихонько выскользнул и оказался в коридоре, сплошь покрытом мягким изумрудным мхом, в котором сновали, перепархивая с место на место, мириады светящихся насекомых, создавая, тем не менее, достаточно ровное освещение. Я пошел по самому лучшему на свете ковру, стараясь ступать как можно осторожнее. Однако опасения мои оказались напрасны: светлячки, очевидно привычные к повадкам двуногих, бросались врассыпную из-под моих ног. Коридор, довольно длинный, заканчивался винтовой лестницей. По обе его стороны тянулся ряд дверей. Одна из них была приоткрыта, и я заглянул внутрь. Обставлена она была так же, как и предыдущая, отличалась только растительностью, которая здесь была сочнее и ярче. Мое внимание привлек огненно-красный цветок, напоминающий орхидею. Я повторил эксперимент. «Орхидея» отпрянула с почти змеиным шипом. Смех же – очень мелодичный – раздался за моей спиной. Я обернулся. В дверях стояла прелестная молодая женщина в простом свободном одеянии из тонкой материи в серо-коричневых тонах.
– Это живые обои.
– Вот как?
– У нас не принято рвать цветы. Кто хочет украсить свой дом, выращивает их на стенах, потолке, некоторые даже на полу. Но не я. Не понимаю, как можно топтать цветы; мох – другое дело.
Я оглядел цветочный покров комнаты и вспомнил Оливию, которая меняла убранство всего дома каждые полгода.
– Красочная композиция, но что если она надоест?
Женщина съежилась, как от удара, но тут же вскинула голову и произнесла с вызовом:
– Как может надоесть такая красота? – и в то же мгновение сникла. Золотисто-карие глаза потухли. Я пожалел о неосторожных словах, по-видимому, задевших некую чувствительную струну очаровательного создания. Гиадка между тем овладела собой и уже другим, официальным тоном произнесла, слегка поклонившись:
– Привет тебе, высокий гость. Я – Тильда, жена Кена, с которым ты уже знаком.
– Привет тебе, Тильда.
– Я пришла узнать, нет ли у вас в чем нужды.
– Благодарю, но лучше, наверное, спросить у Сцеолы…
– Твоей жены? – с затаенной надеждой спросила она.
Я заколебался.
– Она мне не жена. Она…
– Мать твоего сына?
– Да, то есть – нет. Я всего лишь усыновил его, впрочем, и она тоже, только раньше. Мы его приемные родители, – я сам не понимал, зачем говорю все это...
Она покрутила головой.
– Как сложно! Впрочем, в каждом мире свои сложности. Но, прости, тебе надо отдохнуть.
Я энергично запротестовал, и она, сдавшись, объяснила, как найти ее мужа. Решив для начала пообсмтреться инкогнито, я засунул свернутую капсулу – прозрачный темно-фиолетовый кристаллический восьмигранник – поглубже в карман и пошел пешком.
Водянистые глаза Кена, смотревшие, казалось, и на и сквозь меня, его улыбка, доброжелательная и одновременно напряженная, напомнили мне первое впечатление от Понтины, к которому прибавились и наблюдения во время прогулки. Гиадцы мне показались угрюмыми, погруженными в себя. Они ходили как по струнке, глядя либо прямо перед собой, либо в землю. Я не поймал на себе ни одного любопытствующего взгляда, хотя весьма выделялся из толпы. Даже дети вели себя, по нашим меркам, чересчур чинно. Весь мой опыт космолетчика говорил, что никакие пособия не дают правильного представления о незнакомом мире. В случае же Гиад таковых и вовсе не существовало. Чтобы не поддаться возможному обману чувств, я поделился сомнениями с Кеном. К моему удивлению, тот довольно рассмеялся.
– Ты очень чувствителен, это хорошо.
– ?
– Это значит, ты легко сможешь развить дремлющие способности к экстрасенсорной перцепции. И с впечатлениями у тебя все в порядке. Объясню. Сначала пейзаж. Дело не в нем. На самом деле ты почувствовал тревогу, разлитую в воздухе. Общую тревогу, которой охвачены сейчас мы все, от мала до велика. Ты просто ошибочно связал это с видом местности. На самом же деле, вникни, идет перестройка всего нашего мира, всей жизни. Это касается всех. Не надо думать, что, у нас все безоблачно. О, есть такие проблемы! Взять хотя бы топких – их и раньше не удавалось склонить к Единению, а теперь они ухватятся за вашу идею и вовсе отколются. Даже несогласные, чьи взгляды совпадают с вашим анархизмом один к одному, вместо того чтобы принять его на ура, выискивают, с чем бы не согласиться! – он снова засмеялся.
– У нас таких тоже хватает, – усмехнулся я в ответ.
Он понимающе кивнул.
– Прибавь еще континентян с их тупым консерватизмом, и поймешь, почему все мы кажемся жующими смолу арахвы.
Последнее, по-видимому, было идиомой. Из наших предыдущих бесед я уже знал, что население Понтины состоит из трех рас: береговых интерферентов, континентян и топких. Кен относился к первым, и, судя по тому, что он не назвал своих сородичей в числе проблематичных, считал их оплотом реформ. Несогласные же, строго говоря, отдельной расой не были. Исторически это был социум, составившийся из инакомыслящих, традиционно изгонявшихся из родных краев, а в последствии покидавших их добровольно и оседавших в уже обжитых такими же изгоями местах. Община разрасталась на протяжении веков. Ген вольнодумства закрепился и усиливался от поколения к поколению. Сейчас это была большая страна, народ которой по своему менталитету был более близок нам, централам. Я бы, в отличие от Кена, поставил на него. Мой радушный хозяин не назвал также хранителей – нечто вроде жреческой касты, чей авторитет был очень высок во всем обществе. Если они воспротивятся реформам, нам придется нелегко. Однако Кен, когда я напрямик спросил его об этом, удивленно поднял брови.
– Храм не вмешивается в мирские дела. Напротив, их надо просить, и очень убедительно, оказать влияние на какой-либо социальный процесс. Даже свое мнение по вопросам, не связанным с религией, они высказывают с большой неохотой. Другое дело – оказание помощи попавшим в беду, но и тут они действуют с изрядной осторожностью.
– Необычно для церковников. В чем смысл такой… отстраненной позиции?
– Они утверждают, что свобода выбора – дар свыше, и негоже Храму отнимать у людей то, что им дал Бог.
– Ого! Ваши священники – без пяти минут анархисты. Хорошо бы и наши думали так же.
– Тебя ждет сюрприз.
– ?
– Хранители приглашают тебя на свой Совет. Это очень большая честь. Кстати, это вовсе не каста. Так у нас называют высших священнослужителей, и их всего двенадцать.
– Польщен. Когда?
– Ты успел пообедать?
– Я не голоден, спасибо.
– Тогда мы можем пойти сейчас.
Храм Света оправдывал свое название. Построенный из полупрозрачного белого камня с золотистыми прожилками, он, казалось, светился сам. Напоминающая нашу готику устремленность ввысь и отсутствие архитектурных изысков придавали зданию удивительное величие. У входа нас ждал подросток, очевидно, инок. Совсем еще детское лицо с широко расставленными глазами цвета подзлащенного солнцем облака выражало плохо скрываемое любопытство. Одет он был в длинное одеяние из мягкой белой ткани, перепоясанное плетеным кожаным ремешком. Голову венчал витой серебряный обруч, из-под которого выбивались шелковистые льняные пряди. Я видел, что парнишке очень хочется что-то сказать или спросить, но, наверное, это запрещалось уставом, и он, молча поклонившись, чуть не вприпрыжку устремился вперед, указывая нам путь. Как быстро он ни шел, я успел оценить во внутреннем убранстве Храма то же радующее глаз и возносящее душу сочетание аскезы и праздника.
Инок провел нас в просторное помещение, где за длинным овальным столом сидели двенадцать хранителей – как успел объяснить мне Кен, высший совет духовенства. Я отметил, что одеты они были точно так же, как и наш проводник, только обручи у них были золотыми. Когда мы вошли, в зале шла оживленная дискуссия, которая сразу же прервалась. Двенадцать пар глаз, все янтарных оттенков – от золотисто-коричневого до бледного золота, – обратились на нас. Восседавший во главе стола седовласый старец наклонил голову и, произнеся: «Привет вам, долгожданные гости», жестом указал нам наши места за столом.
– Мы не смеем, хранитель, – ответил ему Кен положенной для таких случаев формулой.
Старец улыбнулся и повторил:
– Мы ждали вас. Садитесь, – он подождал, пока мы усядемся, и продолжил:
– Мы – хранители Света. Я – Горан. Справа от меня Верс… – последовал ряд имен; их владельцы кланялись, улыбались, я отвечал тем же.
Я заметил, что хранители сидели в порядке убывания возраста, так что по левую руку от старца оказался самый младший. Меня также удивило, что Горан, представляя храмовников, не называл никаких званий – так, как если бы все они были одного ранга. Когда весьма простая церемония закончилась и он спросил, нет ли у меня каких-либо вопросов или пожеланий, я рассказал о своих наблюдениях. Хранители переглянулись, раздался негромкий, но дружный смех, затем Горан ответил:
– Ты наблюдателен, впрочем, как тебе и положено. Что касается глаз, то священнослужители отнюдь не подбираются по цвету зрачков, но у тех, кто проходит искус и попадает в Храм, глаза постепенно начинают светлеть. Далее. В Храме существуют ступени служения, продвижение по которым совершенно добровольно. Каждый решает сам, идти ли ему выше или оставаться на какой-то ступени. Мы же, хранители Света, равны между собой. Так заповедано Учителем. Расположение по возрасту – всего лишь дань традиции, возникшей естественно, и не имеет никакого значения. На нашем Совете голоса всех двенадцати звучат одинаково.
– Что же происходит в случае разногласия?
– Такого не бывает.
От изумления я онемел, но, наверное, мой вид говорил красноречивее слов, поскольку хранители снова переглянулись и рассмеялись. Вообще, обстановка за столом Совета была самая непринужденная. Даже Кен, вначале державшийся настороже, расслабился настолько, что смеялся вместе со всеми. Поняв мое недоумение, он впервые вмешался в беседу.
– Позвольте, хранители, напомнить вам, что Дон не знаком с нашим Единением.
– Да, – подхватил я, – интерференция для меня – всего лишь заурядное волновое явление.
Горан кивнул и неожиданно спросил:
– Надо ли карать преступника?
– Да! – выпалил я и тут же внутренне съежился, вспомнив жуткий опыт Коррекции.
– Как?
– С учетом всех обстоятельств, – уже осторожнее ответил я.
– Как учесть все обстоятельства?
– На то и существует законодательство, – уверенно заявил я и хотел продолжить, но почувствовав устремленные на меня пристальные взгляды собравшихся, включая Кена, умолк. И тут в моей голове возникла не моя мысль. Ей-ей! – иначе не скажешь. При этом у меня было полное ощущение, что я слышу голос Меррита – молодого человека напротив, – произносящий с характерной интонацией: «Законодательство несовершенно». Почти мгновенно последовала мыслереплика его соседа Огана: «Несовершенны и служители закона: возможны ошибки или злоупотребление властью» – «То, что считается преступлением по закону, может оказаться благом для всех», – это Кен. Я перестал следить за тем, кому принадлежала та или иная мысль. За считанные минуты я увидел проблему во множестве ракурсов, а перед моим внутренним взором пронеслись образы, иллюстрирующие какой-то довод или предполагаемое развитие событий.
Вор ограбил лавку; хозяин уволил продавца; расстроенная жена – ассистентка аптекаря – перепутала рецепты; погибли люди; жену казнили; муж покончил с собой; их дети стали ворами.
Грабитель, отнимая у жертвы бумажник, случайно убил его; никто не узнал, что убитый намеревался заразить смертоносным вирусом всю округу, чтобы затем сбывать по высокой цене вакцину; грабителя казнили.
Финансист провернул мошенническую операцию, принесшую ему миллионы, и умер от инфаркта, когда партнер попытался его шантажировать; дети финансиста перессорились из-за наследства и переубивали друг друга; шантажист пришел к вдове; спускаясь по лестнице, он упал и раскроил себе череп; обвинили вдову и она понесла наказание.
Мне было ясно, что все эти примеры хранители почерпнули из истории права на моей родной планете, чтобы облегчить мне понимание, а довольно хорошее знакомство с отправлением правосудия в других мирах, где я бывал по поручениям Комитета, позволяло сделать обобщение. Когда Горан, снова перейдя на звукоречь, спросил, что я думаю теперь, я не колеблясь ответил, что людское правосудие – нелепость. Горан повторил вопрос, обращаясь ко всем. Двенадцать кивков убедили меня во всеобщем единодушном согласии. Более того, меня переполняло чувство безграничного доверия ко всем участникам необыкновенного действа. И возникло неизъяснимое ощущение того, что у нас всех одна душа – мудрая и могучая. И что, закрываясь друг от друга, мы тем самым раздробляем, измельчаем эту душу, а открываясь, возвращаем ей, а значит, себе, первозданную мощь. Я понял, почему гиадцы называют свои собрания Единением, и все-таки что-то во мне сопротивлялось эйфории духовного консонанса.
– Это было чудесным опытом, хранитель, но, прости, я не убежден полностью. Мы можем повторить его с другой темой?
– Разумеется, но позже. Сейчас – обещанный сюрприз.
Почти в то же мгновение хранители потеснились, освободив за столом место одесную Горана, и два инока почтительно ввели зал старика в знакомом мне священническом облачении.
– Отец Арсий! – изумленно вскричал я, – глазам не верю!
– Но почему, сынок? – весело сморщил глаза патриарх неисповедимых.
– Вы здесь, значит, поддерживаете нашу идею, а я думал, что Церковь – самый консервативный институт на свете, уж, во всяком случае, – всегдашняя поборница власти.
Отец Арсий покачал головой.
– «И собрались все старейшины Израиля, и пришли к Самуилу в Раму, и сказали ему: вот, ты состарился, а сыновья твои не ходят путями твоими; итак поставь над нами царя, чтобы он судил нас, как у прочих народов.
И не понравилось слово сие Самуилу, когда они сказали: дай нам царя, чтобы он судил нас. И молился Самуил Господу.
И сказал Господь Самуилу: послушай голоса народа во всем, что они говорят тебе; ибо не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над ними…
И созвал Самуил народ к Господу в Массифу и сказал сынам Израилевым: так говорит Господь Бог Израилев: Я вывел Израиля из Египта и избавил вас от руки Египтян и от руки всех царств, угнетавших вас. А вы теперь отвергли Бога вашего, Который спасает вас от всех бедствий ваших и скорбей ваших, и сказали Ему: «царя поставь над нами».
– Вы хотите сказать, что отказ от царя, а говоря вообще, централизованной власти, – это возврат к Богу?!
Отец Арсий молча закивал. Я был потрясен не меньше, чем только что испытанным мини-Единением. По улыбкам, которыми мой старый знакомец обменялся с хранителями, я понял, что в гиадском Храме он уже свой. Но, странное дело, я не испытывал радости от открытия. Недавнее ощущение гармонии исчезло, сердце сдавила тоска, захотелось уйти, побродить в одиночестве или затеряться в безликой толпе.
– Однако наш гость загрустил, – Горан прервал завязавшуюся было беседу. Снова взгляды всех обратились на меня. Я пробормотал что-то невразумительное. Желание сбежать стало нестерпимым. И тут меня выручил Кен.
– Это естественная реакция индивидуалиста на Единение, хранитель. Нужно дать ему отдохнуть от общества – уединиться, поменять обстановку…
– Тебе виднее, Кен, – ответил Горан, чем, к моему удивлению, вызвал за столом взрыв смеха.
Со смешанным чувством печали и благодарности я покинул Храм и побрел к морю. Кен молча шел рядом. У берега я постоял в нерешительности. Чувство одиночества стало еще острее, всплыло ненавистное мне гнетущее осознание того, что старик Харон изрядно попользовался за мой счет, и на белом свете я один-одинешенек. В затуманенном мозгу замелькали идиллические сцены из детства, яростные ссоры юности, картины романа с Ильдой, где хватало и того и другого… Сколько я так пробыл в забытьи, не знаю, но, очнувшись, увидел, что Кен исчез. Я разделся и бросился в воду. Море всегда было для меня лучшим лекарем. В нем была и по-матерински нежная безграничная доброта, и мощная, возвращающая утраченные силы, энергия, и очищающая отстраненность космоса. Я лег на спину и, глядя в небо чужой планеты, впервые задумался, почему я так остро чувствую ее чужесть. Я, который затеял все это, заварил вселенскую кашу, сам-то, оказывается, и не вписываюсь в мозаику! Почему мне в итоге захотелось взвыть от этого их Единения? С непривычки, как сказал Кен? Или глубинное общение с чужими всколыхнуло, извлекло из-под спуда сжатую в безобразный комок память о по-настоящему родных и близких людях? Я, конечно, снова скомкаю это все, засуну поглубже и вернусь в стойло, но, Боже, какая тоска!.. Глотнув как можно больше воздуха, я нырнул. Мир под водой принял мое вторжение невозмутимо. Мелкие рыбки, змейки, крылоногие моллюски упоенно маневрировали среди водорослей. Твари покрупнее меланхолично отплывали в сторону. Удовольствие от ощущения невесомости, несравненно более приятного, чем в космосе, сделало свое дело. Я вынырнул освеженным. И, услышав голоса с берега, поплыл на них уже без досады. Сцеола и Джонни. Вне всякого сомнения – работа Кена. Ну что ж, пикничок – это неплохо, почему бы и нет. Сцеола, уже бронзовая от загара, стоит, закинув руки за голову, красивая, почти как статуя, сделанная с нее Аристидесом. Джонни – счастливая мордочка перемазана соком – машет мне шампуром с печеными овощами. Спасибо, друг Кен, но неужели жизнь – это всегда эрзац?!



Первые курсы для желающих развить телепатические способности возглавил Ментек – старый учитель Кена. Услышав его имя, я сразу вспомнил наши мучительные попытки разгадать значение последних слов Сантьяго Торреса. Оливия даже измыслила муки совести, якобы вызвавшие в истерзанной памяти художника зловещие письмена «Мене, текел, фарес». В действительности же бедняга Кен всего-навсего думал о нахлобучке, которая ожидала его у наставника. Жаль Торреса, был бы сейчас у Ментека первым учеником, впрочем, нет, Чуни бы перещеголял...
Как я и ожидал, после оповещения об открытии курсов на Гиады хлынули потоки энтузиастов с периферии Союза. Централы же оставались безучастными, если не считать пары тысяч сомнительных личностей. Однако все понимали, что без Центральной проект не будет иметь успеха. Линда Мейер порывалась развернуть мощную кампанию по призыву экстрасенсов, но я запретил ей даже думать об этом. Ибо и враги, и, что хуже, друзья как пить дать усмотрели бы в агрессивной рекламе давление на умы, сиречь насилие. Это загубило бы идею на корню. С другой стороны, хотя я был уверен, что сородичи мои, как только чухнут, что остались «на обочине прогресса», опомнятся и устремятся в первые ряды, теснясь и толкаясь, я не знал, как скоро это произойдет. Ментек приуныл. И тут Линда сделала поистине гениальный ход. Она устроила так, что коллега пригласил ее гостьей в свое шоу, и на классический вопрос о творческих планах заявила, что собирается оставить ЦВ для участия в проекте «Единение», который она считает самым грандиозным и многообещающим начинанием за всю историю Цивилизаций. Заявление вызвало шок. Линду любили. Ее передачи неизменно занимали первые места в рейтингах. Она считалась лицом Центрального Вещания, и без этого самого лица с резковатыми, чуть-чуть вульгарными, но такими живыми и смелыми чертами многие люди не представляли своей жизни. За без малого пятнадцать лет Линда стала родным человеком для миллиардов, и услышав, что она намеревается их покинуть, централы почувствовали себя брошенными, осиротевшими. Большинство, как показали опросы, не поверили ее заявлению и с нетерпением ждали очередного выпуска ее собственного шоу в надежде услышать опровержение. Когда же Линда в конце передачи торжественно попрощалась с аудиторией, это произвело эффект разорвавшейся бомбы. На Понтину потянулись первые цепочки добровольцев. Когда на одном из кораблей прибыл почти в полном составе научно-исследовательский отдел Министерства МежГалактических Дел, я понял, что Ментеку больше не о чем беспокоиться.
Вечером меня ждал еще один сюрприз.
На подходе к дому меня с таинственным видом встретил Джонни и потащил в сад, весь залитый огнями. Там – в беседках, под деревьями и даже на деревьях – расположились юные анархисты, на которых я так удачно набрел, разругавшись с Оливией. Сцеола и Тильда обходили гостей с напитками. А на центральной лужайке стояли Кен и Патрик. Джонни выпустил мою руку и помчался к одной из беседок, где я разглядел детей Кена и Тильды в окружении сюсюкающих вокруг них несостоявшихся террористок. Кен замахал мне рукой. Я подошел. Патрик не разделял общей веселости, он был взвинчен и нервно оглядывался по сторонам. Я догадался о демонах, терзавших душу экс-лидера, и поздоровался с ним, как мог сердечно. Мальчишка мне обрадовался. Передал привет от отца и, помявшись, добавил, что, мол, за других не в ответе, но сам он еще ничего для себя не решил и хотел бы серьезно поговорить со мной. Я кивнул и предложил перейти в кабинет. К моему удивлению, парень заявил, что подразумевал коллективное обсуждение.
– Ты уверен, что хочешь этого, Патрик, – переспросил я.
Он вздохнул.
– А иначе, зачем я здесь? Надо же когда-то начинать… Чем скорее, тем лучше…
– Не думаю, что тебе следует ломать себя, подожди, пока это станет внутренней потребностью, – я взглянул за поддержкой на Кена. Но тот только улыбнулся с мягкой и чуть ироничной отстраненностью. Патрик продолжал смотреть на меня в напряженном ожидании. Я хлопнул его по плечу.
– Собирай свою шоблу, а я переговорю с хозяйкой.
После краткого совещания решено было переместиться в Зал Приемов в доме Кена, благо, он был неподалеку. Я думал, что первым возьмет слово Патрик и выльет на возбужденные путешествием и предстоящим участием в проекте головы сотоварищей полный бочонок ядовитых сомнений. Но тот снова меня удивил. Забившись в угол, он весь обратился в слух, с особенным вниманием вслушиваясь в высказывания Кена и Тильды. Сведенные брови, раздувающиеся ноздри, конвульсивно сжатые переплетенные пальцы – все говорило о мучительно сдерживаемом страдании. «Не хочется вожаку в стадо, не хочется, – подумал я, – и пастуха он не любит и никогда не полюбит, и сторожевых псов ненавидит, а вот с волками, как ни скверно, чувствует глубокое внутреннее родство, которое и приведет его прямо к ним в пасть, если…» – «Дон, очнись!» – Сцеола пихнула меня локтем в бок. Незнакомая мне девушка с лукавой улыбкой повторила вопрос:
– Так что вы будете делать, капитан Гард, когда освоите здешнюю премудрость?
Я обвел глазами зал. В который раз под перекрестьем взглядов аудитории, ждущей моего ответа, как откровения оракула, я не знал, что сказать. Видя, что я медлю, публика посерьезнела, шепотки и смешки стихли. Кен оторвал тоскливый взгляд от Сцеолы и воззрился на меня с напряженным любопытством. Тильда перестала делать вид, что ничто из происходящего вокруг ее не волнует, и устремила на меня тихий задумчивый взор. Сцеола сидела опустив глаза, но я видел ее нервно подрагивающую руку. Девушка, задавшая вопрос, оглядывалась по сторонам, забеспокоившись, не допустила ли она бестактность… И тут я заметил странный огонек в глазах Патрика. «Эге, да ты такой же, как я, и тебе невмоготу становиться в круг, взявшись за руки», – читалось на его лице. И, незаметно подмигнув ему, я сказал:
– Так вот, когда я выжму из местных наставников все, что они могут дать, я соберу команду и отправлюсь в глубокий космос. С такими знаниями и умением, как у наших любезных хозяев, – я поклонился в сторону Кена и Тильды, – мы станем искать и найдем общий язык со звездами. Видите ли, я всегда подозревал, что звезды – мыслящие существа высшего порядка. Быть на ты со звездами – это же мечта каждого стоящего космолетчика!
Мои слова потонули в аплодисментах и восторженных возгласах. Даже хозяева отбросили обычную сдержанность и хлопали вместе со всеми. Отыскав взглядом Патрика, я снова подмигнул ему. Парень вспыхнул и отсалютовал мне как капитану.
Я понял, что запись добровольцев могу начинать хоть сейчас – недостатка в них не будет.

КОНЕЦ