Д О М
Николай Борисов.
Жил – был дом. Стоял он на улице, окаймлённый едва проснувшейся по весне зеленью, с окнами, потускневшими он пыли. А может быть и не от пыли вовсе, скорее годы подернули легкой дымкой стекла, припорошив их, припудрив, чтоб не все виделось сквозь них любопытному глазу.
Улица была не большой и не маленькой, не широкой и не узкой, улица как улица, да и дом как дом.
Когда-то он манил своей свежестью людские взоры, удивляя резной вязью на наличниках и карнизах. Его пилястры, на втором этаже, словно слегка поддерживали с боков небольшой балкончик и заканчивались витиеватыми, некогда, наверное, белоснежными капителями. Балкончик же, маленьким язычком, нависал над парадным входом и из-за этого, казалось, что дом кого-то неустанно дразнит: то ли ветер, то ли солнце, то ли людей проходящих мимо.
А жил дом, как и все дома на этой улице. Он радовался внутреннему теплу, и все происходящее в комнатах было его жизнью.
Шли годы, менялись люди, менялось внутреннее убранство, и каждую перемену в себе дом воспринимал с затаенным ожиданием и любопытством. Люди любили его, они вселялись в него с радостью, и он отвечал им тем же. Как не хлестали дожди, дом не пускал их воды в свои комнаты. Как не обжигали лютые морозы, в споре с метелями он сберегал тепло для тех, кто жил в нем. И какой был праздник, когда по его стенам, проложили трубы отопления! Теперь тепло дом впитывал в себя каждой половицей, каждым кирпичиком. Он был благодарен людям, а люди были благодарны ему. Они, правда, не часто, но говорили: «Какой у нас хороший дом». И ему было приятно.
А жизнь шумела внутри него то музыкой, то пляской, то детским плачем.
Однажды по улице впервые пробежал трамвай. «Какое диво, - изумился дом, - дом на колесах!». Они подружились. Теперь по утрам, пробегая мимо, трамвай здоровался, а если выпадала свободная минутка, то успевали немножко поболтать. Трамвай знал и видел очень много, дому было интересно с ним.
Ему стали сниться сны, хорошие, радостные. Снилось, что однажды люди и его поставят на колеса, и он помчится, обгоняя ветер. И тогда непременно узнает, что там, за поворотом, ведь он с молодости вглядывался вдаль, думая и мечтая. Трамвай рассказывал, что далеко-далеко за много улиц есть огромные дома, они молоды, высоки и элегантны, и дому не терпелось увидеть, так ли это. Рядом же дома были низкорослы и давным-давно состарились.
Но, бывало, снились и другие сны, а, может быть, то были сны живущих в нем. Многое в этих снах дому было непонятно, в особенности желание некоторых людей покинуть его. Ему было больно от этого, но он не обижался. «Это люди, - думалось ему, - а они всегда чего-то ищут, куда-то спешат».
Вокруг с годами многое менялось, менялся и сам дом. Люди не забывали его, они старались, чтобы он не отставал от времени.
Много разной краски легло на стены, и дом совсем запамятовал, какими цветами форсил в далекую пору своей юности. Но это не тревожило, ведь и те, кто в нем жил, тоже менялись.
В этот же раз случилось что-то невероятное. С самого утра поднялась суматоха. Люди бегали, возбуждены и веселы. Хлопали двери, скрипела мебель, груженная на машины, шум стоял невообразимый. Странная канитель будоражила дом: впервые люди забыли о нем.
Когда наступила ночь, все стихло, успокоилось. На дом опустилась тишина, тишина неживая; не слышалось тиканья часов, под которое зимними ли ночами, летними ли дому всегда покойно думалось и спалось. И песен колыбельных слышно не было.
Дом долго вслушивался в себя, не понимая, откуда в нем эта пустота…Ему вспомнилось: где-то в прошлом, таком забытом и далеком, тоже была пустота, пустота звенящая, таинственная, наполненная дурманящей свежестью красок. Пустота ожидания человека. Впервые за многие годы дом не заснул, до утра все было в нем тревожно и тягостно.
Рано утром подкатил трамвай – его старый знакомый. Они поздоровались:
- Что, друг, скучаешь?
- Да, как-то пусто во мне, - ответил дом.
- По-видимому, все вышли,…то есть, выехали,- догадался трамвай.
- Как выехали? – переспросил дом и понял, отчего ему так неуютно.- Значит, уехали? Но где же другие люди? Почему нет никого?
- Да, наверное, и не будет, - трамвай, тяжело вздохнув дверьми, заскрипел по рельсам.
- Как не будет? А, как же я?… - но трамвай его уже не слышал.
Взошло солнце, оно красным шаром отразилось в окнах дома. Голубое небо было бездонно и прозрачно. По тротуару шли люди, они улыбались солнечному утру, по улице спешили машины, переговариваясь друг с другом
о том, что погода тепла, суха и нет дождя, и не нужно мокнуть.
Улица шумела, бурлила, живя и радуясь, спеша и не торопясь. Лишь дом был безмолвен и тих, но этого никто не замечал.
Так прошел день, наступила ночь. Опустела, замерла улица, в окнах домов зажегся свет. Только наш дом чернел неосвещенными окнами. Темнота вкралась в его коридоры и комнаты. В ненароком распахнутые двери потянулся холод. Но дом, привыкший не отдавать тепло, сопротивлялся. Ему грезилось, вот сейчас войдут люди, закроют двери, и вновь разольется тепло, и вновь зазвенит смех, и детское щебетание наполнит дом. А холод наступал.
Он вполз в комнаты и детские спаленки, высосав остатки тепла. Дом замерзал.
Только под утро скрипнула половица, и кто-то тихонько вошел, плотно прикрыв за собой дверь. Люди. Их было трое. Нет, не его жильцы, своих бы он узнал сразу, но и этим людям он обрадовался.
Дом ощутил их тепло. Наверное, люди желают посмотреть его комнаты, они, наверное, останутся в нем жить. Он так истомился ожиданием и холодом ночи, что, не сдержав своей радости, легонько вздохнул, уронив на пол маленький кусочек штукатурки.
- Вот черт, ещё развалится, чего доброго, - сказал один из пришедших и с опаской осмотрелся.
- Да, ты что? – отозвался другой. – Не развалится. Он бы ещё сто лет стоял, вона стены, какие…да-а …умели раньше строить. Ну, ладно, приступили.
Дом хотел сказать: « Да, простою. Я ещё очень, очень крепкий». Но что-то резанула его так, что он вскрикнул визгом выдираемого из пола гвоздя. Эти трое оторвали половицу пола.
От боли и недоумения дом замер. Он не понимал, чего хотят от него эти люди, почему они причиняют ему боль.
А люди отрывали доски, снимали двери и рамы, выламывали косяки некогда певучих дверей, они, ковырялись в нем, стараясь достать что-то нужное им.
Люди подходили и подходили, они, словно, муравьи облепили дом от чердака до самого подвала. И там, в глубине себя, он чувствовал их тела, они, как крысы терзали его, дома, тело. В торопливой возне никто из них не слышал ни стонов дома, ни его предсмертных криков.
Люди спешили, что-то выворачивая, срубая, ломая, и добытое тащили, тащили к тележкам, машинам.
Дому выдирали внутренности. Дом умирал. Он уже не охал, его растащили, вывернув всё, чем он жил, из-за чего считался домом.
И когда солнце, наконец, показалось из-за горизонта, оно ужаснулось, глянув в оскопленные, домовьи окна. В предсмертном зеве зиял дверной проём, и рваная его чернота казалась запекшейся раной в горле дома. Пустые глазницы окон поглотили первые лучи восходящего солнца, и оно, потрясенное, спряталось за облаками.
День посерел, заморосив мелким, слезливым дождем.
Один только ветер был рад, он вихрем проносился по комнатам дома, поднимая пыль, он бросался на стены, наслаждаясь своею вседозволенностью и беспомощностью дома. Он мстил ему за то, что тот никогда раньше не пускал его в свои комнаты, он будто хотел причинить дому боль. Но дом молчал. Это ещё больше злило ветер. И тогда он вырывался из комнат, швыряя песком и пылью в редких прохожих, и уносился в облака.
А дом по-прежнему молчал. Ему уже было всё равно.
Трамвай, увидев друга, сошел с рельс, и движение по улице остановилось.
Сигналили машины, галдели люди, иные поглядывали на дом, кто с любопытством, кто с сожалением, а кто – просто так. Лишь какая-то шедшая мимо старушка, в изумлении окинула дом взглядом и прошептала: «Антихристы», неистово перекрестилась и засеменила по своим делам. Несколько раз оглянулась, крестясь и что-то говоря, и было непонятно, то ли она шептала молитву по дому, то ли ругала кого-то.
Через день дом разбили, погрузили на машины и увезли куда-то за город, по широким улицам, мимо высоких домов, которых он так и не увидел.
А там, где он стоял, положили асфальт, посадили деревья, и улица стала немного шире, просторнее. Только не всех этот простор радует, да и улица сама вздыхает иногда тяжко и с сожалением, ведь без этого дома она стала другою, грустно ей.
И трамвайчик старенький больше не бегает по улице. Говорят, проржавел весь, может быть от переживаний, и его отправили на переплавку.
Другое всё на этой улице, поговаривают, что и её саму скоро по-другому называть станут. Многие, наверное, осиротеют тогда, как сиротеет человек, теряя каждый прожитый день.
Только город молодеет, становится светлее и краше, и его высоким домам нет дела до старших собратьев.
Но, каким бы светлыми и просторными ни становились старые улицы, холодок тихой печали нет-нет да коснется сердца, и вздохнется грустно, тяжело.
И вспомниться дом, такой обычный и ничем не примечательный. Если не считать того, что ты в нем родился и вырос.
* * * * *