**..осыпались листья над вашей могилой,
и пахнет зимой.
послушайте, мертвый, послушайте, милый:
вы все-таки мой.
смеетесь! - в блаженной крылатке дорожной!
луна высока.
мой - так несомненно и так непреложно,
как эта рука.
опять с узелком подойду утром рано
к больничным дверям.
вы просто уехали в жаркие страны,
к великим морям.
я вас целовала! я вам колдовала!
смеюсь над загробною тьмой!
я смерти не верю! я жду вас с вокзала -
домой!
пусть листья осыпались, смыты и стерты
на траурных лентах слова.
и, если для целого мира вы мертвы,
я тоже мертва.
я вижу, я чувствую,- чую вас всюду,
- что ленты от ваших венков! -
я вас не забыла и вас не забуду
во веки веков.
таких обещаний я знаю бесцельность,
я знаю тщету.
- письмо в бесконечность.
- письмо в беспредельность. -
письмо в пустоту. (с)**
..уезжая от тебя домой,
в десятки тысяч вольт голоднее, чем до встречи,
внезапно оказалась в той последней Надиной зиме.
полтора вечерних месяца, проведенных у ее железной кровати
в наркологической.
писала письма фломастерами. чтобы ярче.
кутала в вонючие одеяла бережно,
так, что огневела пучком магнолий лишь рыжая макушка.
распахивала настежь окна, с треском, хрустом.
сыпалась краска.
- Надя, я повешу на решетки шишки и мишуру.
- здесь нет решеток, Сан.
это ветви, ветви..ветви...
торопилась. приносила снег в ладонях.
она лепила из него бабочку и съедала.
крыльями, говорила, внутри шевелят, машут приятно.
сердце, легкие щекочут.
она пела.
тихонько.
голубого слона, рулетку и реггей.
реггей заканчивался на *догораю*.
голос становился низким.
потом сидели молча.
- аборт, слышишь? она сейчас придет делать укол.
болючий уколище, сучий потрох. эта девка меня угробит.
хватит жрать мои огурцы. аборт, слышишь?..
через сколько минут весна?..
аборт, детка, мы скоро съебем из этого гетто.
и я куплю тебе разноцветный зонт от ебучего солнца..
Сан-Франциско моя,...жизнь - нелепейшее дерьмо, знаешь ли и...
помни только эту песню...
все кого любишь - сломанной рукой...лелей...
всем, кому можешь...кто дорог и без кого предельно больно -
в глаза - все, что чувствуешь, потому что можешь не дожить,
и будет паршиво, Сан, ооочень паршиво:
*ночной курьерский не отпустят..*, и...
я помню. но мне несут бред о повторяемости.
хотя плевать. позже прояснится - небом.
мы забаррикадировали дверь палаты
тумбочками и подставками для капельниц.
вломившиеся врачи не знали,
на кого надевать смирительную рубашку.
она спокойно курила, жадно затягиваясь,
не выдыхая, пока дым не впитывался в легкие.
а я лепила снежную крепость на подоконнике,
сажала туда пойманных тараканов
и выгрызала губу изнутри,
пока до ее внешней стороны не оставалось
пары миллиметров.
не хватает.
до судорог.
прозвенело в ушах голосом, который не забыть:
- вся твоя боль оттого,
что...мой выживший аборт, тебя всегда было слишком много.
ты всегда слишком есть. живая для жизни чересчур.
живая. и способная этой адской живостью заражать.
ушедшая за горизонты,
проблема в том, что с тобой не вяжется это *умерла*.
ты просто шастаешь где-то,
забыв дорогу домой.
а, может, на Ямайке.
пьянеешь ромом и долгожданной свободой.
ты называла это *уверенность в завтрашнем дне*.
предел отчаяния.
когда уверена на сто десять,
что и завтра и после -
вновь проснешься на самом илистом дне.
проехала остановку.
водитель маршрутки, улыбнувшись золотом зубов,
бросил:
- к какому метро нужно, училка?
в методички вцепилась, а в окно не смотришь совсем,
рассеянная.
- к белорусской.
- а живешь где?
- на речном...
- ладно, сиди. поспать можешь. довезу тебя до аэропорта
а потом - в парк..
действительно уснула.
на щеке отпечатался узор кресла.
водитель курил, не переставая,
а ярко-желтая персональная маршрутка
несла меня домой.
то, чего не говорила и уже не сказать тебе:
люблю, любила и буду,
и
тебя в себе,
сколько продышу,
пронесу через
это дерьмо -
сияющей.
Надя.