Лейтенант Пархоменко лежал на груде битого кирпича и смотрел на окутанные густым серым дымом развалины дома напротив. То и дело в темноте вспыхивали разрывы снарядов – вечером артиллеристы прикатили три пушки и теперь били по оставшимся трём этажам прямой наводкой. Уже неделю за этот дом на одной из бесчисленных сталинградских улочек шли тяжёлые бои, его то теряли, то вновь брали, под этими стенами погибла почти половина бойцов роты. Но сегодня днём комбат выматерил Пархоменко и приказал, во что бы то ни стало взять эти руины, занозой сидевшие в боку у наступающей левее роты, дав в поддержку три орудия и отделение сапёров. Сейчас последние должны были под огневым прикрытием подбираться к развалинам. Как только они окончательно обрушат дом, Пархоменко поднимет роту и пойдёт на штурм того, что осталось.
После нескольких томительных минут ожидания впереди прогрохотал страшный взрыв, на залёгших бойцов дохнуло порывом горячего пыльного воздуха: там, где ещё недавно стоял дом, висела огромная чёрная туча. Пархоменко поднялся в полный рост и, спотыкаясь о куски перемешанной со снегом вывороченной земли, побежал к этой дымной туче, силясь разглядеть хоть что-то за плотной завесой пыли. Расстояние до неё было около ста метров, но это были сто метров открытого пространства, простреливаемого со всех сторон, изрешечённого своими и чужими пулями. Слева застучал немецкий пулемёт, за спиной разнеслось нестройное «Ура!», приглушённо застрочили ППШ. Первым, что он увидел в рассеивающемся дыму, был свет из зияющего провала в руинах, вероятно, там был подвал. Пархоменко подумал, что сначала неплохо бы кинуть туда гранату, но пулемётная очередь взбила кирпичную крошку у самых его ног, и он бросился к дыре. В этот самый момент из неё испуганно выглянул немец, и налетевший Пархоменко опрокинул его обратно в подвал. Они повалились на пол, сцепившись, будто два борца. Прямо перед собой Пархоменко увидел налитые кровью глаза врага, полные и страха, и ненависти, он чувствовал его запах, слышал его сиплое дыхание. Они извивались на полу, охваченные звериной яростью, и, хотя оба были обвешаны оружием, старались задушить друг друга голыми руками, загрызть, растерзать. Придавленный к полу немец вывернулся и укусил Пархоменко за ухо, заставив того взреветь от бешеной ярости. Он тряханул немца и ударил его головой о бетон, каска слетела и с металлическим звоном ударилась об пол.
Внезапно наверху раздался новый взрыв, перекрытия подвала не выдержали, и одна из балок рухнула прямо на дерущихся людей, отбросив их к противоположным стенам, другая обрушила часть потолка со стороны входа, завалив его искореженной бетонной плитой. Чудом уцелевшая керосиновая лампа на секунду потухла и вновь тускло зажглась, разгоняя клубы едкого дыма. Пархоменко лежал, неудобно прислонённый к стене, крепко сжимая автомат и держа палец на гашетке. Напротив него лежал немец, и дуло его автомата хищной чёрной пастью смотрело прямо в грудь лейтенанту. Они лежали в двух метрах друг от друга и ждали, кто первый решится выстрелить, зная, что при этом погибнут они оба. Снаружи доносились приглушённые звуки боя, земля иногда вздрагивала от близких разрывов, и вслед за ней вздрагивало неверное пламя лампы, каждый раз заставляя Пархоменко чуть сильнее нажимать на гашетку. Тело в неудобном положении моментально затекло, по ногам закололи сотни маленьких иголок, но лейтенант не смел пошевелиться и лишь пристально смотрел в глаза противнику. Взгляд немца был злобным и испуганным, он прерывисто дышал, до слуха Пархоменко доносился скрип его судорожно стиснутых зубов, на лбу были видны капельки пота, чёрного от копоти, на висках вздулись синие жилы, всё лицо было похоже на страшную застывшую маску. Лейтенант ждал, что вот-вот наверху раздадутся голоса бойцов его роты, зачищающих развалины, но шли минуты, а их всё не было. Быть может, атака вновь захлебнулась, и они снова не смогли взять этот чёртов дом. Время шло, но казалось Пархоменко вечностью. Тело его окаменело и превратилось в сплошной комок боли, руки вспотели и мелко подрагивали от напряжения, палец скользил по гашетке, рискуя сделать чуть большее усилие и послать смертоносные капли свинца в сторону врага. Душа же его была полна гнетущей чёрной злобы и ненависти, Пархоменко ненавидел этого немца так, как только способен ненавидеть человек. Ненавидел за то, что лежит сейчас, прижатый к стене, за то, что тело нестерпимо болит, за то, что раскалённый пот застилает глаза, разъедая их, словно кислота. Но больше всего ненавидел за то, что он, лейтенант Пархоменко, с болтающейся на гимнастёрке медалью «За отвагу», сейчас боится нажать на курок и просто хочет жить. Он всегда считал себя храбрым и бесстрашным человеком, и если Родина велит, то он бестрепетно бросится на пулемётную амбразуру, подползёт под танк со связкой гранат, или просто умрёт, если скажут, что от этого погибнет хоть один враг. А теперь он сидит, в двух метрах от фрица, которого может и должен убить, и боится пошевелиться, ощущая в горле предательский комок страха. Так вот ты какая, жажда жизни. Но ведь немец тоже боится. Пархоменко ухмыльнулся этой мысли: невелика отрада знать, что ты такой же трус, как и он. Свет стал понемногу тускнеть. Видимо, в лампе заканчивалось масло. Интересно, о чём сейчас думает немец? Наверно, ждёт, что придут друзья-фашисты и освободят его. Да он и не пленён, они оба в плену друг у друга. Нет, брат, даже если и придут твои, тебе отсюда не уйти, со мной останешься, чтобы дорога в ад скучной не показалась. Пархоменко сплюнул сквозь зубы, заставив немца вздрогнуть. Внезапно лейтенант подумал, что он первый раз вот так вот близко, глаза в глаза, видит живого фрица. За год войны не приходилось. Пламя лампы всё сильней подрагивало, будто терзаемое неслышным ветром. Пархоменко сглотнул. Невольно он перевёл взгляд с немца на бледнеющее пламя, поэтому не мог заметить, что глаза его противника также обращены на огонь. Именно от него теперь зависела их жизнь, словно вплетённая в затухающий фитиль, и они это поняли. Последний отблеск осветил застывший ужас в глазах лейтенанта, и пламя угасло. Наступившую темноту вспороли две короткие очереди, слившиеся в одну, и наступила тишина.