Псы Войны

 
Совсем рядом обрушилось здание, подняв огромное облако цементной пыли. Залп орудий накрыл целый квартал, превратив его на несколько секунд в море огня… Густав накрыл голову руками и попытался вжаться в опаленную землю так сильно, как только мог. Горячая волна прокатилась по всему телу, проникла в голову, почти оглушив. Голову заполнило низкое гудение, сквозь него едва слышались крики и рев моторов. Густав медленно приподнял голову, позади были руины, огонь извергался из каждой щели, не осталось ни одного целого дома. Когда-то жилой квартал за несколько секунд превратился в пылающие развалины. Вдоль квартала тянулась баррикада, сооруженная из машин, кусков стен и мешков с песком… ипровезированый блиндаж уберег тех, кому посчастливилось оказаться под его защитой. Тех, кто был позади него, накрыли советские гаубицы.

Густав поднял голову и огляделся, пытаясь понять, кто остался в живых: слева лежали несколько окровавленных тел, изрешетченых осколками, одного проткнула насквозь металлическая арматура, отлетевшая от дома. Справа, опираясь спиной на мешок, сидел Фриц. С ним Густав познакомился три месяца назад. Они вместе были направлены служить в часть под Дрезденом. Фриц сидел, обхватив голову руками, и качался как маятник, с его виска стекала кровь, вперемешку с пылью. Контуженый, он был на грани потери сознания, автомат валялся у его ног. За ним было еще человек двадцать…Взрывом контузило всех: у кого-то из ушей и из носа текла кровь, некоторые просто непонимающе озирались, словно силясь вспомнить, кто они и почему здесь. Несколько человек были еще живы, но одного взгляда хватало, что бы понять: они умрут. Молодому офицеру осколок стены с футбольный мяч попал прямо в живот, превратив его внутренности в кровавое месиво, лицо его при этом не выражало ничего, видимо боли он уже не чувствовал…

Оставшиеся в живых постепенно приходили в себя. На баррикаде остался единственный офицер, старый прусак, с нашивкой СС. Он и взял командование на себя. Солдаты зашевелились под его командами, потащили отброшенный взрывом пулемет на возвышение, кто-то снимал боеприпасы с убитых, двое осматривали раненых. Густаву было приказано занять позицию на втором этаже дома, в который упирался одним своим концом блиндаж. Густав проверил, заряжен ли автомат, и поплелся на второй из трех оставшихся этажей . Его шатало, ноги дрожали, в ушах звенело. Он с трудом поднялся по полуразрушенной лестнице на следующий пролет. Стены, выходившей на улицу почти не осталось, из пола торчали только её фрагменты, словно зубцы на стене средневекового замка. Он тяжело опустился у одного из них. У соседнего «зубца», прильнув к оптическому прицелу, лежал еще один солдат, наполовину засыпанный бетонным крошевом. Густав даже не сразу его приметил, а только тогда, когда тот повернулся и спросил, сколько людей уцелело.
-Человек 20-25, я больше не видел.
-Это чертовы гаубицы, я их видел, они на холме за городом…бьют уже четвертые сутки без перерыва, теперь и до нас дошли. Сейчас, танками пойдут.

Снизу раздавались крики, видимо старый пруссак был того же мнения, поэтому пытался выстроить оборону из тех, кто еще мог держать оружие, хотя их осталось совсем не много… Так прошло минут пять, каждый солдат впивался взглядом в конец улицы, туда, откуда слышался рев моторов. Каждый из них знал этот звук: Т 34-85…

Густав не думал не о чем, он сосредоточился на маленьком кусочке видимого пространства, которое ограничивалось прорезью прицела на автомате, и на невнятном бормотании Франца, так звали солдата, что лежал рядом с ним…тот шевелил губами, что-то говорил, но разобрать что, было невозможно…

Наконец в самом конце улицы показалась первая машина, за ней вторая и третья. Прячась за бронированными корпусами, пригнувшись, шли солдаты…Танки повернули и начали двигаться по направлению к блиндажу…

-Приготовить Фау-2. - Густав не смотрел вниз, но знал, что несколько солдат взяли наизготовку тяжелые противотанковые гранатометы…
-По моей команде.
К этому времени на улицу выехали уже пять танков, солдаты рассредоточились по улице, кто-то шел вплотную к домам, кто-то остался под защитой танков.

-ОГОНЬ! – Закричал офицер, два Фау-2 тяжело ухнули, испустив струю дыма назад. Один снаряд пролетел мимо и попал в двухэтажный дом, который тут же взорвался и сложился как карточный домик, второй нашел свою цель, снаряд взорвался на броне, из танка повалил черный дым. Из горящей машины никто не выбрался, видимо выстрел убил всех, кто был в ней. Ответ не заставил долго ждать, сначала затрещали автоматы, пули с визгом проносились над блиндажом, взметали пылевые фонтаны, рикошетили от железа. Следом три танка выстрелили почти одновременно… в двух местах блиндаж пробило насквозь, послышались истошные крики. Густав бросил вниз беглый взгляд: прямо у самой бреши лежал Фриц, его ногу оторвало, и отбросило метров на двадцать, он извивался, держась за остаток ноги, из которой хлестала кровь, но скоро его крики потонули в оглушительном грохоте выстрелов. Густав посмотрел вдоль по улице, пытаясь выбрать, куда же ему стрелять. Русские мелкими перебежками от двери до фонаря, от фонаря до двери двигались к блиндажу. Густав попытался поймать кого-нибудь в прицел. Наконец он выбрал: один солдат двигался вдоль стены дома, находящейся на противоположной стороне улицы. Густав прицелился, кровь била в висках, а руки мелко дрожали. Он надавил на курок. Автомат выпустил короткую очередь. Вокруг русского солдата заплясали фонтанчики и каменные брызги от стен. Солдат завертел головой и попытался скрыться за телефонной будкой, которая была метрах в семи от него, но вторая очередь Густава скосила его наповал…

 Танки дали второй залп. Блиндаж разметало, словно по нему ударил исполинский молот. Всего несколько человек уцелели после этого залпа. Танки были уже совсем близко. В числе выживших оказался старый прусак, которого чудом не раздавило опрокинувшейся машиной. Со второго этажа Густаву было хорошо видно, как тот достал три гранаты, связанные в одну и пополз прямо на встречу танкам. Он не мог идти, его ногу перебило осколком и вывернуло под неестественным углом Густав не мог оторвать взгляда от этой неравноправной дуэли: танков и раненого человека. Видимо танкисты не видели его, поэтому их пулеметы молчали, прусак спрятался за маленьким выступом и дождался, когда первый танк поравнялся с ним. Тут же он закинул гранату прямо на баки танку, а сам откатился, на сколько мог. Огненный султанчик взвился над машиной, гусеница порвалась, люк откинулся, и из него показалась окровавленная голова. Офицер поднял голову, и Густав, несмотря на расстояние, увидел как кончики прямых усов, уже посеребренных годами, поднялись вверх в ликующей улыбке, Густав даже представил, что этот старый бывалый офицер сейчас кричит… Но через секунду второй танк, шедший чуть позади подбитого, наехал на то место, где прятался прусак. Густав видел миг, когда выражение ликования, сменилось удивлением. Он возможно даже сам не понял, что произошло, когда многотонная машина своей гусеницей расплющило его, втоптав в трещины в асфальте…

 Густав почувствовал, что его сейчас вырвет, но с не меньшей силой дикий прилив ненависти, которая заглушила страх смерти и осторожность. Ближе всего к нему оказались танкисты, которые на неверных от взрыва ногах выбирались из подбитого танка. Густав направил дуло на них и с остервенением зажал курок. Он разрядил в них все патроны, которые остались в обойме. Ствол перестал выплевывать свинец, а у танка осталось лежать три трупа. Густав судорожно сменил обойму. Вокруг него засвистели пули. Он, уже почти не целясь, просто в сторону врага выпустил вторую обойму. Пули жужжали почти у самой головы, он чувствовал, как они проносятся рядом, ветер от их полета. Каменное крошево сыпалось ему на голову и плечи, на зубах скрипел песок, он что-то кричал, и автомат дрожал в руках поливая огнем улицу внизу… взрыв раздался совсем рядом. Густава подбросило, словно огромная рука швырнула его обратно к лестнице. Он почти сразу потерял сознание, но прежде успел увидеть Франца… тот лежал на полу на спине и зажимал рукой шею, откуда, пульсируя, выплескивалась кровь. Все его тело дрожало в конвульсиях, словно его било сильным разрядом током…

Густав был наполовину чех, наполовину швейцарец, но жил с семи лет в Германии. Он с родителями переехал в Дюссельдорф в мае 27-ого из маленького городка, в ста километрах от Праги. Его отец был против участия сына в войне, даже тогда когда в её победном исходе никто не сомневался, когда многочасовые речи Гитлера зажигали сердца тысяч немцев. Сам он был хоть и из Швейцарии, но наполовину еврей, поэтому свое мнение держал при себе, и не сказал ни слова сыну, когда тому пришла повестка… Густава призвали только в 43-ем, и до битвы на улицах Дрездена он не участвовал в боях. Его первая битва чуть не стали и последней…

Он почувствовал, как кто-то толкает его в грудь. Он осторожно приоткрыл один глаз и увидел над собой напряженное лицо человека, одетого в русскую форму, который внимательно его разглядывал. Когда Густав открыл глаза, русский солдат распрямился и что-то крикнул. Подошли еще двое, один из них на ломаном немецком приказал подняться. Густав попробовал встать, хотя это далось ему с трудом: все его тело ныло, мир качался в глазах, как если бы он накануне сильно напился, и, проспав час, еще не протрезвел. Его повели к выходу с поднятыми руками. На улице сновали русские солдаты. Больше пленных видно не было. Это значило, что, либо их уже увели, либо еще не нашли, либо их попросту больше нет. Как оказалось в последствии, он таки оказался единственный выживший из всего их отряда… Его провели по улице мимо двух горящих танков. В конце, на перекрестке стоял грузовик для военнопленных.

Их построили в шеренгу, русский лейтенант прошел вдоль строя и выдернул из него двух офицеров, на рукаве одного была нашита повязка с двумя S, в виде молний. Солдат, который привел их сюда, достал из кармана такую же повязку кинул её под ноги второму офицеру. Видимо тот сорвал её, когда понял, что плена не миновать. У него трясся подбородок, красивое лицо было искажено гримасой страха. Их отвели в сторону. Русский офицер с несколькими солдатами о чем-то разговаривали с сс-овцами. Лицо первого, в форме штандартенфюрера, было словно высечено из камня. Он молча и презрительно смотрел в лица своих пленителей. Второй бледнел, его плечи ссутулились, он, словно, постарел лет на 10. Пот капал со лба на нос, а с носа на гимнастерку. Спина тоже была вся мокрая, от чего форма пошла темными сером фоне пятнами. Густав не понимал о чем они говорят, но понимал что русский лейтенант от них что-то требует, и не получив желаемого угрожает. Через какое-то время лейтенант в сердцах плюнул себе под ноги, что-то буркнул и пошел к машине. Двух немецких офицеров взяли под руки и отвели к стене ближайшего дома. Штандартенфюрер оставался так же спокоен. Даже перед лицом смерти, он прямо смотрел на дула советских ППШ, направленных ему в грудь. Второй, молодой парень, видимо, произведенный в офицеры совсем не давно, стоял, глядя прямо перед собой невидящим взглядом. Вдруг неожиданно ноги его подкосились, он упал на колени. Из его глаз ручьями через пыльные щеки полились слезы. Его лицо будто смяла гримаса, которая так часто встречается у детей, когда они плачут. Офицерский китель выглядел на нем сейчас нелепо, как на большом ребенке. Он кулаками растирал слезы, размазывая грязь по лицу. Прогремели выстрелы, два тела упали рядом. Штандартенфюрер - на спину, молодой офицер завалился вперед, пуля прошила ему сердце, вторая – голову…

Русский лейтенант смотрел на эту сцену как-то искоса, стоя полубоком, словно его тянули в разные стороны две силы. Он не хотел смотреть, как по его приказу расстреливают людей, но что-то мешало ему отвернуться, заставляло смотреть, запомнить этих людей…он стоял бледный, и нервно курил, из-под фуражки стекал пот…

Всех оставшихся заключенных посадили на дощатые скамейки внутри грузовика. Густав оказался крайним из пленных. В машину запрыгнули еще двое солдат с автоматами и лейтенант, который сел рядом с Густавом. Некоторое время они ехали молча, машину сильно трясло, по не расчищенным дорогам ехать было трудно. Густав провожал взглядом улицы Дрездена, которые теперь лежали в руинах. Это был красивый город, даже в военной суете, за три месяца, Густав оценил его восточногерманское обаяние. Сейчас оно было попрано, разрушено и осквернено войной.

Над разрушенными домами показался собор, знаменитый Цвингер, на вершине которого в немой скорби застыла каменная фигура ангела, взирающего на город. У его ног лежали боль, ужас, смерть… он был приговорен своими ваятелям невозможностью отвести взгляд своих каменных зрачков от этой картины. Густаву казалось, что ангел тоже плачет, только его слезы никто не видит, ему не нужны слезы, для того чтобы плакать. Он плачет от того, что не сумел сберечь этот город, его жителей, его детей и женщин, стариков и молодых, что не уберег от металла и огня, которые смертоносным вихрем промчался по улицам города, разметав равно и живое и неживое. Густаву тоже захотелось плакать, он ели сдерживал слезы… вдруг, неожиданно для себя он стал тихонько напевать песенку на чешском, которую ему всегда пела мама, когда он плакал. Когда он был маленький, он всегда успокаивался и засыпал с улыбкой на лице. Бог знает сколько лет он не слышал её, и вот слова всплыли сами в его памяти. Он тихонько пел с закрытыми глазами и думал, что за звуком мотора его никто не слышал…

Машину сильно тряхнуло, и он открыл глаза. Пленники сидели на скамейках, понурив головы. Солдаты сидели так же, их лица были так же измождены, как и у пленных. И если бы не форма и автоматы на коленях, их было бы не отличить. Густав повернул голову к лейтенанту. Тот внимательно смотрел на него
-Ты чех, да? - Сказал он на чешском.
-Да.
 -Я учил чешский в школе, пока не началась война.
На вид ему было примерно столько же, сколько и Густаву. Даже может чуть помладше.
-Как тебя зовут?
-Густав.
-А меня Сережа.
Минуту они молчали, лицо лейтенанта было очень бледным и сникшим… казалось, каждая мысль причиняет ему боль, душевный дискомфорт.
-Ты можешь объяснить мне, зачем все это?
-Что вы имеете в виду? – осторожно спросил Густав
-Зачем вся эта кровь?
-Я.. я не знаю.
-Я тоже. Ты думаешь, что я красная свинья, жестокий нелюдь, как вам рассказывают по радио. Да ты сам видел сегодня достаточно, чтобы сделать такие выводы…

Густав не знал, что ответить. Он меньше всего ожидал откровенности от этого офицера, который только что дал приказ расстрелять двух офицеров, один из которых был его возраста…
-Ты пойми, я должен был… понимаешь ты это?
Густав кивнул
-По радио говорят, что это священная война, что это великий долг, вам говорят что-нибудь похожее, но разве долг было убить этих двух? Не в бою, а вот так, у стенки? Но я не мог ослушаться, иначе расстреляли бы меня, а моих солдат отправили в штрафные батальоны, потому что был приказ, вражеских офицеров, которые не сотрудничают расстреливать! Понимаешь ты это? - Его глаза горели лихорадочным огнем, это были глаза загнанного зверя, который вынужден отгрызать себе ногу, чтобы выбраться из капкана. Он был молод, но лицо его сейчас не было лицом молодого мужчины… на нем лежала боль, и тяжесть… словно он прожил не 30 лет, мучился сотню…

Он схватил Густава за локоть и стал трясти. Густав увидел слезы в глазах лейтенанта, которые вот-вот прольются…
-Я им об этом сказал, но они отказались, и молодой, он же совсем как мы с тобой. Он слишком испугался! Может того, что потом сделают с ним свои, я не знаю, но он ничего не сказал. Боже, прости меня…
Он уже не смотрел на Густава, он как будто разговаривал сам с собой…
Боль пронзила душу Густаву, он уже не видел перед собой врагов, в этой машине ехали только жертвы чьей-то злой воли… и неважно, кто из них был с автоматом, а кто со связанными руками, они все оказались жертвой какого-то чудовищного стечения обстоятельств. Стали его заложниками. Здесь не было победителей, были только проигравшие. Победитель был где-то в недосягаемости, невидимая злая сила…

-Я воюю с 41-ого, и дошел сюда от самой Москвы – лейтенант немного успокоился, он снова говорил с Густавом – вот уже несколько лет война… я понял одно. В войне нет правды, нет справедливости, все это чушь собачья. Война это преступление. Дикие племена знали, зачем они воевали, а ты знаешь, зачем ты воюешь? Зачем ты убивал русских солдат? Ты знаешь зачем?

Густав опустил голову.
-Нет – сказал он тихо.
-Многие из тех, кого ты считаешь чудовищами, могли бы стать хорошими людьми, с которыми в мирное время ты бы захотел познакомиться… но война…она раскрывает в людях только плохие качества, только злобу, ожесточение. Она отсекает все не нужное в бою, милосердие, веру в справедливость…это мешает, а значит, чем дольше ты воюешь, тем меньше этого в тебе остается…

Душу Густава переполняла печаль, печаль о том, что могло произойти, но не произошло, о тех, кто не вернулся к жене и детям, а мог вернуться, мог и не покидать их вообще, о тех, чья жизнь свернула с пути, и кинула человека в безбожье и жестокость. И он чувствовал, что этот молодой русский лейтенант, просто Сережа, чувствует тоже самое. А значит они не враги, не могут быть врагами, потому что чувствуют одинаково, и что война чудовищная нелепость, которая так неестественна им обоим. Что войны не может быть справедливой, потому что война сама по себе несправедливость…

После плена, Густав вернулся в Германию, забрал старых родителей и уехал навсегда в Прагу, где и скончался в возрасте 83 лет. Он часто вспоминал тот безумный день, чудовищно нелепый и жуткий, истекающий кровью и печалью, единственный день, когда война дотронулась до него холодным влажным прикосновением смерти…

Лейтенант Сергей Кунарев дослужился до майора, и был убит в битве за взятие Берлина почти у самого Рейхстага… перед смертью он сказал только одно слово «Простите», но в реве минометного огня его никто не расслышал…

 



 17 февраля 2007