Внук

Метла дождя гуляла по моему лицу, и, расплавляясь об жар кожи, нервными струями стекала прямо за шиворот. Я, не обращая внимания на злые шутки небесных облаков, стоял на месте, как будто врос в глинистую землю, сереющую возле теткиной дачи. Мои глаза неотрывно смотрели на пугало, которое я сперва принял за своего умершего деда.
Полы выцветшего кителя трепыхались под осенним ветром, и порождали звуки, которые, наверное, могут усладить лишь тот мир, в котором нет людей. Небесные птицы, против которых и был когда-то поставлен этот страшила, к нему, конечно же, привыкли, и два воробья весело прыгало по палкам-плечам. Да уже не осталось и того, к сохранению чего пугало было призвано своим создателем: вместо огородных грядочек за его спиной торчала мусорная куча, справа и слева от которой готовились к принятию зимней смерти чахлые кустики крапивы. Одним словом, все здесь было давно забыто и заброшено.
Своего дедушку я почти не помнил, ведь он умер, когда мне было всего два года. Я, конечно, тогда даже не понял, что такое «умер», просто почувствовал его исчезновение из своей жизни. Еще долгое время он приходил ко мне внутри младенческих снов, но, проснувшись, я никак не мог вспомнить лица своего предка. Единственное, что удерживала в своих коготках крошечная память – это линялый китель, и еще невидимая доброта, горячей рекой льющаяся прямо в уста моего сердца.
О своих снах я никогда не рассказывал родителям, будто в них была тайна, о сохранении которой я кому-то дал обещание. Все это получилось как бы само собой, и я даже порой не понимал, отчего само слово «дед» произношу всегда шепотом, поднимая глаза вверх.
И вот, тот самый китель выплыл перед моими глазами мокрым и плотным, надетым на пугало, которое уже давно никого и ни от чего не отпугивало. А память твердила, что китель – это и есть мой дед, ибо только его и сумела сохранить в своем еще небогатом тайнике, показывая его всякий раз при упоминании дедушкиного имени.
- Дедушка! – прошептал я, и из моих глаз выкатились две слезы, которые сразу же смешались с дождевой водой и потеряли свою соленую крепость.
Китель все также грустно хлопнул своими насквозь промокшими рукавами, и мне показалось, что дедушка желает обнять своего единственного внука. Но потом рукава бессильно опустились, будто извиняясь передо мной за то, что внутри них нет даже частички живой плоти.
- Деда! – захлебываясь слезами, прошептал я, и рухнул в пропитанную холодной водой желтую траву.
Весь мокрый и грязный, я опять поднялся на ноги, и, подойдя к пугалу, обнял его за деревянные плечи. И тогда словно молния пронзила мои руки, и я почувствовал открытие страшной тайны, которая висела надо мной почти всю прожитую жизнь. Ведь пугало – это и есть мой дед!
За свои семь лет я не увидел ни одной смерти, даже на похороны деда меня тогда не взяли. Но о том, что она есть, я узнал даже очень рано, только не мог представить, как же она выглядит, и что с человеком после нее становится.
Теперь же я увидел ответ на свой вопрос, и от него по телу забегала целая орда мелких мурашек.
- Бедный, бедный мой дедушка! – всхлипнул я, кулачком вытирая глазки.
В семь лет кажется, что реальность этого мира всегда стоит бок о бок со сказкой, обняв ее плечи и тесно прижавшись. Поэтому, превращение здесь ничуть не удивительнее, чем вбивание гвоздя в податливую доску. Иногда я даже боялся, что когда-нибудь стану камнем или жабой, и родительские успокоения, вроде «не болтай чепухи» ничуть не унимали моего страха. Однажды мне даже приснилось, будто я обратился в маленькую ящерицу, живущую на развалинах всеми позабытого города, картинку которого я видел в удивительно оформленном сборнике волшебных сказок.
Но сейчас страхи за самого себя мигом исчезли, разлетелись вместе с паром, поднимавшимся от земли, захлебнувшейся в осенних водах. Ведь с моим дедушкой уже случилось то, чего я больше всего боялся. Ему теперь предстоит стоять среди раскисшего суглинка в виде ни для кого не страшного пугала так долго, как мне себе и не представить…
Усевшись прямо в грязь и не чувствуя под собой воды, я стал вспоминать все, что знал о помощи заколдованным из разных сказок. Можно найти волшебную палочку, но где же ее сыщешь… Или произнести таинственное заклинание, но где его узнаешь…
Крупные капли продолжали стекать с рукавов пугало, которое для меня теперь стало заколдованным родным дедом. «Может, взять его, да, хотя бы, в избу отнести, а то и домой забрать. Все-таки в сухости и тепле будет», заботливо подумал я. Но тут же сам себя остановил, боясь нечаянно навредить своему деду. Откуда я мог знать, что сейчас принесет дедушке облегчение, а что только утяжелит его страдание?! Теперь я уже боялся даже просто дотронуться до пугала, провести рукой по грубой материи старого кителя.
Поднявшись, я заковылял к даче, из трубы которой подымался чахлый, будто больной, дымок.
- За что тебя так, дедушка?.. – прошептал я, на прощание повернувшись к пугалу.
В избушке стояло сырое тепло, спасающее от дрожи, но не приносящее и чайной ложки уюта. На кухне оживленно беседовали отец и мать, и я, похоже, пришел в самый разгар оживленного спора.
- А это еще что за чудо в перьях явилось! – всплеснула руками мать, заметив меня, - Весь мокрый, грязный, как чушка! А ну, живо переодевайся!
- Погоди, Славка! – обратился ко мне отец, когда я уже направился за сухой одеждой, - Ты прежде скажи, понравилась тебе эта дача, или нет?!
Я удивленно глянул на папашу.
- Ладно, иди, сперва переоденься, - подтолкнула меня мать.
Разговор продолжился, и спорили они так громко, что слышно было даже в той комнате, где лежала сухая одежда.
- Да зачем нам эта дача?! – басил отец, - Годик постоит, и развалится! Я ее потому и сразу не взял, сестрице оставил, а она вот, через пять лет и сама померла. Теперь дачка обратно, мне досталась, но чтобы тут все поднять, волом надо быть!
- Но ведь земля все-таки останется! – возразила мама.
- Кому она нужна, глина эта! – отмахивался папа, - Хочешь картошку сажать – посади лучше ее на асфальте, возиться, по крайней мере, меньше.
- Но ты про сына забыл! Ведь продашь сейчас дачу, деньги разойдутся, а потом и собачьей конуры Славке не оставишь!
- Ничего, я часть денег на Славку в сберкассу положу, когда подрастет, хоть мотоцикл себе купит!
Я опять появился на кухне, уже чистеньким и сухим. Спор разом закончился, оставив каждого при своем мнении. Решение вопроса, конечно, отложили на смутное, похожее на осеннее море, будущее.
- Мой отец, конечно, любил эту дачу, - неожиданно грустно промолвил отец, - Она тогда еще новенькой была, свежим деревом пахла, как лесная полянка. Это теперь одной гнилью да мышами несет.
- Он еще полковником был, когда дачу строил?! – почему-то поинтересовалась мать.
- Нет. Я же тебе говорил, что он уволился, когда мне еще и десяти лет не было.
- А родился ты в гарнизоне?!
- Ну да, и в школу до четвертого класса там ходил.
Мои уши сами собой сложились в воронки, жадно ловящие каждое слово, каждый вздох и каждое молчание. Ведь речь пошла про деда, так загадочно ушедшего из моей жизни, и вновь в нее вернувшегося. В виде одинокого, никому не нужного пугала.
- Отец, помню, молодых лейтенантов очень любил, все приглашал к нам на обед и всегда деньгами до получки выручал… - продолжил рассказ папаша.
- Наверное, добрый человек был, - заметила мать.
- Добрый. И дома всегда все по-доброму делал, даже на меня и на мать никогда не кричал. Но сослуживцы шарахались от него, как от чумы. Даже лейтенанты, и те, как узнавали, что у нас в части, и к чему, так за версту наш дом обходили. А их дети, понятно, от меня бежали, ни в одну игру не принимали.
- Почему?! – серьезно нахмурившись, спросила мама.
- Как-то я все-таки вызвал двух соседских ребят на серьезный разговор. И они мне рассказали то, что слышали от своих отцов. Дурная слава за моим папашей тянулась, с самой войны.
Отец сделал паузу, и взглянул на мать. Та тяжело молчала, отчего папе, видимо, сделалось не по себе. Чтобы разогнать эту чугунную тишину, он продолжил свой рассказ:
- Во время войны он стрелковым корпусом командовал. Высокая должность, генеральская. После войны его понизили. И вот, будучи командиром корпуса, он людей пачками клал, отправляя их прямо на вражеские пушки и пулеметы. Любимой его забавой, сказывают, было взять высоту, закованную в железо и бетон, положив при этом пару батальонов. «Ничего, бабы новых нарожают», вот какую пословицу он тогда все время повторял…
Отец запнулся, и стал таким красным, каким я его никогда не видел. Наверное, очень тяжело говорить плохое про мертвых, но бывает все-таки в жизни момент, когда сказать это надо. «Меня сейчас прогонят… Нельзя мне папу таким видеть!», решил я, и отец будто прочитал мои мысли:
- Слушай, сынок, тебя это тоже касается, ведь и в тебе течет дедова кровь.
Я глубоко вздохнул и посмотрел в сторону мамы. Та молча кивнула головой.
- Азы военной науки, о которых знаю даже я, совсем не военный человек, - продолжил отец голосом, похожим на хлеб, где твердая корка едва скрывает готовую растечься мякоть, - Говорят, что всякий полководец должен сперва найти место, где противник слаб, и потом нанести по нему удар. Но мой отец, будто нарочно, бросал силы туда, где враг был наиболее силен, где смерть вырастала в непролазную стену. И его солдаты за глаза прозвали своего командира мясником. А еще он любил наносить повторные удары в одном и том же направлении, где враги их уже ждали, и заранее готовились к встрече сотен солдатских тел, рвущихся в безумную атаку. За такую тактику сослуживцы и старшие командиры прозвали отца дуболомом. Одним словом, если солдат или младший командир попадали под начало моего папаши, семья могла сразу готовиться к встрече похоронки, больше двух атак у него никто не прожил…
 Папа взглянул на меня, и я впервые заметил в его правом глазу маленький, похожий на льдинку, водяной кристаллик.
- А когда вражеские позиции, утопленные в крови и заваленные человеческими телами, замолкали, отец лично приходил на еще не остывшее поле. Он долго бродил по нему, вглядываясь в остекленелые глаза убитых, вдыхая пар остывающей плоти, срывая покрытые кровавой росой травинки и составляя из них что-то наподобие букета. И в такие минуты на него что-то находило, его взгляд становился неожиданно веселый, а если его свита, то есть адъютанты и писаря, оставалась достаточно далеко, то он принимался хохотать. И смех его был каким-то странным, ничуть не похожим ни на праздничный, ни на траурный, ни даже на зловещий.
- Красный смех… - задумчиво произнесла мама.
- Какой еще красный?! – не понял отец.
- Да так… Есть один рассказ писателя Андреева, он про Первую Мировую.
 Опять воцарилось молчание. Говорить отцу больше было нечего, а у мамы иссякли все вопросы. Я же и вовсе боялся приоткрыть рот.
- Знаешь, поехали сегодня обратно в город. И дачу эту давай продадим, не нужна она нам! – неожиданно твердо сказала мама.
- Это еще почему?! – удивился отец такому неожиданному обороту разговора.
- Просто я с тобой во всем согласна, не нужен нам этот трухлявый домик, а земля здесь – сплошной безблагодатный суглинок.
Продажу дачи отложили до весны.
Всю осень и всю зиму я то и дело норовил закрыться в своей комнате, чтобы усевшись на диван, то и дело представлять страдания, которые в эти мгновения испытывает мой несчастный дедушка. Постепенно мои мысли входили в позабытое пугало настолько, что я уже видел самого себя одиноко стоящим посреди промерзших просторов, лишенным и прошлого и будущего. Иногда доходило до того, что моя кожа становилась бледной, будто обожженной морозом. Она ощущала боль, которую приносили ей налетающие с небес плетки-вьюги, а кости тоскливо трещали, если ветер становился особенно свирепым. Душа тем временем окутывалась облаком тоски и одиночества, осознанием того, что никогда и нигде не сыскать ей уже приюта…
- Простите! – кричал я тем, кому мой дедушка в прошлой жизни принес зло, и трепетно прислушиваясь к тишине, ожидал ответа.
Ждал до рези и треска в ушах, до похожего на пение далеких ветров гудения в голове. «Ничего», которое приходило мне в ответ, всякий раз было больше, чем простая пустота. Там чувствовалось множество слоев, этажей, и целых миров, вплетенных друг в друга, и обращенных в мою сторону. То, что все они от меня чего-то ждут, говорила сама тишина, становившаяся всякий раз еще внимательней, будто огромный глаз все пристальней вглядывался в крохотную мушку, которой и был я.
Мои глаза устремлялись в оконное стекло, взгляд летел к небесам, отыскивая там таинственные знаки, которые скажут о том, что мой дед уже прощен, и ужасное колдовство навеки рухнуло.
- Да, дедушка, ничем я не могу тебе помочь, кроме как побывать тобой, - вздыхая, говорил я ему, уже готовый к беспросветному молчанию, которое придет в ответ.
Я почти забросил учебу, совсем не встречался с друзьями. Стоило мне заняться каким-нибудь, пускай и прежде любимым делом, как тут же перед глазами появлялось заснеженное поле и пугало-дедушка, стоящий в его центре. Ничего нельзя было сделать, все предметы сами собой выпадали из рук, будь они хоть кусочком любимого пирожного, хоть учебником по нелюбимой математике. Нет, надо все бросать, и скорее идти помогать ему своей душой, чтобы хоть чуть-чуть облегчить его мучения.
- Уроки учишь?! – спрашивала, будто сама себе утверждала мама, когда на пару секунд между делом заглядывала в мою комнату, и видела своего сына, напряженно разглядывающего воздух перед своим носом. Правда, иногда перед ним действительно валялся какой-нибудь учебник, раскрытый на первой попавшейся странице.
- Дедушка, приди ко мне во сне, и скажи, помогаю ли я тебе, или все напрасно, - просил я зимним вечером, когда за окном выл пропеллер новой метели.
Но дед не пришел, и от тишины ночи без сновидений мне сделалось совсем тоскливо. «Наверное, дедушке сейчас еще хуже» – сразу подумал я, и опять представил себя им, прося прощения сразу перед всеми.
Капельная, чирикающая рябью воробьиных стай, весна не принесла мне облегчения. Ведь стоять пугалом среди сверкающих вешних вод ничуть не радостней, чем под ледяным кнутом зимнего ветра. И, не глядя в окошко, я продолжал жить тем, чем теперь стал мой родной дед…
- Завтра едем на дачу, - как-то сказал мне папа, - Ты, верно, про нее уже и позабыл. Но надо хоть глянуть на нее перед тем, как продавать. Интересно, как она зиму пережила?!
Я сперва подпрыгнул от радости, потом побледнел и сник, а еще через мгновение затрепыхался в страхе.
- Папа, а может, не будем ее продавать?! – испуганно прошептал я, опасаясь, как бы новые хозяева ничего не сделали с пугалом.
- Почему? – удивился отец.
Конечно, я ему ничего не сказал. «Поедем, посмотрим. Если же они продавать соберутся, на коленях ползать буду, но упрошу оставить дачу у нас!», решил я. Мной овладела такая решимость, что я уже представил, как отталкиваю огромные чужие руки, тянущиеся к заветному клочочку земли.
Первое, что я увидел, когда мы подошли к тому месту, где была наша дача – это отсутствие избушки, вместо которой громоздилась лишь похожая на мусорную кучу груда бревен.
- Куда делась наша дача? – спросил я отца, дергая его за рукав.
- Развалилась, сынок, как я и говорил. Сразу ведь понял, что такая гниль зиму не выстоит. Тут и смотреть теперь нечего, продавать землю, да и дело с концом, - со знанием дела ответил папа.
Но я уже не слушал родителя. Оторвавшись от отца, я быстрым шариком покатился на бывший огород, и остановился лишь тогда, когда достиг заветного места. С большим удивлением я ходил по старым кочкам, уже не серо-желтым, но зелененьким, как будто живым от пронзившей их молодой травы. Пугала нигде не было, оно исчезло, не оставив от себя и малейших следов.
«Наверное, ветер шест обломал. Но, все-таки, что-то ведь должно остаться, китель хотя бы», пробормотал я, и стал ходить по участку, все время смотря себе под ноги, но не находил и следов того, что искал.
Обойдя все огороженное пространство, я присел на край гнилого бревна, когда-то бывшего частью нашей дачи. И тут невероятная, будто пролившаяся сверху легкость охватила мое тело. Я неожиданно понял, что превращение кончилось, и, оторвавшись от нелепого пугала, мой дед обрел, наконец, свободу, и взлетел туда, откуда сейчас в мое лицо смотрит улыбающееся солнце.

Товарищ Хальген
2007