« …Непокой-
Белая птица над белой рекой…»
Он проснулся от холода. Открытые плечи занемели. За плотными шторами бродил свет. Двигаться не хотелось. Рядом в аккуратном коконе одеяла дышала тёплая Лера, даже тяжёлые волосы ровно стекали по подушке. Пока раздумывал, потянуть конверт за край или нет, сон как рукой сняло. В последнее время автопилот на пристраивание в полудрёме к нежному Лериному телу барахлил.
Чертыхнувшись, Он резко сел и, сдёрнув со спинки стула яркий халат, сунул ноги в тапочки. По дороге наклонился к кроватке дочери; улыбнувшись, осторожно поправил одеялко. Так, с глупой улыбкой, и свернул в кухню. Не глядя, выбил из пачки сигарету, отодвинул штору и дёрнул за шпингалет форточку.
Глаза резанул не свет даже, а холод. Он зажмурился и, прикрыв рукой с зажатой между пальцами сигаретой глаза, с трудом разлепил ресницы.
В узком формате прищура бился синеватый сколок. Чуть привыкнув, Он ослабил прищур, и свет улёгся белым чистым пластиком. Он всё стоял. Пластик расширялся, пока не растёкся, нетронутый, во всю ширь изумлённого взгляда: под окном расстилалось снежное поле. Сдобное, доброе, пронизанное, казалось, из него исходящим светом. Было очень тихо. Звук словно повис на конце высокой ноты, бездыхан и неподвижен.
Вдруг подумалось, что хорошо бы плеснуть в эту белую кипень жёлтым. Ярким, назойливым. Чтоб расползся ядовито круг. Большой. Жаркий: Солнце… И красным. Кружочки. Ягоды. Круглые, сочные. Туда же набросать частыми листьями густой акварельной зелени.
Картинка ожила, запахла мёдом. На губах стало липко и сладко, будто прикусил от старания кончик кисточки. Невольно улыбнувшись, Он зажмурился и даже головой тряхнул, сбивая наплывающие без спроса весёлые пятна. Картинка неохотно стёрлась.
Отдохнув, Он опять вполприщура оценил свежесть и даже, потянувшись к форточке, отцедил юный холодок. Нет. Не красками. Валенками бы потоптаться. Нашлёпать цепочкой глубокие ямки - круглики. Детские, трогательные...
В который раз улыбнувшись и поймав себя на этом, виновато прикусил губу. Но и прикушенное, наивное счастье неостановимо расползалось, сладкое от боли, растекалось, просачивалось в ямку под грудью, где уже ждала, принимала в объятья, прописанная в ней от рождения душа.
Чтоб отогнать блажь и собраться, Он прислонил лоб к намёрзшим за ночь ледяным дорожкам и, медленно досчитав до десяти, спугнул неуклюжие видения.
…Открывшийся вновь белый мир потускнел, потерял в свете, осел, стал плоским и жестким. От внезапности потери Он совсем проснулся и, сжав кулак, зло черканул костяшкой пальца по стеклу. На крашеный подоконник посыпался табак и крошки содранного льда. Палец засаднило.
Стряхнув останки сломанной сигареты в ведро, Он открыл кран и, сунув руку под холодную воду, долго изучал саванные разводы пластиковой дверцы шкафа.
Над головой перекатился шум: в квартире сверху что-то уронили. В комнате закряхтела дочка. Наступало воскресное утро.
Аккуратно собрав с подоконника мёрзлую лужу с пахучими табачными островками, Он старательно намылил тряпку, отполоскал её до приличия и демонстративно развесил по всей длине крана. Не спеша вытер руки, достал новую сигарету и, оперевшись спиной о приоконный угол, закурил.
Курил красиво, с толком, пуская дым в потолок. Изредка, не оборачиваясь, стряхивал пепел за окно.
Когда живой огонёк лизнул серебряный ободок фильтра, Он тщательно затушил окурок в тяжёлой пепельнице и закрыл форточку. Сначала одну; потом вторую. Повернув защёлку, приглушил, наконец, спокойными шторами надоедливое утро и, стараясь не шлёпать, вернулся в комнату.
Девочки всё так же безмятежно спали.
Положив халат в ногах, Он с ходу зарылся в рассыпавшийся сноп Лериных волос, ловко раскрыл мягкий кокон и, прижавшись к ответившей спине жены, привычно скользнул рукой в сонное тепло.
На стекле осталась птичка. Кричащая падающая ломаная.