памяти ...
Пока ты ходишь на работу,
Мой мир идёт до поворота,
В тот миг, когда ты входишь в дом,
Он исчезает за углом
- Сколько лет она прожила?
- Сколько лет? Сейчас посчитаем. Ну, смотри: от девяносто второго – восемь, и по сорок первый…
- Сорок девять?
- Выходит так.
- А от чего умерла?
С каждым вопросом напряжение росло проглоченным резиновый мячиком, наливалось тяжестью, прижимая Катю к дивану. В голове стучал колокол; глаза не видели спиц в руках. Тело застыло; пальцы занемели.
Почему этот разговор так задевал её? Будто не о чьей-то прожитой жизни шла речь, а выносилась на суд посмертно её собственная. И нужно было обязательно её оправдать, затем чтоб встать … и идти дальше.
А Олег всё ходил и ходил вдоль дивана, уверенно и твёрдо ступая по единственной не скрипящей половице. Поставленный многолетней привычкой не принимать возражения голос накатывал откуда-то сверху волна за волной – ни спрятаться, ни увернуться.
Катя малодушно закрыла глаза. Продолжать разговор ей не хотелось. Она заранее знала, что, доведённый до конца, он неизбежно на долгое время, как бы не на годы, поселит между ними неприязнь. Иное видение мира для Олега было априори неправильным; мнение аргументировалось несметным количеством поглощённого научного, художественного и сакрального знания. Сопротивление изначально выглядело смешным. Выбора как всегда не было – повергнутой назначалась она. Оставалось лишь побороться за право пасть смертью храбрых, до последней капли крови защищая…, только не стать жертвой. От жертвенности её в последнее время мутило. А, может, от ожидаемой беременности. Вспомнив об этом, Катя подумала, что в её интересах как-то отыскать компромисс – третье, не предполагаемое обоими ранее, решение. Как из двух разных жизней таинством любви получается третья, новая, не похожая ни на что бывшее ранее…
Её явно заносило соответственно положению. Она встрепенулась. В доме стояла гробовая тишина. Олег стоял прямо перед ней, демонстративно ссутулив крепкие плечи:
- Я с кем разговариваю? Ну не хочешь отвечать, так и скажи, я своими делами займусь. Я время своё теряю, его у меня и так нет.
Кате стало неловко: действительно, на работу не ходит, сидит дома. Руки всё время заняты, а голова свободна – о чём только не думает. А поделиться как хочется! Покопаться вместе с кем-нибудь сначала в своей куче впечатлений, потом в его – наслаждение! Да, как сказала одна несовершеннолетняя поп-звезда: «Мои аэрогенные зоны находятся в голове». Хорошо сказала. Мои, видимо, там же.
- Ты что издеваешься? Хоть помычи в ответ, головой помаши, что слышишь. Мы разговариваем или что? Я понимаю, что вы особенные, но уж позвольте помешать вашим бесценным размышлениям. Мне всё-таки хотелось бы услышать ответ на свой вопрос.
- Зачем ты так. Я просто задумалась.
- Ну-ну, мысли как дельфины…, что с тебя возьмешь.
- Слушай, - вдруг обрадовалась она, вспомнив интересное, - нам на психологии сказали, что на Западе, в Германии, кажется, шизофрению перестали считать болезнью. Просто вариант нормы - Катя сияла как одаренная рублём. Олег напрягся.
- Ну и что?
- Да нет, ничего, просто здорово, что люди решаются отказаться от самого дорогого – от нормы. Решаются усомниться в себе, признавая за инакомыслящими возможность видеть истину, хотя бы равноправную с их собственной.
Олег скривился, точно откушенный с вожделением кусок отдавал тухлятиной:
- Это ты о чём опять? Пальцы веером: мы не такие как все. Потолок только не поцарапай.
- Причём здесь я. Я ведь не об этом.
- Да ты себя послушай – только «я» да «я». У тебя каждое предложение с «я» начинается.
Оба замолчали. Катя старалась не вникать сейчас особенно в смысл его слов, только взять информацию, нужную для продолжения разговора. И всё же не удержалась:
- Все же разные. Это мое мнение: как я думаю, как я вижу, – не могу же я при этом говорить «мы».
- Ну вот, опять «я», в одном предложении целых четыре, - он даже потряс для наглядности растопыренными пальцами у неё перед носом.
Катя надулась.
Стало слышно, как на дороге у дома разворачивается, визжа и шлёпая грязью грузовик. Углом комната подпирала перекрёсток накатанных в сухую погоду первобытных дорог; сейчас же оба окна её любовались пересыпанным гравием месивом в тёмной гамме. Гравий стряхивали грузовики, возящие его на строительство дамбы. Вот и сейчас очередной настырный трудяга времён Очакова и покорения Крыма, завалившись на левый бок, щедро высыпал в гуталиновую лужу весёлые камушки, отчаянно рыча и перемешивая задними колёсами грязь. «Если бы это было молоко, то к вечеру мы бы снимали масло», - подумала Катя. Она мало что понимала в сельском хозяйстве, но шоколадные брусочки в алюминиевой фольге при лунном свете выглядели более чем романтично.
- Да не хохлись ты, - примиряюще убавил громкость и обороты Олег. - И не отворачивайся, когда с тобой разговаривают. Я тоже могу отвернуться. Меня твоё раздутое Эго, честно говоря, уже достало. Если разговариваем, давай разговаривать. А то дело опять кончится слезами и соплями.
Грузовик, сплюнув, выскочил, наконец, на твёрдую землю и, покачивая бортами, с достоинством пополз дальше.
- Катюш, ты пойми, - ласково улыбнулся муж и, присев на корточки, погладил её по голове, если я тебе не скажу, тебе ведь никто не скажет. Будут льстить: ах, ты такая, ты такая! Если любишь, нужно говорить правду.
По сюжету полагалось смотреть в глаза коленопреклоненному рыцарю, но за окном было уютней. Кате хотелось выбраться на свежий воздух: изысканный коктейль из любви, правды, слёз и соплей оказался слишком крепким для её слабого серого вещества. Оттого, наверно, невпопад шмыгнув носом, жалобно протянула:
- За что ты меня обижаешь? Никто меня так не обижает - ни друзья, ни те, с кем мы вообще не сходимся…
- Да, но никто из них и не спит с тобой каждый день. Согласись?
Катя не нашла, что ответить. Смутившись, проглотила невостребованную по неуместности детскую доверчивость, а подкинутая задача живо оформилась бесстрастным «дано»: во сне человек полностью беззащитен, и спокойно спать можно лишь рядом с тем, кому доверяешь. Что ж, подумать стоит. «Для умного человека любая глупость является поводом для размышления» - мужнина копилка афоризмов её всегда выручала.
- Не обижайся Катюша, я ведь добра тебе хочу. Не сердись, ну не понимаю я этого прикола. Все эти твои писатели сочиняют друг о друге: кто, когда, по какому поводу о чём написал. Зачем? Зачем копаться в их жизни? Когда родился, как жил, с кем спал. Я читаю произведение – мне достаточно. И зачем мне знать, «в какой период жизни написано». Всё, что мне нужно уже заложено здесь, - Олег постучал по раскрытой книге, лежащей мордой вниз на комоде, - И вообще все эти охи-вздохи по поводу особенности и непонятости от неумения обратить на себя внимание другими способами. Ах, мы такие талантливые, ах, мы такие особенные, нам так тяжело – пожалейте, помогите. А простые смертные работают, тянут лямку, тем, между прочим, обеспечивая возможность этим самым «неземным» сидеть и вздыхать. А те от безделья с ума сходят. Ну что она? Сама – истеричка, и сын – шизофреник. Сколько лет там она прожила? Сорок девять? И от чего умерла?
Второй раз да по тому же месту. Разговор стал жёстче и легче одновременно. С намеренной непринужденностью, отчего грубо, с вызовом, Катя выдала:
- Она покончила жизнь самоубийством, - и, облегчая итог (я как ты, не надо дальше!), словно извиняясь, насмешливо подыграла: - Повесилась.
Совсем просто. Очень просто. И от простоты отлучает только:
- А почему?
Застигнутые врасплох, заметались абстрактные до бесполезности «одиночество», «тоска». Неубедительно. Мировая скорбь. Того лучше. Что же? Как передать боль, заслонившую, заполонившую, съевшую жизнь, не снимаемую никакими таблетками. «И гибельно глядеть на мир неблизорукими глазами». «Глаза» для художника – все пять, шесть…или больше чувств? Чувствовать кожей, спиной, неведомыми нумероваными – этого невозможно лишить. Остаётся «не глядеть» на него вовсе. Остаётся - не жить.
Что-то здесь хромало… Степень «обнажённости», незащищённости не поддаётся описанию посредством слов. Если слова – пустота, нужно к фактам. Где найти такие слова, чтобы вскрылось, обнажилось, встало во весь рост, пленило, ввергло в водоворот иррациональных составных чувств, мыслей, ощущений, а, главное, предчувствий, физически невозможных, - предчувств, предмыслей, предощущений - мировосприятие поэта, врождённое как мирочувствование, миропредчувствие. Знание до знания, следствие до жеста – жизнь до жизни.
Ну что такое тоска? Когда под ложечкой сосёт, и ты пуст, как новогодний заяц в фольге. Визуально: соответствующая случаю упаковка; на рентгене – неприкаянность; предыстория – бродяжничество от дома к дому, от человека к человеку. А у всех свои дела. И ты отталкиваешься при первой возможности сближения. Это страх! Боязнь провалиться внутрь – засосёт. А как выбираться будем? Там живое – поглотит, проглотит, если твоё, унесёт с собой – не заметит. И нужно ещё придумать, зачем просыпаться утром… А если чужое? Не то? Тоска…
Боязнь подпустить к себе. Там такие бездны - самому страшно: бездна над тобой, бездна под тобой. Бежать. Бежать куда глаза глядят, а не то что других за собой тянуть. «…Что страшнее всего на земле? Одиночество: нет ни имени у него, ни отчества. Потому что прийти и назвать тебя некому. Потому что прийти и позвать тебя некому.…» Но гораздо страшней, когда вокруг тебя люди, много людей; ужасней, когда они искренне хотят помочь - а ты всё равно один. И чья тут вина? Даже при физической потере – потери крови, например, помочь могут сотни, предлагают помощь десятки. А у тебя – четвёртая группа! Вроде ты им свинью подложил. Люди со всей душой, а ты к ним, как говорил наш «участковый» сантехник, - задом. Мне, такому-растакому особенному, ваша кровь не подходит, мне нужна исключительно редкая – четвёртая, а иначе я, истерик нехороший, умру на ваших глазах. А групп-то всего четыре, и, если поделить на всё живущее одномоментно население планеты, братьев по крови найдется немало. А вот с братьями по духу сложнее. И совсем туго приходится человеку с несовместимой с жизнью потерей жизненной энергии. Сколько у неё видов, типов, «групп»? Никем не подсчитано. Может, столько, сколько было, есть и будет людей? И восполнить утраченное в принципе невозможно?
Выход? Не тратится вовсе? Некрасиво, не по-человечески. «Никогда ничему сильно не радуйся и не печалься»; «приходя - не радуйся, уходя – не грусти» - слишком по-восточному. Им хорошо: у них по вере много жизней, а у нас, по христианству, одна. Когда же расходовать?.. Тратится стаерски? Научите! Хотя точит сомнение: если никто не знает, сколько ему отпущено, вдруг не успеешь? Уносить с собой? Скряжничество. Сплошное торгашество.
Так carpe diem? От всей души? Так что ж вы раздраженно отворачиваетесь, списываете в патологию? От всей необъятной души, изо всех богом данных сил «протягивала обе руки», когда просили одну. Нараспашку, наизнанку, прилюдно. Неэстетично? Зато не солгав.
Оцените мужество! Не из наивности, не из неосведомленности: рано поняла, что вся её жизнь – «роман с собственной душой», что «совершенно всё равно, где совершенно одинокой быть». И отдавала: любя, восхищаясь, воспевая более пригодных для реального мира. Возьмите её послания Блоку, Ахматовой, Пастернаку, положите слева от себя, а справа – их стихи, написанные на её смерть. Правда, правая рука – рабочая, а левая – ближе к сердцу? Посылалось им, «попало – в нас». Может, поэтому и не искала помощи: невозможность была - пусть не изначально, выстрадано, но тем непререкаемо – очевидна.
- Что ты молчишь? Ты даже объяснить не можешь почему. И не сможешь. Потому что нет причины, оправдывающей самовольный уход из жизни. Хочу – живу, надоело – ушёл. Слишком просто.
- Понимаешь, она была очень одинока. Держалась до последнего, но однажды силы кончились. А помочь было некому. Помнишь, есть такое: « люди умирают от того, что болеют, и некому их любить». Только болела у неё душа…
- А я что говорю? Душевнобольная. Не для того, чтоб обидеть. Как врач – просто диагноз.
Кате показалось, что у неё заболели разом все зубы, даже так и не прорезавшиеся мудрости. «Виной всех болезней тела капризная «псюхе», я – лишь яркий тому пример», - она умела себя утешить. Лишь неприкасаемым не рискуют ставить на лоб тавро и вынуждены переиздавать многомиллионными тиражами эпатажно любовные описания собственных экскрементов Дали. Хотя, может, и ему с легкой руки кто-нибудь диагноз пришлепнул, а я просто по необразованности своей не дочитала? Надо будет у Олега спросить, он наверняка в курсе.
- Ты не знаешь, а Дали… чем болел?
- Дали?.. Да тоже шизофреник, конечно, был порядочный. Но мастер! Картины его – гениальны. У меня на стене дома репродукции висят. Собирал из всех журналов.
Вот оно! Вот оно – третье, не предполагаемое ранее.
- Я тоже в школе их отовсюду вырезала. У меня была часть стены над столом… При переезде сняла всю галерею вместе с обоями…
- Ну и где они сейчас?
- Где–то у мамы, так, свёрнутые, в обоях и лежат, - улыбнулась Катя.
- Вот видишь, вот видишь! - Олег почти закричал.
От неожиданности Катя вздрогнула, так и не успев снять с лица улыбку. Этому учили во дворе ещё в первый день самостоятельного, без родителей, «гуляния»: улыбающегося нельзя бить по голове, а то так на всю жизнь и останешься… Кем? Это не уточнялось по малости лет. Теперь она знала.
- Об этом я и говорю. Начать и бросить. Начали – об одном, перескочили на другое. Картины, которые «где-то», друзья, которые «были». Вот что значит это твоё вечное «у меня был друг», позволь спросить. Что значит «был»? Друг, он или есть, или его нет. Если он «был», то он уже не друг и никогда им не был.
- Это опять из желания предоставить свободу каждому. Для меня - друг, а для них… Не знаю. Давно никого видела. Были друзьями, но столько воды утекло. Надеюсь, что мы ими остались, во всяком случае с моей стороны это так, но утверждать, что с их тоже – не могу. Вот и говорю то, в чем уверена.
- От этого шарахания из стороны в сторону всё и идёт: сегодня – друг, завтра - нет; вчера – люблю, сегодня – ненавижу, сегодня – счастлив, завтра – жить не хочу.
- Мы меняемся, люди вокруг нас меняются, и не всегда уже удается совпасть. По существу весь организм мира меняется, все как-то смещается, перемещается. Чтоб проследить как, человек должен быть хотя бы в поле зрения. А мы потерялись.
- Мир неизменен с основания. Другое дело, что не все могут это понять. Тогда, конечно, он каждую секунду для них меняется, и они мечутся и дергаются.
- В том-то и дело, что ею была схвачена его суть, но другая, отличная от твоей и от моей. Ее мир так же беспрепятственно вращался, но ракурс мировосприятия был другой. Стоит его изменить – вся система ценностей перестраивается. И, думаю, она понимала возможность и другого видения, но позицию свою поменять не не хотела, а не могла.
- Гор-ды-ня, – отчеканил по слогам Олег, – Гордыня- основа абсолютно всех пороков и заблуждений.
Диалога не получалось. Спор бил в одни ворота, и Катя силилась найти убедительные слова. Но если слово не раскрывается, как его развернуть, как? Детство души. Книжка без картинок. Для малыша не интересна: ненаглядно, непонятно, мертво. Что с ней делать – неизвестно. Нечто. Ничто. Когда для посвящённого буквы поют, сливаются, переплетаются, предопределяя уникальность каждого слова. Рожденное, оно несёт неповторимое видение предмета, образ: абрис, форму, вкус, цвет; возможность общения, сообщества, ассоциации; родства по корню, мелодике, тайне своего рождения и жизни с себе подобными.
Слово многослойно, многоуровнево: способно выразить, воплотить, вобрать. Степень погружения, определяющая разрастание, яркость, красочность каждого слова зависит от слуха, опыта, воображения. Даже в доступной научному анализу структуре языка элементы вышестоящих слоёв не выводятся из алгебраической суммы элементов предыдущих, отличаясь степенью абстракции. Уровень же восприятия слова зависит от всего предшествующего развития человечества и жизненного пути конкретного человека, с ним сталкивающегося.
Но если слово раскрывает для разных людей непересекающиеся картинки – к фактам, где подставляет верное плечо комплексующее неполноценностью, но универсально преданное «например».
- Может и заблуждалась. Но любила. И мужа, и детей, и страну эту бестолковую. И всё время была не нужна. Мужа расстреляли за идею, дочь посадили за идею, страна гибла за идею. И никто - за любовь. Смотрите, берите, примите - дарила. Никто не брал. И была всем - любящая и безыдейная - чужая.
- Ну и что?
- Ну это не то что одиночество…Отрешённость, непонятость. Это ненужность. Непредназначенность. Расхождение во времени. Им нет здесь места: в разное время – разным. Ей не было тогда…
- В России?
- …И в России.
- Изгой?
- Наверно…- А где ей было место? Любое время и место – неподходящие, Ад и Рай человека находятся внутри него. Что было бы для неё раем?
- Я не знаю, может, ей и было тяжело, но самоубийство – тяжкий грех, и она будет мучаться.
Как мучаться? Сколько можно? За что? Ты же сам ей «подал слишком много» и не дал «смерти в семнадцать лет». А как же с чистотою помыслов? Ведь она, чтоб не кривить душой, чтоб не врать. А нужно было что? Приспособиться? Думаю одно, говорю другое, делаю третье. Так вон их сколько таких. Имя нам – легион. Неужели тебе мало?
- Правила, предписанные свыше, они всё те же правила, даже если законы эти извечны и авторитет инстанции непререкаем. А как же с «не учите меня жить, лучше помогите материально»? Не распространяется?
- Я не буду с тобой на эту тему спорить…
- Да я не спорить, объясни.
- Читай Библию, потом будем разговаривать. Мы от темы ушли. Нарушили основное правило спора. Я сейчас о том говорю, что все люди несут свой крест. Вот дворник, например, работает, старается. Руки - мозоли, в кровь. Выкладывается. Или столяр. С утра до вечера. От звонка до звонка, изо дня в день, и так - всю жизнь.
- Это же физический труд, здесь можно собраться, превозмочь невозможное. Когда знаешь зачем, любые физические страдания можно вынести. И даже больше: если человек в этом себя нашёл, если он так самореализуется, если способен раскрыться, выразить себя в особой технике или тактике подметания улиц, в изделиях, которые изготавливает – так ведь он творит, он получает удовольствие, высшее из наслаждений, которое доступно homo sapiens – жить творчески. Вся штука в том – знать зачем. Вокруг чего вертеться. Смысл – истинный ли, придуманный ли.
- Весь смысл в том и состоит, чтоб достойно нести свой крест. А тяжело всем. Это только с высоты своей мнимой недосягаемости можно отказывать простым смертным в наличии чувств. Сколько людей рядом с тобой живут. Всем тяжело. Но о них не напишут, а сами о себе – тем более. Вот и не знает никто. А так найдётся один, распишет, как страдает и мучается…
- Но, может, дело здесь не в тяжести ноши, а в степени обострённости чувств. Одни не замечают, а другие, так сказать, принимают близко к сердцу. Помнишь, у кого-то есть: «Я человек без кожи». Любую дисгармонию тяжело переживать: неловкий жест, слово невпопад. Представляешь, что для такого человека постоянное несовпадение. Несовпадение как условие существования повседневности. Осознание, что все здесь одиночки, и понимание невозможно в принципе. Это непросто.
- Непросто. Так поэтому каждому и даётся свой. Тот, который он может нести. Не больше и не меньше. Человеку не дано знать свои возможности. Притча есть чудеснейшая.
- Расскажи.
- Тебе – бесполезно. Опять повесишь как всё остальное – за спиной.
- За спиной я стараюсь вешать только то, что относится лично ко мне. У Пастернака в «Живаго» нашла, рецепт получения радости от жизни.
- И он настолько сложен, что ты не в состоянии им пользоваться?
- Вообще-то довольно прост: самосознание не должно обращаться на самого себя, иначе как свет фар паровоза оно ослепит, и двигаться дальше не удастся. Вот я и стараюсь фонарики развесить так, чтоб двигаться помогали. Только они упираются и внутрь разворачиваются. Расскажи притчу.
- Ладно, специально для тех, у кого фонарики разворачиваются, раз озвучим. Жил человек, работал всю жизнь, старался, зла никому не делал. Все для других. Думал: вот ещё немного поднатужусь, и легче будет. Ещё чуть-чуть и хоть немного отдохну. Ан, нет: на него всё новые беды, напасти, заботы. Наконец не выдержал человек и возопил: «Господи, облегчи мне мою ношу. Нет больше сил моих нести этот крест». Ну, Господь не Яшка: видит кому тяжко… «Хорошо, - говорит. - Жил ты по моим заповедям, никогда не жаловался, позволю тебе самому свой крест выбрать». И поднял его на небо. Повёл в своё хранилище, где кресты лежали. А там – каких только нет! И золотые, и деревянные; и большие, и маленькие. «Выбирай», - говорит Господь. А человек думает: «Большой взять – не затем пришел. Маленький – неудобно». Вдруг видит: в углу деревянный крест стоит. Не большой и не маленький, аккуратный такой – в самый раз. «Можно, - говорит, - я этот возьму?» А Бог ему: «Так ведь ты, милый, его и несёшь».
… Голод, розовая кукла в супе, бесконечная штопка, детские приюты, чужие углы и … поэтические вечера – нескончаемое выживание, смерть вперемешку с любовью…
- Да не нужен другой. Несу свой и не жалуюсь. Но понимаю, что это не всё. Если человек чувствует, что может больше, что нужно больше, а жизнь его мотает, как пони, по кругу…
- Никто не может знать свою роль в этой жизни. А уж тем более решать, хватит ему или нет. Взять всё и бросить – это легче всего. И если бросишь, если не пойдёшь дальше, то так никогда и не узнаешь, что тебя там ждало. Может, все испытания были, чтоб ты смог понять что-то важное, что-то необходимое: для чего ты, собственно, и родился. А не пройдешь – не узнаешь. Значит, и родился зря.
Катя помнила в применении к любви: циклы: переждал враждебность и раздражение - и все по новой. Сначала. «Все приходит вовремя тем, кто умеет ждать». Чего она не смогла дождаться? Все, что было важно, необходимо, что было смыслом и сутью, - оказалось пустым звуком. А время другого не настало. Или настало, и она поняла, что чувствовать мир – слабость, что избирательность и субъективность - не повод обнародовать свои мысли. И наличие чувств лишь признак одушевленности и лишь необходимое условие, чтоб мыслить, чтоб руководствоваться разумом. «Я мыслю, значит, я существую». А все остальное – подпороговое, пища для психоанализа. Вечную дилемму между природой и логикой решила в пользу второй как единственно нужной, вернее, полезной, для людей, а в пользу первой – как единственно важной для нее самой. Какое уж тут руководство к действию, когда «я чувствую, что нужно так, но точно знаю, что так нельзя». Как тут быть? Катя не знала. Решившись однажды для обстоятельно продуманного и аргументированного плана мироустройства Олега отказаться от своего неубедительного, она потеряла и план, и Олега, и себя. А разумом руководствоваться так и не научилась. Она настаивала, и естество ушло, прихватив с собой все, до мелочи. Вместо него перед каждым пустяковым делом теперь возникал вопрос «А зачем?». И необходимость любого движения нужно было рационально объяснить. Так объяснялся только быт. В него-то она до одурения и погружалась. А что? Живут же страусы - голову в песок, еще не вымерли. Но Марина не тех кровей – Несогбенная.
- Ну, хорошо. Пусть вся жизнь её – «роман с собственной душой». И вот его нет. Можно уйти, исчерпав своё предназначение?
- Мы о том и говорим, что не дано нам знать своё предназначение. Не дано. Может, её предназначение состояло в том, чтобы быть хорошей женой и матерью, а она не поняла этого. Пережила бы свою романтичность и, может, стала бы философски ко всему подходить. Задатки-то были. Почему женщин-философов мир не знает? Потому что у них всё либо белое, либо черное. Либо - в облаках, либо - под плитой могильной. Страдалицы. Претензий куча, способностей - минимум. Так при этом мир земной для них ещё и слишком прост и груб. Вот и смотрят на него сверху вниз и ничего в жизни не понимают. А, чтоб нос себе не расшибать, не надо на одни и те же грабли наступать. Надо «быть там, откуда некуда падать». Не к себе привлекать внимание, а обратить своё на тех, кто рядом с тобой. Кому она в жизни реально помогла? Только без лишних слов. Факты. Кому?
- Факты, факты. Не могу я тебе конкретно сказать – кому. Но последним делилась. Не было в ней этого – «на черный день». И даже «ради детей». Она жила по вселенским законам.
- - А-а-а! Она знала вселенские законы? Вопросов нет.
- Да подожди. Ну, есть же такой закон: ты – мне, я – другому, он – еще кому-то, и круг замкнется все равно.
- Ну, и кому она?
- Только не перебивай – попробую объяснить. Она считала, что если ей дано, как очень немногим, видеть то, что другие не замечают, то ее предназначение – выразить это, открыть, и тем помочь другим. Тем, что умела. Получается: чем могла, тем и помогла. Пусть не вещами, не деньгами, но тем, что есть – даром.
- Даром… Вот все вы так – даром. Слово-то какое! – Олег поднял руку и, щелкнув пальцами в потолок, почти пропел: - Даром! Почему бы нет? Хорошо, удобно – за счет других.
- Но она и не просила, - руки предательски дрожали, и Катя сжала пальцы в кулак, - ни у кого и ничего. И не даже не пришли и сами не дали.
- Почему ей?
- Не ко мне, к Булгакову твоему любимому.
Олег, тряхнув головой, усмехнулся :
- Читай, читай классику, я тебе всегда говорю. Не рассуждай «по поводу», а читай, -
И стал собирать книги на столе
Катя знала, что если он сейчас уйдет, то волна, набиравшая внутри нее силу, не выбьет стекла тесного домика, не смоет раз и навсегда из опасной близости непотопляемые вопросы и не переродит ее, избавив от пены, а, захлебнувшись, поставит вверх дном мир вокруг. И ее собственный, упрямый по дозачаточности сформирования, будет ныть и плакаться, бессовестно шантажируя апатией и бессонницей, пока она не найдет возможность втиснуть, пристроить его более-менее прилично.
- Подожди. Ну, подожди чуть-чуть. Давай анатомически: человек есть тело плюс душа. Так?
- Пусть.
- Кто-то помогает жить телу, а кто- то душе.
- Для этого есть Бог, и мы опять залезли в дебри.
- Не полезем. Упростим. Не только всем не дано прямо к Богу, но и не все помнят, что у них есть душа. И нужны посредники что ли, миссионеры.
- Не нужны.
- Я не о вере.
- А что кроме?
- Жизнь души. Между землей и небом. Ей тяжелее всего. Она уходит от земли и стремится к небу. Она – в пути. Она развивается, болеет. И, как знание законов природы, физические какие-то упражнения совершенствуют тело, избавляют его от предопределенности, отодвигают, по возможности, гибель материи, подчиняют его воле, так есть, наверно, какая-то помощь и для человеческой сути.
- Может быть.
- Но, чтоб ей помочь, нужно знать, изучить все ее закоулки, ее возможности, ее заблуждения. Разграничить, так сказать, физиологию и патологию.
- Вперед, пытаются - твоя дурацкая психология. Вот только не далеко же она ушла. И незачем: путь- то проложен.
- Мне кажется, душа тоже как бы из двух уровней. Психология занимается более материальным слоем, связанным с телом, а есть еще возможность уловить ту, что ближе к небу. Ее и следует, наверно, называть Дух. То есть Дух как верхняя полочка души.
- А, по-моему, на этой твоей верхней полочке болтаются те, кто считает низким делом заниматься бытом, и слишком ленив, чтоб формировать свой взгляд на мир. Они варятся в своем соку, людям – труженикам земли ли, веры ли непонятном, и претендуют на исключительность. И путь-то, повторяю, проложен… Гордыня. Причем необоснованная. Глазки пошире откроют: надо же! А мир, оказывается, вокруг них не вертится. А признать, что он вертится вокруг чего-то другого, они не хотят. А что? Хороший способ: я по вашим законам не живу, я отделяюсь. Сам по себе. Никого подо мной, никого надо мной.
- Сомнение. Но без него ничего бы не двигалось!
- Есть понятие зрелости. Зрелость – не косность, не консерватизм. Это особое отношение к миру. Наличие позиции, при которой вся шелуха проносится мимо, а прямая «человек – мир» остается неизменной. А остальное – несформированность и несерьезность. Безответственность.
- Но позиция – тоже свод неких непотопляемых принципов, лежащих в основе.
- Не совсем так… А по поводу вечных блужданий и исканий: так и заблудиться недолго. И получаются вечные дети, которым нянька нужна. Мало того, они её ещё и требуют. Не блуждать, а формировать себя нужно.
Катя почувствовала безмерную усталость. Сырое небо опустилось и почти слилось с дорогой, размазав по окнам все оттенки серого. Клубочек свился. Потеряв нить, она откинулась на подушку.
- И как тогда? – сказала или только подумала.
- Думать надо, головкой своей иногда думать. И проблем будет меньше. И тебе, и мне. Всем будет меньше проблем. Не забудь ключи хозяйке отдать. - Олег, накинув куртку, вернулся в комнату за папкой. - Это всё от безделья. Не кисни. Встань, зарядочку сделай. Кстати, о птичках, ты халат мне погладила? Нет, конечно. О чем ты думаешь?
Катя засуетилась:
- Подожди, я другой найду. Хотела накрахмалить…
- Уже не надо. Спасибо. Время, Катя, время. Я пошел. Неплохо было бы проводить меня для приличия.
…Он шнуровал ботинки, а по косяку, не спеша, шел паучок с длинными ножками. «Письмо придет», - загадала Катя. «Мир этот, как видно, мало устроен для счастья. Может, весь смысл нашего существования состоит в том, чтобы облегчить его другим», - красовалось на обложке её тетради. На лоб себе выписать, что ли…
- Не сердись, я люблю тебя, а бельё доглажу.
- У тебя всё слова. Факты говорят, конкретные дела. Твоё «люблю» - пустой звук. Ты не говори, ты делай. Халата нет, обед – вчерашний суп. Посмотри, как другие жены к своим мужьям относятся: он валяется пьяный, а она сидит рядом и ждёт, когда он проснётся. Ты стала бы ждать?
- Нет.
- Вот и вся твоя любовь.
По инерции Катя двинулась вслед за мужем, но тяжелая дверь с размаху бухнула перед носом. Посыпалась штукатурка.
...Факты, факты. И что же важно? Что хотел или что сделал? Кому как. Хотя, по Библии, только подумав – согрешил. Грешишь с чистотою помыслов – твоё царство Божие. А если полжизни потрачено на поиск связи «лживых слов с чистотою глаз»? Гореть тебе, родная. И переход в мир иной будет заключаться лишь в том, что свинцовый проглоченный мячик придавит тебя сверху.
Олег широкими шагами шел, пропуская грязь, под окнами, а в голове крутилось: «Нам не дано…». Катя вернулась в комнату. От сквозняка лист книги на диване перевернулся. Обветренное жёлтое лицо. Полуулыбка сухих губ, горькая усмешка, а глаза живые: «Не возьмёшь мою душу живу!» Она закрыла книгу и убрала на дно ящика под стопку вещей. Включила утюг.
Поднялся ветер, и мимо окон пронеслись испуганные листья. Один, старый и ободранный, прилип к стеклу и долго держался, вздрагивая обожженной бахромой: «Не возьмёшь мою душу живу!» Зря цепляешься: не оправдан, значит, не нужен. И она ушла. Ушла в адский огонь опалы. Ушла на её глазах.
Слова забиваются беспощадно, хлёстко, как гвозди:
- На других свою ношу сложила и руки умыла. А другим в сто раз тяжелее. Но в следующей
жизни…
Марина, подожди! Не уходи. С той же горькою усмешкой ты войдешь в другую жизнь. Выветренная, иссушенная, согбенная, пустая. «О, мания! О, мумия!». Безумие…
Не поэтом… Может, матерью? Философом? Безумие.
- Но, может, есть у людей, покинувших мир по истовой вере своей, право на выбор? Не по прихоти, а по вере. Если по вере сложил крест? Ведь есть? Есть?
- Всё равно - неси.