Пришел уже апрель, а снежные сугробы после суровой затяжной зимы, осевшие и почерневшие от пепла и копоти, ещё цепко держали под своим мрачным саваном разрушенные дома и улицы города. И только яркое весеннее солнце, наконец-то объявившееся на небе, превратило пасмурные, холодные дни в искрящиеся, жаркие, а закопченные сугробы – в бурные грязные потоки, внезапно хлынувшие под уклон во всю ширину улиц к разлившейся в одночасье реке. Свежий весенний воздух мешался с гарью пожарищ, запахом людской беды и тревоги, остро напоминая об оккупации и зверствах фашистов, и вселяя надежду на мирную жизнь.
Кое-где оставшийся после бомбёжек асфальт тротуаров начал подыхать, и ребята соседних дворов, дружно высыпали на улицу – после долгого зимнего сидения в подвалах, хотелось побыть на солнце, побегать и поиграть.
Полуобгоревший пятиэтажный дом номер пятьдесят четыре на углу Кольцовской и Плехановской привлекал нас не только оставшимися кусками асфальта - в нём только что открыли магазин и по карточкам выдавали хлеб. Возле него так пахло теплым хлебом! Каждый день мы простаивали в длинной очереди, чтобы получить положенный на семью паёк. Хлеба всем не хватало, очередь надо было занимать еще затемно, и магазин стал местом наших встреч.
Той весной мы и обратили внимание на инвалида, просящего милостыню у магазина. У него не было обеих ног, и сидел он у самого входа на старой серо-зеленой солдатской фуфайке. Чистая тельняшка под матросским поношенном бушлатом особенно привлекала нас. Весь день инвалид сидел молча, отрешенно, мы не слышали от него ни слова. Довески хлеба, несколько неочищенных картофелин лежали перед ним нетронутыми целый день – то ли в бескозырке с оторванными ленточками, то ли в матросской форменной фуражке без козырька. Он не прикасался к еде, не благодарил подающих, не замечая прохожих, и даже, когда неожиданно налетал короткий, но еще не летний дождь, он не замечал и его, продолжая сидеть всё с тем же отрешенным видом и непокрытой головой. И мы решили, что он контужен на фронте: глухой, немой и слепой.
Но потом мы заметили, что глаза его смотрели, а взгляд был задумчив. Молодое лицо, крупное, обветренное, с плотно сжатыми губами, выражало застывшее внутреннее упрямство, с которым он постоянно пребывал в каких-то своих, не отпускавших его мыслях. Мы по-ребячьи уважали его, но
подавая иногда довесок хлеба, с опаской отходили в сторону…
Взрослые, пережившие оккупацию и теперь восстанавливающие город, и мы, детвора, тоже голодные и холодные, какое-то время будто и не замечали его – калекой он был не один, и нищих было много. Просили пожилые люди, бездомные дети, просили увеченные сознательно оставшиеся подальше от родного дома, чтобы легче пережить горе, смерть родных…. Слишком много бед и страданий принесла война… А похоронки с фронта все приходили и приходили. Смерть и горе, и надежды на перемены к лучшему жили рядом с каждым…
Освобожденный город уже воскрешал, расчищались дворы, улицы, площади и скверы. Начинали работать фабрики и заводы – жизнь постепенно налаживалась. А потом наконец-то закончилась война, пришел Праздник Победы. Какое это было счастье! Какая радость!!!
…В один из летних вечеров мы устроили у хлебного магазина соревнование – кто быстрее пробежит по тротуару вдоль многоэтажного дома. Натянули веревку, кто-то стал считать – раз…два…три! – и все рванулись, помчались вперед… Финишную ленточку сорвали одновременно несколько ребят и сразу заспорили, кто первый?
-Я первый! – азартно кричал Славка, старший из нас.
-Нет –я! - не уступала Тамара.
-Нет – я! - перебивала её Галя.
-Нет – я!.. Нет – я!.. Я!..
-Абрам первый! Абрам первый,.. я видел! – поддерживал Абрама его младший брат Лёнька. Все кричали, тяжело дыша после напряженного бега, доказывали каждый свое, и перед хлебным магазином, совершенно пустым – без хлеба и очереди днём, стоял наш громкий галдеж. И вдруг безногий матрос, который сидел молча, недалеко от нас, вдруг закричал громко и злобно:
-Полундра-а-а!.. Кто сорвал ленточку!.. Кто..?.. Убью-ю гада-а!.. Фашиста!.. – и на всю улицу раздался длинный-предлинный матросский мат. Мы так перепугались, что сразу отбежали в сторону от инвалида подальше, сбились в кучу и притихли, посматривая на него, орущего и разъяренного.
-Кто порвал ленточку?.. Кто-о?.. – неистово кричал он, мотая головой и удерживая руки на тельняшке у горла, собираясь рвануть её – и страшно ругался. И вдруг, опершись на руки, приподнял свое тело – бросил его на шаг вперед и, переставляя руки и туловище, быстро, как в драку, пошел на нас, продолжая громко кричать и ругаться.
- Кто-о?.. Рра - а – здавлю – ю - ю гаа - да!..
А как умеют моряки драться на фронте мы знали, – не раз слышали от взрослых. Его энергичные наступательные действия и крик, и мат были такими угрожающими, что мы тут же разбежались по домам и помалкивали, опасаясь, как бы нам за инвалида не влетело ещё и от родителей.
Несколько дней мы по всякому хоронились, обходили стороной инвалида – играли за углом в переулке. Но по утрам надо было стоять в длинной очереди за хлебом, и на нашу радость инвалида на прежнем месте не было. Не оказалось его и на четвертый, на пятый день, и через неделю. Страх наш начал потихоньку проходить, и постепенно мы стали забывать эту историю. Опять стали играть возле магазина. Но однажды, уже в середине лета, к нашему изумлению, безногий снова объявился на прежнем месте. Молча, неподвижно сидел он с тем же выражением лица и напряженно думал. Нас он как будто и не замечал.
Но когда мы гурьбой попытались осторожно пройти мимо, он неожиданно заговорил с нами:
- Напугал я вас, ребята,.. тогда… извините… Вот… возьмите,.. возьмите… - он доставал из кармана бушлата и протягивал нам горсти белых помадок. От них исходил такой аромат сахарной патоки, что у нас сразу потекли слюнки. Мы остановились, выжидающе поглядывали на инвалида, на конфеты. Ладони его были широкими, с загрубевшей кожей, вероятно, отполированными деревянными дощечками, похожих на пресс-папье, с помощью которых он передвигался. Мирный тон и конфеты заставили нас подойти ближе.
-Ну, бери, ребя, налетай… - предлагал он нам инвалид хрипловато-надтреснутым голосом. Мы нерешительно смотрели на конфеты, и не могли сообразить, как поступить? Старшие всегда предупреждали нас, что мы должны помогать нищим и покалеченным. А тут? Не брать же у инвалида конфеты, которые ему подали.
- Вижу, ваших отцов тоже… ах,.. вы сироты,.. мои сироты… - он тяжело вздохнул и вдруг оживился, заулыбался, поглядывая ласково на нас, поднял ладонь выше, и сказал уже громко - весело и даже как-то отчаянно:
-Не трусь, братва,.. прорвемся!.. Бери,.. бери!..
Мы заулыбались тоже и так же молча, один за другим протянули руки, взяли по конфетке, и положили в рот. Конфета сразу стала таять во рту....
- А наш папка скоро вернется… он письмо прислал… - проговорил Коля, мой двоюродный брат, и нахмурился. Остальные молчали, вероятно, посчитав, что Николай высказался за всех. Все ждали отцов с фронта...
- Вы – моряк?.. – вдруг спросил Виктор, самый бойкий из нас, держа за руку младшую сестру Надю.
-Расскажите!.. Расскажите!.. – сразу загудели все. Инвалид помрачнел, нахмурился...
- Да чего рассказывать… интересного мало… берите лучше конфеты, - Ну, тебя как зовут? – он положил руку на плечо Ани, ближе всех стоявшей к нему.
-Аня - ответила та несмело и потупилась.
-А что пишет твой папка? – ласково спросил матрос. Анюта подняла голову, посмотрела на него и вновь опустила, зашмыгала носом.
-Ничего не пишет… без вести.. – и отвернулась, растирая тыльной стороной ладони глаза..
-Без вести? – серьезно переспросил инвалид. – Не горюй, Аня – найдется, папка, придет! Я знаю, таких случаев на фронте – уйма… Ну, попал в окружение… в госпитале лежит… или еще что-то,.. а… Анюта!.. Выше нос!.. – ткнул пальцем в живот и положил в ее руку конфету. – Ешь, … - вот так-то легче будет…
-Расскажите про войну,.. расскажите! – опять загалдели мы.
Инвалид посмотрел на оставшиеся конфеты на ладони, потом – перед собой, на разбитый асфальт, и ничего не сказал. Лицо его потемнело, будто кто заслонил его от солнца. Кашлянул, сказал хрипло:
-Ну… что… сказывать-то… с Северного я… воевал … - и посмотрел под ноги, как будто он стоял на них. – Если не товарищи... кормил бы рыбу морскую… А-а-а? – он неожиданно подмигнул нам и весело рассмеялся. Мы с нетерпением ждали его рассказов про войну, а инвалид опять полез в карман, бушлата, достал горсть конфет.
-Бери… ешь… ребя…
-Спасибо. – тихо поблагодарил за всех Аркадий. – Это ваше… мы уже ели…
И тут мы увидели, как матрос побледнел и нервно сжал в кулаке помадки, - мнет их и крошит
В мучнистую массу. Мы замерли.
-Да вы… меня… не бойтесь, ребя… – контузия, не помню, что делаю… - он проглотил подступивший комок – кадык дернулся на горле, и он тихо, как бы извиняясь, продолжил:
- На катере… на торпедном… ходили… немца топили… Однажды вышли мы… из дымовой завесы, а… фриц… перед нами… пули как горох,…осколки, снаряды рвутся… А свернуть - нельзя!.. Атака!.. Курс!.. На миноносце… уже заклепки видны… а командир наш, Кузьмич,.. царство ему небесное,.. кричит: «Не промахнись, Мишка!.. Моряки бьют наверняка!..» Потом –«Товсь!»… Тут… и… влетели мы… за торпедами вслед… под миноносец…
Моряк внезапно умолк, и с потеряно-невидящим взглядом провел рукой по лицу, шее, по воздуху перед собой, и я увидел, представил себе, как он - с обеими ногами – высокий, сильный - ни секунды не раздумывая – пошел на верную смерть, чтобы настичь врага, отомстить ему. Мы молчали, пораженные.
-Дальше – не помню… - тяжело дыша, проговорил инвалид глухим, изменившимся голосом. – Потом,.. в госпитале… рассказывали,.. подобрали меня… товарищи с других катеров, что шли с нами в атаку,.. а… миноносец сразу – прямым курсом на дно… кормить рыбу… и пикнуть не успели фрицы... А-а- а! – он весело опять, как прежде, подмигнул нам и громко, нервно рассмеялся. Наступила тревожная пауза. Моряк медленно разжал кулак, посмотрел на измятое крошево конфет и с силой отшвырнул его в сторону.
- Напугал.. тогда, ...извините… За матросскую ленточку,.. за товарищей… глотку перегрызу любому… - выдавил глухо.
- Мы играли наперегонки, а ленточку на финише – мы спорили, кто первый сор-вал,.. вы нас - не поняли… Мы.. не хотели… вас обидеть! – оправдывались, объяснялись все мы хором.
Моряк похлопал ладонью о ладонь, очистил ее от крошек и ласково погладил Анюту.
- Дядь Миша я…. Братишки звали Мишкой… - почти по-детски тихо, несмело, как Аня, сказал он.
-А вас, ребя… никому в обиду не дам… - и злобно сверкнул глазами, изменился в лице и громко крикнул кому-то, угрожающе: -Никому! – и погладил вновь по голове, вздрогнувшую от неожиданности, Аню, – желваки заходили на его скулах. - Никому!..
Наступила тишина. Потом – тихо,.. в раздумье:
- Родные мои погибли… отец под Смоленском… маму в Курске… расстреляли фашисты… - кто-то выдал, учительницей была… Никогда не прощу – из-под земли достану, найду ссу-ку - предателя… докопаюсь до него! – он резко дернулся и обеими руками схватился за голову, стал растирать ее руками.
-Не прощу! – стиснутые зубы заскрежетали так, что мы испуганно отшатнулись и замерли, боясь пошевелиться.
-Никогда! – громко крикнул и отвернулся.
* * *
…Пришла осень, и мы пошли в школу. На большой перемене нам давали по кусочку хлеба, посыпанному сахаром. Иногда мы не съедали его и несли дяде Мише. Он всегда отказывался, но сразу как-то менялся в лице и всё благодарил: –«Спасибо… спасибо,.. братишки!.. – и в свою очередь доставал из матерчатой сумки сухари, суетился, протягивал нам, просил не стесняться, взять. Мы все тоже отказывались деликатно, говорили, что уже ели… поели… сыты…. Потом, чтобы не обижать его, вместе с ним жевали сухари, а затем расходились по домам делать уроки, оставляя его одного у магазина – как всегда в расстегнутом бушлате и с непокрытой головой. Потом пришли с войны и наши отцы, ... не у всех. Не дождались отцов Аня, Игорь, Тамара… Без матери остался Слава, я уже не говорю про всех мальчишек и девчонок нашего переулка. Горя было кругом – хоть отбавляй!
Зимой дядя Миша сидел на том же месте, на самодельных санках, сбитых из небольших дощечек, а весной и летом на самодельной тележке на четырех подшипниках, вместо колес. Все чаще теперь дядя Миша был в окружении разных людей в полувоенной и гражданской одежде. Все громче разговаривали, часто выпивали. Иногда - прямо на ступеньках магазина. Многие из них тоже были – кто без руки, кто без ноги, на костылях. Мы как-то отдалились от дяди Миши – учились , росли, набирались сил и знаний. Жизнь и молодость брали своё. Иногда дядя Миша, вероятно, выпив лишнего, мирно спал, прислонившись спиной к фундаменту дома или прямо на асфальте у магазина – под лучами летнего жаркого солнца, да и зимой - в мороз. Ближе к вечеру за ним приходила женщина с худеньким высоким мальчиком и они молча увозили спящего дядю Мишу – мы знали, они живут в полуподвальном помеще-нии разрушенного дома по Плехановской. Потом дядя Миша куда-то исчез. Люди рассказывали, что для таких как он, увеченных, построили Дома инвалидов и всех собирают там – кормят, одевают, обувают – на всем государственном обеспечении живут. Но к следующей весне дядя Миша вновь объявился – все такой же и сидел на том же месте в том же бушлате и тельняшке, и с непокрытой головой. Мы смело с ним здоровались, как со старым другом, он охотно кивал и разговаривал с нами.
- Что сегодня получили? – спрашивал нас, когда мы возвращались со школы.
- Тройку, стихотворение плохо выучил.
- А ты? – обращался он к моему другу.
- Пятерку по арифметике.
- А ты?
- По географии четверку – отчитывался следующий.
Дядя Миша молчал, добродушно поглядывая на нас – рядом, перед ним лежал мешочек с кусочками хлеба и бескозырка без ленточек с несколькими медяками и другими монетами. И тогда он растопыривал пальцы и разводил руками.
-Ну как же так, тройка? Стихотворение не выучил?.. Ты что контуженный? Не можешь запомнить? Отшибло память? Ай-яя-яй! И как же не стыдно!.
Нам действительно становилось не по себе, неудобно как-то, неловко. Иногда он говорил:
-А я хотел выучиться на механика… война не дала…
Мы переминались с ноги на ногу, слушали, кивали головами, обещали не получать больше троек. И это обещание было сильнее, чем слово родителям.
А дядя Миша все чаще напивался и в пьяном состоянии становился агрессивным, злым, даже драчливым. Иногда идем со школы, а он уже пьяный и задирается:
- Ну? Опять двойки-тройки… а?
- Да нет,.. двоек сегодня не получили.
-А это что?.. Полено несешь в сумке? – так он называл единицу.
-Двоечники несчастные… лентяи… гальюн вам драить,.. салаги желторотые… Ну –у!.. Если завтра схватишь двойку – убью… как последнюю вшу холерную – вон с глаз моих! – дальше следовал такой отборный матросский мат, что мы в ужасе разбегались по домам… Все!.. Значит, дядя Миша сильно-сильно пьян.
Потом дяди Миши опять не стало, и никто не мог сказать, где он и что с ним. То ли умер, не дай бог, то ли переехал в другой город.
-И женщины с мальчишкой не видно. – переговаривались между собой соседи...
…А годы бежали стремительно, и время летело неудержимо. Помню, когда я уже учился в десятом класс, мать спросила меня:
- А ты помнишь парня, что вечерами с женщиной увозили пьяного дядю Мишу от хлебного?
Удивленно и с тревогой посмотрел на нее. И вспомнил – худой, тощий, одни ребра – он был лет на пять старше нас.
- Да! А что, мама? – переспросил я.
- Он сейчас артист! – продолжала она. – Говорят в московском театре выступает… Недавно шел с девушкой по нашему переулку, я ее знаю, она на Бакунинской живет… – мать улыбается, и видно, как она рада за него и за неё. А через несколько дней и я увидел их. Высокий, худощавый брюнет шел под руку с красивой девчонкой. Оба друг другу что-то наперебой говорили и смеялись. Я тоже порадовался за него и присмотрелся к нему внимательнее – светлый костюм, белая сорочка, яркий галстук в красно-белую полоску. Девушка в цветастом платье, с узкой талией и расклешенной юбкой. И я еще раз вспомнил то время, того заморыша, доходягу, которого теперь ни за что не узнать в этом красивом интеллигентном парне. И я был удивлен и одновременно озадачен еще и тем, что как-то по-новому, по-другому взглянул и на него и на себя. И всех ребят с нашего переулка. И я тогда, наверное, впервые как-то серьезно по-взрослому подумал о нашем времени, и о нашей стране, которая не дала пропасть послевоенным сиротам. На душе стало хорошо и приятно, и я твердо решил, что все будет нормально, надо только учиться. И вспомнил снова дядю Мишу и ту бедную женщину в потертой военной фуфайке, кирзовых сапогах и гладкими светлыми волосами, убранными под солдатскую шапку-ушанку.
- А где же его мать? – спросил я.
- Говорят, умерла… Медсестрой на фронте была… Она и приютила калеку. А Мишка порядочным мужиком был… Помнишь те годы?.. Всё, что ему подавали, приносил в семью… не пропивал… это уже потом… он пристрастился к зелью. Он и усыновил парнишку, выучил – вон какой парень вырос, дейст-вительно артист,.. залюбуешься… Царство небесное тебе, Мишка… Люди,.. добро
помнят… - и потом с горечью. – Эх! Мишка, Мишка...- поглядел бы ты сейчас на своего пасынка…
Этот разговор с матерью остался в моей памяти на всю жизнь. Мы выросли. Советская власть дала нам образование, работу, мечту и крылья. Начинал я работать в совхозе, трудился на казахстанской земле. В Средней Азии строил фабрики и заводы, выращивал хлопок и рис… Повидал людей,.. познал и понял многое…
2.
Как-то в середине восьмидесятых, когда горбачевская перестроечная пропаганда только ещё начинала оплёвывать советскую власть и всё социалистическое, летел я из Ташкента. Июльское белесое небо и горячий, как из русской печки, дневной да и ночной воздух – нормальная картина среднеазиатского лета. В эту пору «Аэрофлот» обычно смещает графики полетов, передвигая их ближе к
утренним, относительно прохладным часам. На раннее утро пришёлся и наш вылет. Проходим на посадку, занимаем свои места. Уже рассвело – вот-вот взойдет яркое и жгучее солнце. Через ил-люминатор вижу «Скорая помощь» подъехала прямо вплотную к трапу, и несколько военных вперемежку с гражданскими выгружаются из неё с большущими, неподъемными сумками из камуфляжной ткани. И вот они уже входят в салон – с громкими разговорами и таким же громким смехом, будто в самолете они одни. Расставляют беспардонно, не заботясь о том, что кому-то создают неудобства, свои сумки, и так же громко продолжают рассказывать что-то веселое, и шумно рассаживаются.
Сиденья у «Яка» устроены так, что первый ряд пассажиров возле кабины смотрит в салон, а остальные – по ходу полета. Я в первом ряду, и напротив меня в креслах разместились военные. Несколько солдат и два прапорщика в светлой камуфляжной форме, в каких-то непонятных, странного цвета мягких шляпах, и как я понял, они из госпиталя, после лечения возвращаются в свою часть. Их товарищи – в гражданской одежде.
Самолет, как говорится, еще не успел набрать высоты, стюардесса в дверях подсобки разливает в стаканчики лимонад, а военные уже развернули скатерть-самобранку - разложили бутерброды с колбасой и сыром, зеленый лук, чеснок и пучки другой зелени, вероятно, купленной у местных торговцев в аэропорту. Прапорщик молча открутил голову бутылке и, что-то рассказывая сослуживцу, уже булькает водку в белые, пластиковые стаканчики
- За возвращение! – поднял он пластмассовый, а его сосед начал подавать стаканчики остальным. На расстоянии чёкнулись и, запрокинув головы, выпили. Закусывать, молча жуют. А тот же прапорщик, собрав стаканчики, уже опять наполнил их и поднял свой.
Пассажиры, в гробовом молчании, не знаем, что делать и как реагировать - в смятении и неловкости наблюдают этот непозволительный в самолете ритуал. Появившаяся стюардесса, с подносом в руках, разнося лимонад, пытается запретить военным распитие, и предупреждает о возможных для них серьезных последствиях.
- Пассажиры!.. – она еще мило улыбается заученной, профессиональной улыбкой. – Мальчики!.. Немедленно прекратите,.. уберите водку,.. категорически запрещено!..
- Извини, красавица!.. Всё,... всё!.. Заканчиваем! – говорит ей прапорщик. И тут же поднимает свой стаканчик:
- За командира! – все опять запрокидывают головы назад. Стюардесса требует прекратить - стоит,
не отходит от военных...
- За Родину! – произносит прапорщик, и… она с подносом скрывается в кабине пилотов. Выходит командир экипажа. Не теряя достоинства и в некотором замешательстве, предлагает уже выпившим «пассажирам» немедленно прекратить распитие… в противном случае…. обещает штраф в аэропорту Актюбинска и … и даже арест… военной комендатурой…
- Всё!.. Всё,.. командир,.. не беспокойся! – и прапорщик спокойно наливает опять… и никакой реакции на требования командира экипажа - оштрафовать, арестовать в аэропорту назначения.
- Прости сына, ма – а - ма - а… - затянул уже кто-то из подвыпивших.
- Немедленно прекратите!.. Сейчас же доложу коменданту!..
Возбужденный командир экипажа постоял, постоял ( хоть сквозь землю провались на глазах у всех пассажиров ), повернулся и ушел в кабину. Разом заговорили пассажиры, укоряя военных: -«Прекратите, вы же в самолете!» - никакой реакции – молчат, жуют, как и не слышали.
И вдруг военные негромко заговорили: все вместе и каждый о своём, вероятно, о наболевшем, важном… Пассажиры сидят потерянные, и казалось, уже не обращают внимания, и не слышат разговора солдат. А они все говорят и говорят - уже и не слушая, и не видя, и не понимая друг друга. Говорят отдельными фразами: «дух обманул»,.. «кинул»,.. «калашник метнул»,.. «акбар»,.. «зеленые» не получил»,.. «моджахиды»,.. «травку пожевал»,.. «аллах»… «надо пришить»…
Подвыпивший прапор все включает, включает кассетный магнитофон, висевший у него на шее, а сосед по креслу, – тут же выключает его… Магнитофон громко взвизгивает и тут же умолкает – взвизгивает и умолкает…
Владелец магнитофона пьяно доказывает тому, кто выключает:
- «Маг»!.. Настоящий американский… за ведро бензина… и на «духа»… еще полведра вылил…
Нн-ну, видишь?.. – и пьяно включает опять, сосед тут же выключает…
-Мишка?.. Самолет!.. Выпил,.. дурила,.. молчи…
- Ты,.. ты… не понимаешь, .. сыну везу – ро-о-ок американский… ты ид-диот… мать твою!.. – и опять резко включил. Магнитофон громко взвизгивает. Сосед тянется выключит. - Да… поше-е-е-л, ты… - вскипал вдруг прапор на своего друга отборным русским матом вперемежку с иностранными словами…
Пассажиры, прикрыв глаза, делают вид, что спят, ничего не слышат. На матерную брань прапора
отозвались другие солдаты, - тоже матом: «Заткнись, Михай,.. мать твою!..» Пассажиры загалдели. Сидевшая рядом со мною казашка с грудным ребенком не выдержала, пошла в хвост самолета. Ребенок никак не засыпает и громко плачет, как бы присоединяя свой голос к ору подвыпивших солдат. У меня разболелась голова, и я тоже пересаживаюсь в хвост самолета, благо свободные места есть.
Подошла стюардесса, помогает казашке с ребенком.
– И вот так почти каждый рейс… - жалуется она, наклоняясь к ребенку и поправляя на нём распашонку. – Что творится, не известно!..
В салоне вдруг что-то загрохотало, забухало так, что я испуганно вздрогнул. Это прапорщик на всю катушку «врубил свой «маг» с настоящим американским роком и пассажиры увидели, как он тяжело поднялся с кресла – полусогнутый, как обезьяна в форме, - стал вихляться, притоптывать под ритм музыки.
Наконец-то, возмутившиеся пассажиры - все в один голос вскричали, и разом потребовали прекратить безобразие. Общими усилиями усадили танцора на место…
Я смотрел между рядами на отвалившегося к соседнему креслу заснувшего тут же прапорщика; на его пьяно споривших друзей, и неотвязные мысли назойливо лезли в голову: - «А за что, собственно, они воюют?.. Послали?.. Надо!.. За мир в Афгане, который пока не виден?.. За нашу Родину, за наш народ?.. За американский «маг»?..
Помню, отец в сорок пятом пришёл с войны с одной вещевой котомкой за спиной. И как мы все были рады – живой! Живой вернулся! Ни у кого даже и в мыслях не было – что принес в подарок, какие трофеи? Никто и не подумал об этом…»
-«А что расскажут эти солдаты своим родным и близким? Сколько убили «духов?..» Какие подарки привез с Афгана?.. А груз 200?… Вот - «подарочки!..» Зачем и за что?.. Как всё это дико!..
В Актюбинске я и казашка с ребенком вышли. Остальные полетели дальше… Никто к военным из милиции или администрации аэропорта не подошел… Никакого патруля, никакого обещанного штрафа или ареста…
3.
Случайно, после многих десятилетий, возле коммерческой палатки «Пепси-Кола» встретил в Кольцовском сквере Игоря, друга детства и юности. И первое, что сразу вспомнили, - как мы с ним и
другими ребятами с нашего переулка стояли в очереди за хлебом – в сорок четвертом, сорок пятом, потом учились в одной школе, в одном классе, даже какое-то время сидели за одной партой… И не сговариваясь, направились к нашему бывшему дому номер пятьдесят четыре, где собственно и прошло на-ше детство…
Стоял теплый, весь в зелени и цветах, молодой и яркий май. Идем медленно, молчим, ощущаем всем существом своим всю прелесть и красоту замечательного дня. Столько лет не виделись!..
-А помнишь? – говорит Игорь. – Помнишь, в оккупацию, здесь в Кольцовском, немцы устроили кладбище – сплошные готические кресты, кресты…
-Ну, как же!.. А памятник Кольцову оставили – за надгробье, наверное, приняли…
Выходим на площадь. Молча глядим на памятник Ленину перед зданием областной демократической администрации. Свернули вправо, подошли к Театру оперы и балета.
-Театр до войны начали строить… Помнишь,.. одни стены да и те полуразрушенные… - опять говорит Игорь.
-С подвальным помещением,.. помню,.. помню…
Мимо гостиницы «Брно», Центрального рынка вышли на улицу Куколкина – в наше время Мало - Московскую, идем к Кольцовской. Теперь здесь бойко торгуют – «делают бизнес»! Разнообразные палатки, ларьки, всевозможные «навесы», разношерстные киоски и просто прилавки, подмостки с наваленными на них шмотками и прочими товарами неотечественного производства теснят друг друга , красуются во всю длину и ширину улицы.
-А заводы стоят… - как бы сам себе вслух говорит Игорь. – Доблестный рабочий класс вынужден переквалифицироваться в предпринимателя и торговца., чтобы хоть как-то прокормиться.
-Да-а!.. – грустно соглашаюсь я. – Жить чем-то надо… детей кормить…
Прошли мимо молочного и винного заводов. На месте довоенной крупорушки - жилой дом, и на углу вывеска - «Коммерческий Банк». Справа, на территории бывшего рыбного холодильника, – универмаг «Россия». Во всей застройке какая-то непродуманность , временность, незаконченность... Прежний городской квартал порушен – ни старого, привычного, ни нового, убедительного… разбитые дороги, тротуары,.. мусор…
-Перестройка? – киваю на унылые окрестности.
-Двадцать лет!.. Да уж…
-Еще надолго?..
-А кто его знает… - уклончиво отвечает Игорь и вдруг, как на уроке когда-то с воодушевлением декламирует стихи Алексея Кольцова: - «Жизнь! Зачем же собой обольщаешь меня? Если б силу Бог дал – Я разбил бы тебя!..»
-Что так мрачно, Игорь?.. – спрашиваю. – Так всё плохо? – внимательно смотрю на друга, удивленный такой резкой сменой его настроения и таким страстным обобщением нашей демократической, как сейчас дипломатически выражаются, «такой непростой» действительности.
-Эх,.. коротка человеческая жизнь!.. – вздыхая, говорит он. - А память человека – еще короче! – и с укором добавляет: – Историю-то – опять переписывают… И сколько, и в который раз уже,.. а понимаешь, в чем дело? – Игорь зло, как показалось, глянул на меня и резко отвернулся: – Понимаешь,.. меня поразило когда-то одно высказывание нашего земляка… может быть, поэтому и запомнилось.. Алексея Суворина… смотри, что сказал: - «Нас уже приучили к мысли, что невозможно, не позволено быть в России одновременно русским, честным и богатым… Просто каждый русский успех, только-только он наклюнется, хоронится интерпретаторами. Целая свора штатных критиков создает общественное мнение таким, что опять на виду русская глупость, а коренной русский ум загоняют в подполье…».
- Суворин книгоиздатель, дореволюционный? Тот, которого обличал Ленин? Из Бобровского района?..
-Да, сто лет назад, считай, сказано!.. А как сегодня - один к одному – и свора штатных критиков… и нас с тобой долой, к черту… и русский народ… и русский ум,.. оставили только русскую глупость, на которую…и указывают пальцами,.. ее одну только и замечают,.. и выпячивают,.. выпячивают… Это ж надо!..
- И при царе много умных людей было!.. Согласен!.. – поддакиваю Игорю, а он всё восхищается.
- Как верно подмечено!.. Как верно для нашего сегодня!.... Это ж надо так замолчать, так изничтожить, оболгать, оплевать наше с тобой время… время советской власти,.. нашей с тобой жизни,.. жизни миллионов еще живых советских людей, победивших фашизм, – как будто и не было этих людей..
- Ты думаешь, замалчивают сознательно?..
- А ты думаешь по-другому?.. Ни разрушительной войны, ни великих побед, ни коммунистов, ни комсомольцев, поднимавших народ на невиданные свершения и победы… и отдавшие свои жизни, свою
кровь и в бою, и в тылу – за нашу Родину, за светлое будущее страны!... И вот тебе, это светлое будущее – без них, без их вклада, а сегодняшняя власть якобы только и обеспокоена улучшением жизни! А наше поколение – хотело чего?.. Только плохого?.. Гнусная ложь!..
- Слушай! - перебиваю его. - Коммунистов добрым словом вспоминать сейчас опасно!.. Побереги себя, а то ещё в террористы! Они же теперь в Европе объявлены вне закона, осуждены как «преступники»!.. Лучше легонько критикуй «демократическую» власть, спокойней тебе будет!.... – на полном серьезе сдерживаю порыв красноречия товарища.
- «Самораспад» тоталитарной системы! – не унимается он. -И надо же так подавать сегодняшний разгром и погром, так подавать нашу национальную ката-строфу – под видом якобы возрождения России! Под видом якобы демократических реформ и завоеваний… Это каким же надо быть врагом России и народа ее, чтобы так думать, и так глумливо оценивать сегодняшнюю нашу русскую беду, которую , кстати, эти же самые говоруны и подготовили, и осуществили!... Во всяком случае, надо быть не просто нерусским, надо быть кровным врагом всего русского, чтобы так говорить сегодня… - и Игорь неожиданно, не закончив свою патетическую речь, оборвал её и умолк, изподлобья наблюдая за мной.
Молчал и я, признаться, совершенно пораженный таким взрывным гражданским пафосом друга детства.
- Ну, ты и даешь!.. – вырвалось у меня. – Прямо –трибун!
- А я свой Верховный Совет танками не расстреливал!.. – резко бросил Игорь, - Бояться - мне нечего!..
- Да?.. А я думал, - ты… лоялен к власти!.. Ты – местный лидер?.. – уточнил я.
Игорь громко засмеялся:
- Невольно им станешь - видишь жизнь какая!..
- Да!...Вижу!.. Слушай, а… зенитки на крыше нашего дома, помнишь? – задрав голову вверх и глядя на дом, я вдруг зримо увидел орудия и людей возле них, а потом услышал громкую, всегда пугавшую меня стрельбу и вой сирены, когда немецкие бомбардировщики прорывались к городу.
- А сколько их было – две или одна? – явно проверяя меня, вопросом на вопрос спросил Игорь.
- Одну точно помню - вот здесь, – и я показал на угол крыши в сторону завода имени Калинина.
- Ты уверен?
- Так помню!
- А что стояло на другом углу крыши?.. – продолжал уточнять он.
- Звукоулавливатели, возможно, и зенитка, а может быть, и ничего!.. Не пом-ню!.. Ведь прошло шестьдесят лет!..
- Память у тебя девичья… Тренировать надо! – очевидно, и он не помнил – сколько зениток стояло на крыше дома, но не хотел признаться. Это было в его характере – упрямом, но честном и правдивом.
Мы вышли на перекресток улиц, поглядывая на проезжую часть Кольцовской и на запрудивший ее поток автомашин, идущий прямо по трамвайным путям.
-А помнишь, как ты вот здесь… - и Игорь весело показал рукой на перекресток Мало-Московской, – на полном ходу с подножки трамвая спрыгнул… и тебя потащило.. по асфальту?.. Подумал тогда… - всё!.. Конец тебе… - и он, азартно смеясь, толкнул меня в бок.
-Да, было дело… до сих пор след на плече... - развеселился и я. - От матери тогда крепко досталось за разодранную майку!..
- Смотри, какие деревья вымахали перед домом!.. – продолжаю я. - А были молодые, хлипкие?.. Или это уже другие?
- Да нет!.. Вроде бы те.. – восторженно замечает Игорь и добавляет с сожалением. - Теперь наша жизнь осуждена «демократами» - как преступно-тоталитарная!.. Надо же?.. Уверяю, ничего у них не выйдет!.. Не получиться!...И им будет даже хуже, что они сделали с нами!
- У человека жизнь одна! И не он выбирает, когда ему родиться и жить!.. А вот жизненные поступки – во многом зависят от него Но нам нечего стыдиться. Мы работали, воспитывали детей, укрепляли страну!.. Диссидентами не были, на Родину не плевали, тем более - не продавали её!.. – разъясняю ему свои взгляды на смену власти.
- Преступники мы?.. Ну, не юли, скажи прямо?.. А?.. – опять задирается Игорь.
- Да уж, да уж… – Согласен, теперь, хоть вешайся за «позорное» прошлое!.. – невесело ус-мехаюсь. – Как говорится, обратный процесс пошел – реванш!.. – понимающе смотрим друг на друга.
– Смотри, еще к стенке поставят, ведь ты первого руководителя области - «коммуняку» - «возил»?.. – напоминаю.
От души смеемся: - «Бывшие тоталитарщики, «преступники» – с подножки трамвая прыгали, тренировались, готовились к «сегодняшнему дню!» - сквозь слезный смех говорю другу.
…Молча перешли Кольцовскую, подходим к нашему дому. Перед домом – на разбитом асфальте, под ярком весеннем солнцем – как и в наше время, играют, резвятся дети. Правда, под присмотром старших. На бывшем хлебном магазине вывеска - «Молочные продукты».
- А где же теперь хлебный? – спрашиваю у пожилой женщины, стоящей у подъезда с детской коляской.
- Да вот же.. – она смотрит на меня недоуменно, показывая на двери почти рядом с нами, в центре здания. – Вот же.. вы прошли.
- Спасибо! – поблагодарил её Игорь и зачем-то переспросил. - А хлебный раньше был там, где молочный?..
- Вот этого - не знаю. Живу тут уже двадцать лет, и хлебный всегда был здесь…
Мы ещё раз поблагодарили женщину, и она очень странным взглядом проводила нас, направившихся почему-то к молочному магазину, а не к хлебному…
- Вы же спрашивали хлебный? – вслед нам кричит она – А идете в молочный!..
И вдруг – я остановился, что называется, остолбенел. Смотрю и смотрю во все глаза, еще не успел осмыслить и понять увиденное!...
Перед бывшим хлебным магазином, в новой инвалидской коляске, ослепительно сверкающей на солнце всеми хромированными частями, сидит парень в камуфляжной, выгоревшей на солнце, военной форме. Совсем ещё мальчишка… расстегнутыё воротник… чистая тельняшка… задранные штаны… обрубки ног без ступней… и красный берет десантника с мелочью на коленях…
- Здравствуй! – участливо поздоровался с ним Игорь.
- Здравствуйте!. – кивнул тот, поднимая на нас глаза..
Я стоял молча, не в силах произнести ни слова. Туман серой пеленой застилал глаза...
- Чечня? – спросил Игорь.
- Да,.. там! – нехотя, ответил парень, и отвел глаза в сторону.
Наступило тягостное молчание.
- А зовут-то тебя как? – машинально спросил я.
- Миша… Курский я…
Мы с Игорем, не сговариваясь, положили деньги в красный берет десантника и ушли, вероятно, к большому удивлению парня. Наверняка ему показалось странным наше стариковское любопытство.
Погруженные в свои мысли, молча мы шли к центру, к площади Ленина, и не смотрели друг на друга. Будто и не было прожитых столько лет…