У столяра строительного треста Александра Панченко родился сын. Он о сыне только и мечтал и потому, узнав счастливую новость, обалдел от радости. Выйдя из телефонной будки, похвастался первому встречному:
- Сын родился!
Первый встречный опаздывал на работу и ничего не ответил. Второй и третий – тоже. Счастливую новость Панченко узнал в восемь тридцать утра и, конечно же, поехал не на работу, а в родильный дом. На деньги, занятые у соседки, купил торт, две селёдки и сетку яблок. Торт и селёдки почему-то не приняли. Панченко написал жене записку, поторчал под окнами в надежде увидать свою Клаву. Незнакомые женщины в серых халатах родственно махали ему руками. А может быть, не ему, только Клава в окнах не показывалась.
В этом городе Панченко служил в армии, здесь же познакомился с будущей женой, женился, остался жить. У Клавы родителей не было. И родственников, кроме глухонемой тётки, не имелось. Родители Панченко жили в Липецке.
На первой почте отдел приёма телеграмм работал с двух часов дня. Панченко спорить не стал, а направился к другой почте, но та, как назло, была закрыта на переучёт. Тут уж и спорить не с кем.
В весёлом, подпрыгивающем настроении он подался восвояси. На двери его родной местной почты висело объявление: «Закрыто на ремонт». Новый район ещё не телефонизировали, но в доме, в парадной, где проживал наш счастливый молодой отец, имелся телефон в квартире кандидата каких-то наук. Панченко на радостях решился побеспокоить учёного. Открыла его жена, любезно разрешила соединиться с городом Липецком, но, сколько Панченко ни крутил диск, слышались только короткие гудки.
- Глухой номер, - сказал Панченко.
Хозяйка тоже минут десять пыталась дозвониться, но в трубке раздавались бесстрастные гудки. Извинившись за хлопоты, Панченко спустился вниз и увидел Донкина. Это был двадцатипятилетний молодой человек баскетбольного роста, худой, губастый, с рыжей, начинающей лысеть головой. Несколько лет назад он учился в приборостроительном институте. Учился хорошо, но всё время что-то изобретал, носился с невероятными идеями, писал странные рефераты и, как говорили, «заучился», угодив в психиатрическую больницу.
После нескольких месяцев общения с врачами он ума не набрался, однако его выписали, определили третью группу инвалидности, и теперь он работал в мастерских по починке счётных машинок, чинить которые ему разрешалось на дому.
Каждое утро Донкин совершал пробежку по одному и тому же маршруту, потом мылся по пояс в пруду, а зимой растирался снегом. Панченко встретил Донкина в тот момент, когда, искупавшись, он шёл к дому, глубоко вдыхая носом воздух.
- Привет, Донкин!
Его все так звали: дети, дворники, старухи, и даже сам себя он называл в третьем лице.
- Донкин приветствует вас! - торжественно воскликнул он, театрально протягивая худую крепкую руку.
- У меня сын родился! - радостно сообщил Панченко.
- Родился человек! Это превосходно!
- Сын, - уточнил Панченко.
- Неважно, уважаемый Александр. Неважно, какого пола – человек! - он монументально поднял к небу ладонь. - Я поздравляю вас и разделяю радость события. Отныне вы, Александр, сделались бессмертным, ибо малая часть вашей телесной оболочки переместилась в иную субстанцию. Поздравляю вас!
- Спасибо. Рост – пятьдесят четыре. Вес – три семьсот.
- Начальные параметры ничего не дают моему воображению.
- Хочу родителей известить. Телеграмму дать надо.
- Весьма резонно. Молнируйте, Александр, немедленно. Пусть горькие вести ползут улитками, а радостные – мчат со скоростью света в вакууме… Только так должно быть в этом прекрасном мире.
- Должно-то должно, да затор выходит.
- Какой затор? Кто или что мешает полёту счастливых мыслей? Вам помочь, уважаемый? Я к вашим услугам. Только позвольте переменить декорацию. Если, конечно, вы не против моего искреннего движения души!
- Очень даже рад.
Столяр был несколько косноязычен и стеснялся себя на людях. Донкин же умел красиво и складно говорить со всеми. И вообще Панченко ощущал симпатию к этому странному, высокому и, как ему виделось, весьма разумному человеку.
Донкин появился через несколько минут в довольно нелепом виде – в длинном, словно сшитом на заказ пыльнике, в кедах и соломенной шляпе.
- Вперёд и выше! Я всецело к вашим услугам, Александр! Весна – чистой бронзы, а великая радость способна сдвинуть любые горы и препятствия! Там, - он указал пластичным жестом руки на небо, - там все тела подчинены универсальному закону гравитации. Та же сила тяжести объединяет людей земного пространства. Вперёд!
- Здорово говорите! - изумился Панченко. - Мне, знаете, кажется, вы на любую тему можете складно говорить и на любой вопрос ответить.
- Безусловно!
- Неужели на любой?
- Безусловно. «Не знаю» - это тоже ответ, уважаемый…
Сияло весеннее солнце. Глядя на сверкающие лужи, хотелось чихнуть. Донкин шествовал большими, мягкими шагами, воткнув руки в карманы пыльника. Панченко семенил рядом, постукивая каблуками по сухому асфальту. Они прошли пешком две остановки. Почта была открыта. К окошечку заказных корреспонденций и телеграмм вилась нестройная петля очереди.
- Ого! Человек тридцать! Минут на сорок пять, - оценил Донкин и, скрестив руки на груди, встал за розовощёким мужчиной в костюме мышиного цвета. Мужчина сосал леденцы и увлечённо читал книгу.
- Длинно, - заметил Панченко.
- Уважаемые граждане! - внезапно воскликнул Донкин. - Прошу внимания. У этого человека только что родился сын. Разрешите великодушно дать телеграмму вне очереди счастливому отцу.
- Ветеран, что ли? - иронически спросил юноша в спортивной куртке, на которой был нарисован орёл, несущий в когтях обнажённую женщину.
- У меня тоже радость, - встряла старушка с ватой в ноздре. - А стою, раз все стоят. Стоять надо, как иначе, если не стоять.
Очередь, будто проснувшись, оживилась и несколько даже сомкнулась. Мужчина в костюме мышиного цвета перестал читать и сочувственно сказал:
- Никто не позволит. Не тот народец.
- Дебаты и прения окончены. Здесь нет благородных людей. И я умолкаю…
Донкин заложил одну руку за спину, другую – за борт пыльника и стал, сощурясь, осматривать плакаты на стенах.
- Поберегись! - прозвучал окрик.
Рабочий в сером халате катил прямо на очередь тележку с ящиками и пакетами. Очередь разорвалась. Розовощекий замешкался, его локоть задело ящиком и выбило книгу из руки. Донкин поднял, громко прочел:
- «Наполеон. Тарле». Прошу, уважаемый.
- Спасибо.
- Страшный человек! - произнёс Донкин, указав пальцем на обложку.
- Не совсем точно, - возразил розовощекий, отряхивая рукав пиджака. - Я бы сказал иначе: и страшный, и великий.
- Заблуждаетесь, уважаемый. Что-нибудь одно: или страшный, или великий. Сократ, Фабр, Гаусс, Рембрандт, Чехов – вот истинное величие, не вселяющее в человечество никакого страха. И наоборот, Нерон, Тамерлан, Наполеон – заурядные личности, плюющие на человеческие ценности и оттого страшные.
- Это точно, - поддержал Панченко, хотя из перечисленных имён слыхал только о Чехове, и плохо понял, о чём речь. - Я покурить выйду…
Покуривая, он дошёл до столовой. У буфета задумчиво стоял монтажник Никанор из того же строительного треста.
- У меня сын родился, - не удержался Панченко.
- Надо ножки обмыть. Закон. От и до…
Панченко протянул монтажнику трояк. Сообщил вес и рост младенца, дожевал конфетку и заспешил назад. Очередь не то чтобы стала меньше, а, как ему показалось, выросла и разбухла. Донкин уже шумно спорил с розовощеким о совершенно непостижимых для всех вещах.
- В масштабах Вселенной никакой энтропии материи быть не может. Ей, так сказать, некуда исчезать, она лишь переходит из одного поля пространства в другое. Энтропия – явление локальное, уважаемый доцент. Количество материи, всей материи – неизменно.
- Сие – метафизика, - отпарировал розовощекий.
- Да, да. Вся бесконечная Вселенная метафизична. Движутся и меняют одежды лишь её части.
- А похудение звёзд?
- Одна худеет, другая толстеет. Одна галактика исчезает, но возникает другая. Количество же атомов Вселенной – постоянно. Возьмите Солнце. Каждую секунду оно теряет четыре миллиона тонн массы. А наша земля, несомненно, поправилась за миллиарды лет за счёт растительной массы, то есть энергии солнца.
- Ну, насчёт четырёх миллионов, вы, молодой человек, преувеличиваете. При таких ежесекундных потерях Солнце давно бы себя растеряло.
- Инерция мышления, уважаемый кандидат. Четыре миллиона тонн – пустяк для такого светила. Всё равно, что от Земли каждую секунду отторгать высотный дом или гору Эверест. Песчинка, сахаринка, капля океана…
Панченко слушал непонятный спор, но думал о своём, житейском: о покупке коляски, ванны, кроватки. Он взвешивал, взять ли у кого взаймы денег или писать заявление в кассу взаимопомощи треста. Конечно, кое в чём поднатужатся и помогут родители. Но когда они ещё пришлют перевод. Или приедет кто? А Клаву через неделю, наверное, выпишут…
Донкин и розовощёкий перешли к разбегающимся галактикам, красному смещению, поправке Фридмана, вовсе не замечая ни окружающих, ни времени.
- Нет, уважаемый, время не физическая величина. Оно – мера бытия материи. Где абсолютно нет ничего – там нет и времени…
Панченко поглядел на часы. Незаметно улизнул покурить и у столовой опять встретил монтажника Никанора.
- Зачем тебе телеграмма? - возмутился Никанор, узнав, что Панченко стоит в очереди. - Туда, обратно – дня два, три, а то и больше. Как пить дать. Звони по междугородному. Тотчас будешь толковать с родителем. От и до. Кем буду…
Панченко вернулся на почту. Донкин рассуждал о возможности антигравитационных полей во Вселенной.
Когда наконец подошёл черёд и Панченко сунул в окошечко бланк с текстом телеграммы, милая, молоденькая приёмщица недовольно вернула его.
- Вы грамоте обучены?
- Обучен, - отозвался Панченко, решив, что наделал ошибок.
- Тогда надо читать объявление. Мы телеграммы временно не принимаем.
- А где же их принимают?
- Временно в посылочном отделе. В объявлении всё указано.
На стекле действительно прилепился листок из ученической тетради, на котором мелким каллиграфическим почерком сообщалось, что временно телеграммы принимаются в посылочном отделе.
- Вот тебе и на! - пропел Панченко. Но спорить не стал. Не любил и не умел он спорить.
- Позвольте! - выступил Донкин. - Такого рода информацию необходимо публиковать крупно, наглядно, броско, чтобы всякий узрел её издалека. А то что же, уважаемая, получается. Мы отстояли полтора часа, и на самом финише – такое фиаско!
- Читать надо, а не о глупостях спорить, - заметил старичок в тюбетейке.
- Я умолкаю, но это несправедливо…
Они обогнули почту, вошли через другую дверь в посылочный отдел – снова увидели очередь.
- Может, оно и к лучшему. Айда на переговорный пункт позвоним по телефону, - предложил Панченко и, чуя, что Донкин огорчился, сказал: - Может, стаканчик для равновесия?
- Какой стаканчик?
- Ну, это… винца сухого. Или ещё чего…
- Пить вино? Добровольно дурманить разум! Исказить объективную реальность мироздания? Мне стыдно за вас, Александр! - возмутился Донкин с таким видом, словно ему предложили ограбить прохожего.
- Что ж тут такого. Для равновесия чуток – ничего особенного. Сын родился.
- Алкоголь, единым махом перечёркивая миллионы лет эволюции, возвращает человека к пещерным временам. И ещё ранее. Посмотрите на эту мчащуюся машину – она прекрасна. Но я спрашиваю вас, Александр, что произойдёт, если сейчас у этой прекрасной машины откажут тормоза?
- Авария случится. Катастрофа.
- Я умолкаю, предоставляя вам самому провести аналогию…
«Во чудак! С луны свалился», - подумал Панченко и аналогию проводить не стал.
На телефонном пункте междугородных переговоров было до удивления пусто и тихо, так пусто и тихо, что Донкин и Панченко засомневались – работает ли пункт. В пустых кабинах горел свет, пахло хлоркой, как в вокзальном туалете. На столе возле окна спала огромная чёрная кошка.
- Живые имеются здесь? - крикнул Донкин.
Скрипнула незаметная в стене дверь, и показалась женщина, полная, с жарким, словно с пару, лицом.
- Вам чего? - поинтересовалась она, застёгивая пуговицы на груди и приглаживая довольно потрёпанные волосы.
- У этого счастливца, уважаемая, сегодня, несколько часов назад родился сын. Человек родился! В силу данного акта хотелось бы сообщить новость деду и бабке, проживающим в городе Липецке, - продекламировал Донкин.
- Заполняйте бланк. Через три дня приходите.
Друзья переглянулись. Панченко хотел без спора уйти.
- Позвольте, уважаемая фея, почему через три дня, а не сию минуту? У молодого отца родился человек! Будьте великодушны. Мы просим вас.
- Чего нас просить. Порядок есть порядок, - сказала женщина и скрылась.
Панченко хотел податься к выходу, но Донкин громким голосом начал речь о научно-техническом прогрессе, взрыве автоматики, о гуманизме.
- Ты чего разорался? Лишку выпил? Так дома базарь…
- Какая квазичудовищная фальсификация объективности. Мне стыдно за вас.
- Иди, иди. На улице выражайся. Лёша, проводи-ка этого фитиля!
- Что вы, - не удержался Панченко от обиды и заслоняя собой Донкина, - он вообще не пьёт.
- Оно и видно!
Из той же двери вышел Лёша, круглый, животастый дядя, тоже красный и потный, как после бани.
- Я сам ретируюсь, несмотря на несправедливость обвинения. Но мне стыдно за вас! - гордо произнёс Донкин, приподнимая соломенную шляпу над головой.
Некоторое время они двигались по улице молча, но вскоре Донкин остановился, обратил лицо к синему небу.
- Ах, Александр, неужели в этой жизни есть такие поводы и печали, что могут затмить интерес к лазури небес, весеннему духу или вот к этому облаку? Посмотрите на него, друг мой, посмотрите внимательно – оно похоже на профиль Баха в пышном парике! О, зыбкая игра природы…
Панченко тоже остановился, поднял голову к небу. Там плыли простые облака, и сколько он ни силился – не увидел ни Баха, ни парика. Как это обычно случается, прохожие начали останавливаться и смотреть вверх.
- Во дураки-то, - проворчала старушка, поглядев на облака и ничего не заметив там интересного.
- Случайно, не спутник наблюдаете? - заинтересованно спросил мужчина с авоськой моркови.
- Нет, нет, уважаемый. Нечто более важное и вечное, - пояснил Донкин.
- Вечное, вечное, - опустив глаза в землю, вздохнул Панченко, - а я думаю, надо бы не выступать, а купить этой бабе шоколадку или там цветочки какие.
- Что я слышу! Вы, несомненно, намекаете на взятку, Александр! Мне стыдно за вас!
- Шоколадка. Какая же это взятка. Не червонец, а ерунда.
- Разве дело в размерах и качестве? Вы, рабочий человек, созидающий все материальные ценности мира, хотели унизить человека подачкой. Скверно!
- Как говорится, колесо смазку любит.
- Люди обязаны быть неподкупны и благородны. Вы огорчили меня, Александр…
«Чем огорчил? Точно с луны свалился», - недоумевал Панченко. Он стал размышлять, что делать дальше.
А дальше вышло так, что возле торговой точки встретился им монтажник Никанор.
- Фигня! - скривился он, узнав о неудаче. - У родителей личняк?
- Личный. В квартире стоит. В коридоре возле комода.
- Фигня! Как пить дать. От и до. Должны вмиг соединить, - сплюнул Никанор и метнул взгляд на Донкина, который, скрестив руки на груди, стоял в стороне и смотрел вдаль. - Слушай сюда. Чеши в наш трест. К начальству. У них, кем буду, шифр имеется. Словцо шепнут – на проводе любой город географической карты. От и до. Толкуй, мол, так и так – сын народился. Надо. Не откажут. Верняк!
- А что – идея! Главному инженеру Пал Палычу я паркет дома стелил.
- Дуй, Санёк. Кем буду – верняк. Можешь за советик ценный подкинуть гонорар.
Незаметно от Донкина Панченко сунул Никанору рублевку, и тот заспешил в столовую.
- О чём вещал этот подозрительный субъект? - спросил Донкин.
- Дело говорил. У нашего трестовского начальства вроде шифр имеется. Пароль. Можно куда хочешь вмиг дозвониться с этим паролем.
- Не обладаю точными сведениями. Но вполне вероятностно, что в этом предложении имеется рациональное зерно.
- Пал Палыч меня знает. Я ему паркетик перестилал в квартире. И дверь дерматином обивал…
- Ну что ж – вперёд! Надо не отвергать любой шанс, Александр! Вперёд!
На троллейбусе они доехали до здания строительного треста. Донкин поднимался по широкой парадной лестнице старинного особняка и шествовал по коврам длинного коридора с таким видом, что какой-то лысый в бухгалтерских чёрных нарукавниках даже поздоровался с ним.
- Приветствую вас, уважаемый! - торжественно произнёс Донкин, подавая лысому правую, а левой касаясь соломенной шляпы. И тут же обратился к Панченко: - Какой благородный человек!
«Как бы он здесь дров не наломал», - забеспокоился Панченко, когда Донкин решительно и бесстрашно взялся за медную ручку огромной двери с табличкой «П.П. Завьялов».
- Я приветствую вас! - небрежно бросил он на ходу секретарше и, как в родной дом, вошёл в кабинет главного инженера треста. Девушка, не успев опомниться, только выронила книгу, которую читала, и захлопала ресницами.
- Товарищ, а вы куда? - крикнула она, наконец придя в себя, глядя, как и Панченко уверенно проходит мимо.
- Я с ним…
Главный инженер выслушал монолог Донкина о сочувствии, гуманности, общности всех людей на земле и ничего не понял.
- Здрасьте, Пал Палыч, - вставил в одну из пауз Панченко. - Я Панченко. У вас паркет стелил.
- Да, да, помню.
- Так вот сегодня утром сын у меня родился. Никак не могу дозвониться до родителей. В город Липецк. Не поможете, Пал Палыч?
- Поздравляю! Но чем же я могу помочь? Для такого рода дел существуют частные телефоны, переговорные пункты.
- Всё испробовано, Пал Палыч. Три дня, говорят, ждать надо. А мне бы поскорей. Дорога родителям дальняя, сборы, то да сё.… У вас будто бы шифр такой имеется. Пароль.
- Какой пароль? Ах, вот вы о чём. Это не у меня. У Хабалова. Знаете заместителя начальника треста? Идите к нему. Наверно, поможет, раз сын родился…
- Я отличаю гармонь от оргАна, - возник Донкин. - В ваших глазах нет знака искреннего сочувствия.
- А вы кто такой?
- У меня множество атрибуций: я зритель, покупатель, слушатель, читатель, пешеход, пассажир, но главное – человек! И мною движет естественное желание посильно помочь другому человеку.
- Не из нашего треста?
- Увы. Я из иных коллегий!
«Дурак он, что ли?» - мысленно озадачился Завьялов. Тут зазвонил телефон и, сказав: «Идите, друзья, к Хабалову», главный инженер поднял трубку и сделал строгое лицо.
- Ты особо-то не выступай, Донкин. А то ещё что подумают о нас, - попросил Панченко.
- Александр, разве я допустил в своих словах нечто ложное и предосудительное?
- Особо ничего, конечно. Но всё-таки лучше помалкивай в тряпку.
Хабалов был очень занят и быстро отослал наших друзей к другому заместителю – Зельману. Тот, не имея понятия ни о каком шифре, переправил их к Черноусову.
- Не падайте духом, Александр! Выше гордую голову! Где этот Черноусов? Где?
- Может, привирнуть. Не родился, мол, а помер.…Вдруг другой коленкор получится? Горе всё же, а не радость…
- Лгать? Снизойти до чудовищного искажения правды? Мне стыдно за вас! И я огорчён безмерно!
- Да пошутил, - успокоил действительно огорчённого Донкина Панченко. - Ты, это, подожди-ка здесь. Я один к Черноусову схожу. Может, одному повезёт.
- Только не лгите, Александр! Малая ложь неизменно приводит к большой! Не лгите, прошу вас. Или даже – умоляю…
- Хорошо, хорошо, - сказал Панченко, решив всё же приврать. Черноусов ничем не был занят и, как будто бы скучая, именно и ожидал Панченко. Он внимательно выслушал, опечалил лицо, достал носовой платок и трогательно высморкался. Потом долго набирал номер, но не смог никуда дозвониться. Только ещё раз высморкался.
- Вы из какого СУ?
- Из пятого.
- У Гаврилкина?
- Так точно.
- Сколько же было сыну?
- Три года семь с половиной месяцев, - бойко соврал Панченко
- Болел, что ли?
- Машиной грузовой сбило.
- Такого маленького? Ах ты, господи…
Черноусов сморкнулся, что-то записал в блокнот и опять долго крутил диск белого телефона, потом красного и, как понял Панченко, попал совсем не туда, куда хотел.
- Ах ты, господи! Что они там? Прямо больно отпускать вас ни с чем. Но – сами видите – какой казус. Спят все. Или час пик на узле. Сходите в переговорный пункт.
- Ладно, спасибо за хлопоты. - Надев кепчонку, Панченко вышел. - Айда к самому. Последний шанец, - заявил он Донкину, который внимательно изучал карту генеральной застройки города.
Делового, толкового человека видно сразу. Начальник треста Доронин на лету ухватил суть, несколько иронически улыбнулся и тотчас поднял трубку, скороговоркой произнёс заветное словцо: не то «волна», не то «сосна». Наши друзья радостно переглянулись – вот оно наконец-то, волшебное словцо, цель близка, на мази дело. Но Доронину долго никто не отвечал. Он вертел в пальцах трёхцветный толстый карандаш, смотрел на люстру, рисовал на бумаге чей-то профиль. Потом нажал под столом какую-то кнопку, снял трубку с другого телефона и произнёс неразборчивое словцо. При этом Панченко и Донкин снова переглянулись и разулыбались.
- Что они там, черти еловые, - с досадой проворчал Доронин, пририсовывая к профилю бороду. - Садитесь, садитесь, товарищи, - попросил он, видя, что улыбающиеся Панченко и Донкин стоят. Друзья осторожно присели.
- Вы в каком СУ работаете?
- В пятом.
- У Козлова?
- Нет, у Гаврилкина.
- А вы, как я понимаю, пришли поддержать товарища, - обратил взгляд Доронин на Донкина и в то же время машинально удлиняя карандашом бороду.
- Совершенно верно, уважаемый. Вы необычайно проницательны, и я угадываю в вашей душе чуткость и доброту! Вы благородный человек!
- Ладно. Позвоним-ка прямо к Столову, - смущаясь от похвалы, сказал Доронин. Он поглядел теперь в окно и набрал новый номер. И сразу же попал куда нужно и заговорил с кем-то очень важным, большим, значительным, потому что лицо его совершенно изменилось, трёхцветный карандаш, забыв о бородатом профиле, замер, как настольная антенна.
- Да, да, Андрей Андреевич. Я вам звонил и не застал. Сам звонил…
Потом он долго слушал, лишь поддакивая, шевеля губами, и наши друзья, всё ещё улыбаясь, не догадывались, что начальник, стоящий над Дорониным, распекал его за невыполнение квартального плана и просил немедленно явиться для объяснения. Опустив трубку, Доронин некоторое время недоумевающе рассматривал дурацкий профиль, затем резко зачеркнул его красным крестом.
- Извините, товарищи. Как говорится – вызывают на ковёр. Извините, надо ехать.
- У вас неприятности. Мы понимаем. Прошу вас не огорчаться и не падать духом. Вы благородный человек, - ободрил Донкин и, поднявшись, пожал начальственную руку. - Само доброе движение вашей души намного ценнее прагматического результата…
Друзья, покинув трест, молча брели по улице, завернули в сквер, сели на лавочку.
- Тише едешь – дальше будешь - сказал Панченко. - Самое верное дело – письмишко бросить в ящик. И никаких тебе забот и маеты.
- Рано сдаваться, Александр! Всё в мире, имеющее вход, обязано иметь и выход! Наши неудачи – случайные стечения обстоятельств! В природе волна сменяет волну! Спад замещается подъёмом, уверяю вас.… Всё же последний начальник весьма благородный человек. Он искренне хотел нам помочь. Это несомненно…
Близился вечер. В кустах жимолости чирикали воробьи. В песочнице малыш возводил маленькие вавилонские башни, из какого-то окна слышались звуки радиолы.
Низкорослый ушастый парень в пыльной спецовке и таком же пыльном берете тащил по асфальту большой лист железа, издававший скоблящий визг. Волок он лист с трудом, сильно подавшись всем небольшим телом вперёд, и Донкин, заметив усилие, вскочил:
- Позвольте, уважаемый, помочь вам?
- Помогай, коли не боишься измараться.
Панченко тоже ухватился за железо, втроем дело пошло быстрей.
- Куда перемещаем листовой прокат? - на ходу спросил Донкин.
- В слесарку. Вот сюда. Осторожно. Реглан не испачкай…
В узком проходе подвальной двери лист пришлось ставить в полутемное помещение слесарки, прислонили железо к верстаку.
- Спасибо вам, товарищ, - улыбнулся маленький слесарь, доставая за ухом сигарету. - Листик что надо. Для гаража один дядя просил достать. Нам что. Надо – сделаем. Хочешь жить – умей вертеться. - Он наступил на лист, прошёлся по нему. - Пивка не желаете?
- Вообще-то, пить хочется. Хотя бы водички, - сказал Панченко.
Слесарь сел на корточки, вынул из шкафчика две бутылки пива. Одну, как фокусник, подбросил и ловко поймал, запев «есть на Волге Жигули».
- Какой вы весёлый человек, уважаемый, - восхитился Донкин. - Весёлые люди, в своём подавляющем большинстве, добры и благородны! Это несомненно!
- А чего тужить! - воскликнул слесарь и одним движением открыл пробку об угол швеллера. - Настроение бодрое! Идём ко дну! Счастливый идиот – женюсь! Прощай хлястик! Вчера с Зинулей подали заявочку. Прошу.
- У моего благородного друга, - Донкин указал на пьющего Панченко, - тоже сегодня счастье. Человек у него родился! Человек!
- Поздравляю. Дочь или пацан?
- Сын, - ответил Панченко.
- А чего такой кислый вид?
- Его временное падение духа объясняется случайными и довольно мелкими невзгодами. Но они, уважаемый, всегда в той или иной степени сопряжены с радостями. Вы, вероятно, сами это заметили. Или ещё заметите.
- А чего так?
- Не можем дозвониться в город Липецк. Не представляется возможным сообщить ничего не ведающим родителям, уважаемый металлист, о появлении на свет внука, который в данный момент…
- Короче, - деловито прервал слесарь. - Куда звонить?
- В Липецк.
- Могём хотя бы и в Гонолулу.
Парень отхлебнул пива, подошёл к столу, где перед осколком зеркала чернел телефон.
- Мы всё могём. Мы деловые люди. Давай номер, шеф-повар.
- Вы серьёзно, уважаемый? - удивился Донкин, расширив глаза.
- Заяц трепаться не уважает. Моя Зинуля на Главпочтамте телефонит…
Через несколько секунд слесарёк говорил со своей Зинулей, продиктовал ей нужный номер и передал трубку открывшему рот Панченко. Вскоре тот беседовал с липецкими родителями.
- Рост – пятьдесят четыре… Вес – три семьсот.… Как назвал? Ещё никак. Хотим Виктором назвать… Ага…
Скрестив руки на груди, высокий Донкин, победно улыбаясь, поглядывал на маленького слесаря, который деловито пил пиво прямо из горлышка.