Жизнь и трепет Ирландии зависят от Гольфстрима. А Гольфстрим зависит от солнца. Солнце разгневалось и пустило огненные языки. Поэтому седой Гольфстрим пробудился прежде времени и дёрнулся так, что раздался великий гул, затрещали арктические ледяные поля, их южная часть откололась и поплыла в открытые воды. Несметная сила плавучих ледяных гор направилась к зелёным берегам весенней Ирландии. На острове резко похолодало…
Что случилось в дублинской гостинице, трудно сказать сразу, ибо ответ раздваивается. Во-первых, это случай ирландский, а во-вторых, он произошёл с русским человеком. А вообще, тут игра совпадений. Дурная погода совпала с плохим состоянием человека. Судьбе было угодно, чтобы обе расстроенные стихии, воздушная и человеческая, совпали в одном худом месте.
А теперь можно вести рассказ от первого лица.
Я проснулся от скверного предчувствия и глянул на календарь: 11 мая 1993 года. Как раз день моего выезда за границу. За окном стояла ясная и мягкая погода, что совсем не соответствовало моему тяжёлому похмельному состоянию. Я бросил кое-какие обиходные мелочи в дорожную сумку, затолкал туда зачем-то долгополый сиреневый плащ и, пошатываясь, вышел на улицу. Сел в первую попавшуюся свободную машину и поехал в Шереметьево-2. Натощак меня укачало на ровной дороге и стало тошнить.
- Друг, - обратился я к водителю, - постой где-нибудь в подходящем месте, мне тяжко.
Как только мы выехали за черту города, он остановил машину возле первой берёзки. Долго я качался возле той берёзки. Водитель с пониманием наблюдал происходящее: меня изнутри сотрясали сухие колики. Вдобавок его развлекало совпадение: каждый раз, когда моё тело дёргалось, точно так же дёргалась тонкая берёзка, за которую я держался рукой. Мой желудок был пуст, голова тоже. Тошнить было нечем. Я кое-как отдышался, и мы тронулись дальше.
В аэропорту я встретил своих попутчиков: мужчину и женщину. О мужчине сказать нечего, о женщине можно сказать, что она могла бегло семенить по-английски и в этом качестве пригодилась потом.
Я слонялся по залу ожидания, как тень. Между тем мои попутчики завели разговор об Ирландии. Я слышал только: Джойс да Джойс, и ничего больше. Будто англоязычная писанина Джойса выражала суть Ирландии! Стало быть мои попутчики ничего не знали о стране, куда направляются. Я хоть читал великие ирландские саги и кое-что знал о мужественном, суровом, доверчивом древнем народе, в подробном воображении которого большое место занимала сильная прекрасная женщина. Ещё я слыхал о качающемся камне. В мире есть три качающихся камня: один в Индии, другой в Южной Америке, а третий где-то в Ирландии. Признаться, я летел в эту страну с тайной мыслью увидеть каменную диковинку. Стоит одна отёсанная глыба на другой плоской глыбе; стоит в одной точке и качается. Уже тысячелетия прошли, а она всё качается. Ни бури, ни осадки, ни рука человека не сдвинули её с точки соприкосновения. Какая хитроумная статика! Правда, насчёт руки человека бабушка надвое сказала. В наши подлые времена всегда найдётся злоумышленник, способный подложить под этот качающийся камень мощную взрывчатку и разнести его вдребезги… Боже, как мне тошно!
Наконец объявили посадку. Мы сели в полупустой самолёт русского Аэрофлота и на десять дней покинули родину, или то, что от неё осталось. Во все четыре часа полёта я не сомкнул глаз, хотя не видел ничего, кроме переднего кресла. Я отказался от обеда, но чуткая обслуга в образе милой девушки подала мне чашку чая с ломтиком лимона. Я надкусил лимонный ломтик, выпил чашку чая и попросил девушку срочно принести гигиенический пакет. Она принесла сразу три пакета. Один пакет я тотчас использовал по назначению и в тупом оцепенении стал ждать, что со мною будет дальше. Ничего не произошло. Самолёт приземлился. Только мы вышли из него и стали спускаться по трапу вниз, как нас уже пробрал до костей леденящий ветер с дождём. Я спасся от неминучей простуды долгополым сиреневым плащом, который извлёк из дорожной сумки. Легко одетые попутчики позавидовали моей предусмотрительности. Они стучали от холода зубами, а женщина, я помню, даже завизжала. Первым человеком, который с нами заговорил, был таможенник. Мы не поняли, что он говорил, а наша спутница, услышав, смутилась. Ответила ему по-английски. Таможенник махнул рукой на нас и пропустил.
- Что он сказал?
Спутница пожала плечами:
- Он говорит по-ирландски.
Как в старину, ирландская земля встречала гостей на своём языке.
В тёплом помещении мои земляки отогрелись, только не я: моё ненастье пробирало меня изнутри. Вдобавок ко всему нас никто не встретил. Мы оказались заброшенными в чужой стране. Что делать?
- Должен же быть какой-нибудь выход! - топнул я ногой. - У нас есть номер телефона?
Номер-то есть, но чтобы позвонить, нужен местный жетон, а у меня только доллары.
- Слава Богу, хоть это есть! - Я присел на лавку, чтобы успокоиться. Спутница пошла менять доллары на здешние деньги, а на деньги купить жетон, чтобы позвонить. Когда дозвонилась, вдруг выяснилось, что ирландцы, пригласившие нас по взаимному обмену, перепутали день и ожидали нас завтра. Впрочем, через час за нами прибудет человек. Тот явился только через два часа и повёз нас в город. На пути скверно: сумрак, дождь, косые порывы ветра. Дождевая позёмка плющилась о лобовое стекло машины, лужи вылетали из-под колёс мутными ошмётками.
- У вас в это время всегда такая чертовщина? - спросили мы у водителя.
- Три дня назад было тепло и солнечно, - ответил тот, - погоду испортили айсберги. Они слишком близко подошли к Ирландии.
Вдоль дороги потянулись длинные приземистые дома, похожие на угрюмистые тяжёлые сундуки. Каждый народ строит свой быт и жилища по своему образу и подобию. Однако тут было такое впечатление, что какая-то внешняя тёмная сила понудила людей попрятаться в эти сундуки, а те, того и гляди, когда-нибудь откроются крышками вверх. Вот сундуки остались позади, и по обеим сторонам дороги замелькали коробки международного пошиба, среди них ни одного, хотя бы кривого, деревца.
Мы остановились и три часа провели в почти пустом ресторане: перед каждым - рубленые овощи, кусок багрового мяса и бокал кислого вина. Я отбывал ужин, как срок заключения. Мои веки слипались. Я кое-как досидел до той минуты, когда вино было выпито, запас положенного пустословия иссяк, и все встали из-за стола. На плохо освещённой улице нас ожидала машина.
И вот гостиница. Раньше в ней располагалось весёлое заведение. Остатки прежнего показного блеска в виде ковров, диванов и зеркал ослепили нас в тесном прихожем зальце, откуда нас развели по убогим номерам. Гостиница была без лифта, и я последовал за провожатой, возможно, бывшей шлюхой, и сразу очутился в лабиринте. Сперва мы поднялись по лестнице на второй ли, третий этаж, потом спустились на пол-этажа вниз, потом опять вскарабкались наверх - при этом мы всё время петляли по коридорам. Наконец провожатая остановилась, открыла дверь, передала мне ключ и исчезла. Когда я вошёл, дверь за мной автоматически защёлкнулась. Я очутился в тесном голом закутке: три шага вдоль, два шага поперёк; прямо передо мной окно на улицу. Налево вдоль стены кровать, в её изголовье тумбочка с настольной лампой при шнуре с висячим выключателем; рядом стул. В правой стене глухая дверь в смежную комнату. Видимо, прижимистый хозяин умел выжимать лишнюю копейку почти из ничего: из одного двухместного номера он сделал два отдельных.
Я потрогал дверь: заперта, но язык замка держится слабо, и она слегка отходит. Хватит сильного удара плечом, чтобы вышибить дверь. Меня охватило дурное предчувствие, и я напрягся, как сжатая пружина, - это было самое худшее, что я сделал, лучше бы я расслабился и уснул, и ничего бы не случилось.
Я разделся, лёг в постель, погасил настольную лампу и закрыл глаза, попытался уснуть. Не удалось. Мне стали являться сонные смутные видения. В воздухе завивались и таяли бледные волокна. Я открыл глаза: видения исчезли. Закрыл глаза: видения возвратились. Они обрели цвет, очертания и связность. В моём мозгу как бы раскручивалось цветное кино. Пёстрый восточный быт, бубны, и пляски, и кровавые стычки, а люди - арабы не арабы, а как бы наши черкесы тридцатых годов. Бедный я человек, если в моём мозгу крутится такой примитив! Даже запоминать не стоит. Но тут что-то стало меня отвлекать извне. Я открыл глаза и прислушался. В соседнем номере раздавались сухие равномерные стуки. Такие стуки могли исходить только от мёртвого тела: двери, оконной рамы или форточки. Вот стуки прекратились. В соседнем номере ни звука. Мёртвая тишина. Хотя там не было ни души, меня пробрало странное ощущение - мне показалось, что кто-то тихо приблизился к смежной двери, нагнулся и наблюдает за мной в замочную скважину. Я включил свет, повернул лицо и направил взгляд прямо в замочную скважину - она находилась на расстоянии двух шагов, как раз на уровне моего лежащего лица. Скважина была пуста. За дверью никого не было. Я погасил свет, закурил и размышлял, что это такое было? И снова услышал дробные звуки. Там что-то дёргалось и стучало. Я встал, осторожно потрогал дверь: всё так же заперта. Я зажёг спичку и поднёс её к замочной скважине: пламя спички слегка заколебалось. Тогда я нагнулся и поднёс горящую спичку к полу: пламя спички тотчас вытянулось вдоль пола, затрепетало и погасло. Теперь ясно: сквозняк. Айсберги слишком близко подошли к Ирландии, вызвали ненастье, и вот сквозняк погасил мою спичку. От сквозняка что-то дёргается и стучит. Ум дурак, ему всё понятно, только не сердцу. Моё сердце отзывалось не на строгие доводы ума, а на стуки неизвестного происхождения. Как только ни раздавались, я слышал стук собственного сердца. Наверное, это дёргалась и стучала жилка на левом виске. Мне казалось, дёргались и стучали даже мысли, они ведь были так расстроены. Меня удерживал на месте остаток здравого смысла, не то бы я вскочил и вышиб дверь, дабы увидеть собственными глазами, что происходит в соседнем номере. Я был весь слух, но одного слуха недостаточно, чтобы объяснить происходящее. Я не настройщик, который по фальшивому звуку угадывает, что и где расстроено в музыкальном инструменте. Я также не знаток городских сквозняков и ничего не смыслю в аэродинамике. Но что бы это могло быть? Мысль о коридорном сквозняке я отмёл. Многоколенчатая коридорная система загасила бы любое завихрение воздуха. Но откуда такая сильная тяга в гостиничном лабиринте? Ну, ладно, разбилось стекло, и стучит пустая оконная рама. Форточка слишком высока для того, чтобы дуло под дверью. Но оконная рама не может издавать такие дробные мерные звуки, она бы хлопала большими ударами. Возможно, раму что-то сдерживает - шкаф, например. Однако что же делать?
Я встал, взял моховое полотенце, приблизился не дыша к смежной двери, обмотал одной половиной полотенца дверную ручку так, что свисающий его конец закрыл замочную скважину, а другую половину полотенца затолкал в зазор между обмотанной ручкой и выступом дверного проёма в стене, чтобы дверь не дёргалась. И забрался обратно под одеяло. В гостинице ни звука, все постояльцы спали. В общей тишине где-то спали и мои спутники, как будто их не было. Я лежал тихо, как покойник, со сцепленными пальцами на груди и прислушивался, соображал. Можно спуститься вниз к ночному служке и попросить его проверить соседний номер, где, по моему представлению, происходят непонятные вещи. Но на каком языке я стану нести всю эту дичь о стуках? На русском? Служка ничего не поймёт и будет прав. Можно через него найти русскую леди и ей всё сказать. А что сказать? Что меня раздражают какие-то стуки? Женщина испугается или рассмеётся мне в лицо - в том и в другом случае ужасно и глупо. Что вообще происходит? Я терялся в догадках, каждая догадка вспыхивала и гасла, как спичка на ветру.
Опять, уже в который раз, мне показалось, что кто-то приблизился к смежной двери и осторожно дёргает её с той стороны. В моём номере раздался отчётливый мягкий звук. Что-то упало на пол. Я вздрогнул. Это упало моё полотенце. Колючая дрожь, как мелкая леденящая сыпь, прошла по моему телу, начиная с ног. Дрожь дошла до скрещенных рук и сцепленных пальцев, оледенила оба мизинца и остановилась. Тишина напряглась: сейчас, сейчас откроется дверь. Дверь не открывалась. Постепенно дрожь исчезла, и оледеневшая часть моего тела стала теплеть. Я высвободил из-под одеяла правую руку, нащупал на шнуре выключатель и нажал - вспыхнул свет. Полотенце лежало на полу возле двери. Мой взгляд перетёк в замочную скважину. Она была пуста, иначе я бы почувствовал чужой взгляд оттуда. В соседнем номере никого не было. Я спрашивал: отчего же упало полотенце? И отвечал так: каким-то образом оно размоталось и упало под своей тяжестью. Отчего оно размоталось? Значит, дверь всё-таки дёргалась, хотя я этого не слышал. Её дёргало что-то или сквозняк? Что-то - мистика, дурная неизвестность и мнимая величина. Мой здравый смысл отметал такое. Оставался сквозняк. Дверь дёргал только сквозняк. В сем мире другого объяснения не было.
В коридоре послышались шаги. Они приблизились. Кто-то остановился возле моего номера и стал вставлять ключ в отверстие замка. Я почувствовал облегчение. Всё-таки это было живое существо. Я был готов к решительному действию: отшвырнуть одеяло в сторону и прыгнуть на выход, когда дверь откроется. А там увидим, кто кого!
Ключ никак не попадал в отверстие замка. Он жёстко царапал по железу, вот он соскользнул, и я услышал стук упавшего ключа. Человек за дверью пробормотал нечленораздельное ругательство и нагнулся за ключом. Было слышно, как он шарит рукой по полу. Я не понял, на каком языке он заругался, но так ругаются только пьяные. Человек поднял ключ, опять что-то пробормотал, наверно, понял, что ошибся дверью, и двинулся по коридору дальше. Возле соседнего номера он остановился, вставил ключ в замок и открыл дверь. Как только он вошёл, дверь за ним автоматически защёлкнулась. Я услышал в соседнем номере шаги, потом шаги куда-то провалились. Опять ни звука. Сосед спал мертвецким сном.
И тут за окном, где-то неподалёку, запела птица. Я поднёс руку с часами к глазам: четыре часа утра. Я выключил ненужную лампу. Тени в углах постепенно бледнели. Вскоре совсем рассвело.
Тем же утром мы перебрались в другую, более приличную гостиницу. И всё пошло по готовому ранее плану, тщательно обдуманному людьми с ограниченными возможностями. Голь на выдумки хитра. Каждый день мы переходили из одних рук в другие. Затрат меньше, впечатлений больше. Вскоре я оклемался, погода тоже, и хотя порой срывался мглистый холодный дождь с ветром, солнце проглядывало ярче, и воздух прогревался крепче. На второй день пребывания я наугад забрёл в большой городской сад с затейливыми прудами и ухоженными лужайками. Трава под деревьями и песочные дорожки были сплошь усеяны обломанными ветками и сорванной зелёной листвой - следы прошедшей бури. Сад на моих глазах быстро очищался от мусора. Подсобные люди сгребали упавшие ветки и листву в большие кучи и увозили на серых машинах. Сияло солнце.
Вечером того же дня наш провожатый сообщил важную новость: мы посетим единственное место в перенаселённом Дублине, где говорят только по-ирландски. Ирландцы - двуязычный народ: печальный результат восьмисотлетнего враждебного ига. По дороге я спросил провожатого:
- А на каком языке ваши молодые люди объясняются в любви?
Он понял меня, подумал и сказал:
- Вообще-то мы говорим по-английски, но когда наша душа хочет высказаться, она говорит по-ирландски.
Хороший ответ. Мы спустились в опрятный и вместительный кабачок. За стойкой два-три завсегдатая молча пили крепкое здешнее пиво. Один из завсегдатаев был уже пьян. Провожатый указал на него:
- Посмотрите. Это очень хороший писатель. Он пишет только по-ирландски.
Я взглянул на писателя попристальней. Действительно, хотя он был пьян, в нём было что-то выразительное, настоящее.
В углу погребка тихо сидели человек двенадцать. Один из них, седовласый старик, читал вслух старинную рукопись, остальные внимательно слушали. Мы попали в общество по изучению кельтской старины. Провожатый нас представил. На столике перед нами в мгновение ока появилось пиво. Завязался короткий разговор. Я спросил ирландцев о качающемся камне, но они слыхом не слыхали о таковом. Вот-те на! Придётся ехать в Индию или в Южную Америку… Между тем чтение продолжилось. Иногда оно прерывалось, и седовласый старик объяснял отдельные слова. Наконец-то я услышал чистую ирландскую речь. Я сразу уловил особенность: она состоит из кратких слов. Их дробное бурление создавало ощущение прозрачного звенящего ручья, в котором перекатываются мелкие камешки. Ещё в словах слышался шелест листьев, плеск волн, короткие порывы ветра, даже раза два звякнули и рассыпались голоса эльфов. Я вспомнил, чем окончилась моя первая бессонная ночь - пением утренней птицы. Её чудесное пение кстати вписалось в звуковую стихию ирландской речи, в которую я погрузился, потягивая крепкое пиво.
Старая Ирландия мертва. Возможно, она и есть тот пресловутый качающийся камень, который я так хотел увидеть. За краткостью пребывания я не успел поближе разглядеть этот остров и полюбить его народ. Кажется, ирландцы мало-помалу спиваются и рассеиваются в большом пространстве. У них нет будущего. Они засолонили свою жизненную силу впрок, как мясо, на том и держатся. В настоящем у них нет свежей пищи, они питаются солониной духа. Они живут прошлым, их глаза опущены в землю, где лежат их предки, и они до сих пор слышат голоса эльфов. Кельтская старина гласит, что эльфы бывают светлые и тёмные. Голоса тёмных эльфов наводят на людей порчу и смерть. Наверное, одного такого тёмного эльфа занесло бурей в окно дублинской гостиницы, и я до сих пор слышу, как он дёргается и стучит за дверью, из-под которой дует.