Георгий КАЮРОВ.
Повесть
ПОЛЫНЬ – ТРАВА СОРНАЯ
На юге никогда не загадывай. До декабря все будет зелено стоять, морозец ударит, лист почернеет и обсыплется. В миг природа оскудеет на оттенки и окрасится в серо-черные цвета. Жди зиму морозную, прозрачную, звонкую и всю пронизанную черными стволами деревьев, как венами. Жуть!
Может статься и по другому. С сентября природа начнет прихорашиваться. К октябрю, глядишь, зем-ля разрумянится, покроется золотом, рубинами, и все бархатится, трепещет, прошитое малахитовой бя-зью хвои. Так и будет стоять, переливаясь всеми драгоценными бликами до снега. А он может и не вы-пасть. Потом зарядит хлопьями, и толкаются в парадной засидевшаяся осень и опоздавшая зима. Зима от возни раздобреется, распарится и будет теплая и влажная. Удивительна осень на юге! Пора свадеб, на-родных гуляний и ярмарок.
Единой, длинной вереницей подвод растянулся торговый караван съезжающегося на ярмарку разно-мастного люду. Среди общего потока можно встретить крепких купцов, но они в редкость. Если и заез-жают маститые, то только свои, постоянные скупщики. В основном едут торгующие, не высокого дос-татка; промышляющие коммерцией мещане-мелошники и купцы средней руки, так называемые торга-ши, ведущие оборот в кредит из вторых и третьих рук. В их обозах две, иногда три подводы. Чаще отре-монтированные и на скорую руку с наращенными бортами. Лошади рабочие, не больные и не загнанные, но и смотреть не на что.
Купеческие обозы состоят из десятка и по более подвод, нагруженные теми незатейливыми товарами, какими довольствуется, не изощренное вкусами, простое сельское население. Товар сомнительного каче-ства, больше тот, что списан в брак городскими галантерейщиками. Его-то и скупают за грош, на свал, торгующие, разъезжающиеся по станичным ярмаркам. Они сбывают сей хлам, простодушным покупа-тельницам, в обмен на добротный урожай, по цене, в двое, превышающую его настоящую стоимость.
В середине обоза идет крытая телега с хозяйским провиантом. Сам купец, с компаньоном или управ-ляющим, во главе на дрожках, запряженных вороным, а то и парой. Все лошади подкованы, а телеги сма-заны.
Подводы купцов отличаются холенными маститыми жеребцами, но и их жара не пощадила. Перед лошадиными мордами, заботливыми возницами, подвязаны к оглоблям кормушки с овсом. Измотанные жарой, лошади нет-нет, да тычут мордой в кормушку, выхватывают губами овса и, тряхнув головою, фыркают пеной, разбрасывая ее по сторонам, вперемешку с овесными семенами. Оставшиеся в пасти скудные зернышки они медленно, в такт шагу, тщательно пережевывают. Мощные челюсти перемалы-вают зерно, создавая единый хоровой ансамбль бурлаков. Разморенные, удушливым осенним зноем ло-шади, тянут телеги к заветному конюшенному благоустройству, с прохладной водой и ароматным се-ном. Все добром!
Иногда караван разрывается из-за какой-то непредвиденности. Виновники суетятся, толи, исправляя колесо, толи, подтягивая подпруги, толи еще почему. Остальные мирно ждут отдыхая. Лошади фырка-ют, мотают головами, прядая ушами, и обмахиваются хвостами от слепней, которых на юге много. Слеп-ни ядреные.
Люди же пьют. Каждый свое: дальние, охлажденный чай, настоянный на травах и лесных ягодах; из соседних районов, южане, все больше – разноцветные взвары, кто из чего варил.
Но вот неисправность устранена, и все двинулись дальше. Из-за таких остановок, караван превратил-ся в пунктирную линию, медленно ползущую по степи. Одним концом вползающую в небольшую ста-ницу, таких на юге тоже много, а другим – скрывшимся за горизонтом.
От общей тянучки отбились два десятка подвод и по проселочной дороге, петляющей между полями и лесом, двинулись в сторону виднеющемуся неподалеку хутору, не понятно по какой причине назван-ным Мышастовка.
– Николка! – красивым звонким голосом позвали из передних дрожек. – Слышишь, Николка, чего говорю?
– Слышу, Лаврентий Поликарпович! – Отозвался, откуда-то из середины обоза Николка.
– Поглядывай тут! Мы с Фролом вперед поедем! На месте распорядись, как следует. Товар разгрузи-те, и смотри! Сразу сортируй. Зайдешь к Ивану Савельевичу и явишься… – дальше уже не было слышно, что сказал Лаврентий Поликарпович. Камча, в его руке, взвилась петлей, шепнула в никуда и хлестко легла на круп вороного. Вороной отмахнулся хвостом и перешел на рысь, быстро увозя седоков. Дрожки встрепенулись и запрыгали в такт, вытягивая за собою хвост пыли. Поднятая пыль повисла в безветрии. Обоз купца Лаврентия Поликарповича Говорова, вполз в нее, и так и шел в пыли до самой Мышастовки.
Не прошло и четверти часа, как вороной, споткнувшись об воротный столбик, ударил подковой и вкатил дрожки на просторный двор. Откуда не возьмись подбежал дворовой и схватил под уздцы. Воро-ной дернулся, фыркнул, качнулся на задние и замер, подергивая ушами. Пассажиры спешились. Дворня собралась у крыльца и разглядывала гостей. Из тьмы открытых дверей, не спеша, появилась хозяйка – статная русская баба. Своим колоритом она явно не вписывалась в местное, более коренастое и поджарое казачество. Склонив слегка голову, она прищурилась, разглядывая прибывших и узнав гостей, не спеша накинула платок на плечи, прикрывая обнаженные декольте домашней рубашки округлости и, сложив руки на груди, улыбнулась одними глазами.
Хозяйка купчихой стала, выйдя замуж за купца Василия Охрина, бывшего компаньона Лаврентия Поликарповича Говорова, и быстро вжилась в роль.
Привез Охрин Анфису Марковну, откуда-то с севера. Поговаривали будто заломал купца медведь в тайге. Подобрали его охотники из староверов. При нем ничего не было, ни добра, что вез, ни денег. Они его вылечили, выкормили. Пушнины разной и денег, на обратную дорогу дали, а в замен принудили же-ниться на ихней девице, одно утешение, на выбор. Охрин домой не вернулся, а со всем приданным и мо-лодой женой уехал подальше, в глубь Кубанских степей, и поселился среди казачества. Стало быть, сбе-жал, скрылся. Так было или нет никто, из разносящих сплетню, не мог подтвердить. Правду знали только сам купец Охрин и Анфиса Марковна, но они не словоохотились, а глаза ее говорили другое. Добротная крестьянская девка, Анфиска, не сопротивлялась судьбе, а покорилась купеческой воле и родительскому благословению. В мужнем доме она быстро разобралась, что к чему и жизнь закипела. Старик души не чаял в молодой жене, позволяя ей различные шалости и смотрел сквозь пальцы на ее озорства. В общест-венном смысле жили они скрытно. Родичей Анфисы Марковны никто не видел, а из пришлых к Охрину наведывался только купец Говоров. Прожили они так три года. Охрин неожиданно преставился, оставив молодой вдове все свои долги, накопления и завоевания. Долги, на себя принял Лаврентий Поликарпо-вич, не без умысла. К долгам прилагалась красивая молодая вдова. Вот так их и соединила судьба.
С тех пор пошел пятый годок, но Анфиса Марковна не спешила соединить свою судьбу с кем-то из многочисленных женихов. Ходоков – было на выбор. Она ждала того единственного, и он приезжал. Редко, иногда раз в год, но приезжал. Прибыл и сейчас. Сердце трепетало. Душа купчихи-хозяйки об-мякла и на Лаврентия Поликарповича смотрела любящая, заботливая, уютная русская женщина.
Анфиса Марковна на людях обращалась к Говорову только по имени отчеству, Лаврентий Поликар-пович. Произносила она это сочетание с особой интонацией и звуковым колоритом, исходившим из са-мых потаенных, дальних уголков ее души, и очень точно подчеркивающим натуру Лаврентия Поликар-повича и ее к нему отношение. Со стороны невозможно было понять сути их отношений. Посторонний мог подумать, что разговаривают барин со служанкою. Знающий, приходил в замешательство, от такого общения рассыпались все его подозрения и домыслы, навеянные сплетнями. Лаврентий Поликарпович же на людях держался с Анфисой Марковной наравне со всеми. И только, очень наблюдательный мог заметить особенную теплоту в глубине глаз Лаврентия Поликарповича и Анфисы Марковны, когда они встречались взглядами. И эта теплота, потому и была в глубине, что была самой искренней, исходящей из самой глубины души, понятной и видной только им двоим.
Лаврентий Поликарпович, встретился глазами с хозяйкой и ответил ей тем же, но не спешил подхо-дить. Сначала хозяйским взглядом окинул двор, потрепал за чупрун, подбежавшего барчука, ткнув ему, сладость в яркой обертке, и, оставшись довольным увиденным, пристально посмотрел на собравшихся. Он улыбнулся дворне, всем сразу, обнажив еще крепкие белые зубы. Словно кочет, прошелся кругом по двору, заправив руки за ремень, и крякнул от удовольствия. Хозяйке теперь поклонился, едва потянув губами и не спеша, стал отряхивать одежду от дорожной пыли. Стало быть, дома, говорила вся его эта театральность.
Фрол Михайлович же, уже отдавал наставления работнику державшему коня. Дворовой послушно кивал, обтирая пену на губах вороного. Вот так просто собирал рукой и стряхивал ее тут же, себе под ноги.
– Здравствуй, голуба, Анфиса Марковна, – едва слышным баском, протянул Лаврентий Поликарпо-вич, подходя к хозяйке и протягивая ей руки. Анфиса Марковна ничего не смогла ответить. Она в ответ робко ступила, подалась вперед, и обессилено упала в объятия Лаврентия Поликарповича. Они крепко, трижды расцеловались.
– Заходите в дом, гости дорогие, – выдохнула зардевшая от поцелуев хозяйка.
Лаврентий Поликарпович вошел в избу и улыбнулся. Здесь все говорило о том, что его ждали. От удовольствия он засопел в бороду и навесил на светящиеся глаза густые брови. Чисто прибранная изба благоухала, каким-то травяным, душистым сбором, скрепленным запахом полыни. Сумерки едва насту-пали, а изба уже была хорошо освещена, – зажжено много свечей.
Пока Лаврентий Поликарпович раздевался, дворовые внесли кадку с прохладной водой. Анфиса Марковна приняла одежду у гостя, взяла полный кувшин с водой и ждала когда подойдет Лаврентий По-ликарпович умываться. Он не заставил себя долго ждать и, стоя по пояс обнаженным над кадкой, полос-кался под струей воды, покрякивая от удовольствия. Анфиса Марковна поливала дорогого гостя и радо-валась вместе с ним. Потом она принесла чистую одежду, самолично отутюженную, и помогла Лаврен-тию Поликарповичу одеться.
Дворовые девки быстро собрали на стол. Анфиса Марковна достала бутыль самогону и придирчиво осмотрев приготовления, поправила на свой манер, и налила всем по стопке.
В свежей рубахе, с расстегнутым воротом, Лаврентий Поликарпович, восседал во главе стола. Фрол Михайлович устроился рядом. Мужчины медленно, тщательно пережевывая пищу, с аппетитом ели. Анфиса Марковна сидела поодаль, любуясь, как они едят, и готовая в любую минуту подать что надо.
Вскоре явился Николка с мокрыми волосами, расчесанными на бок, в косоворотке, подпоясанный кожаным ремнем с кованой бляхой и выпущенной поверх тиковых шаровар. Шаровары заправлены в хромовые, с короткими голенищами, сапожки. Он опустил под лавку у своих ног что-то и сел по левую руку от Лаврентия Поликарповича, напротив Фрола Михайловича.
– Успел уже…, щеголь…, – буркнул Лаврентий Поликарпович, утопив в густой бороде улыбку.
– Наш пострел везде поспел, ду-ура, – поддержал шутку компаньона Фрол Михайлович, зыркнув на Николку.
И уже втроем мужчины принялись за еду, прерываясь только для разговора
– Николка! Был у Ивана Савельевича? – спросил Лаврентий Поликарпович, смачно жуя кусок мяса
– Был!
– Чего говорил он тебе?
– Говорил, что ноне они сами набрались ума.
– Антересно! – от неожиданного ответа воскликнул Лаврентий Поликарпович и отложил, очередной жирный кусок. – И откуда ж он у них появился?
– Этот ответ в тайне оставил, – не обращая внимания, на эмоции хозяина отмахнулся Николка.
– А тебе бы поспрашивать да повыпытывать, как с умом мужичье справляется? – гневным фальцетом наставил Лаврентий Поликарпович. – Да-а, пошел народец. Раньше и намеку об уме не было, а тут по-перло. Слышь, Николка! Хватит жрать, когда с тобой говорят!
– Ну, чего еще? Соберется, придет, сказал.
– Все мукаешь, как бычок, – Говоров замолчал, чтобы перевести дыхание и с новой силой заговорил: – Слышь, чего таперя говорю. Надо было поспрашивать да повыпытывать. На кой … я тебя посылал? – Лаврентий Поликарпович опять замолчал, но уже от мелькнувшей досады. – Учишь вас, учишь, так не-учами и останетесь, – совсем раздосадованный заключил он.
– Ну, чего? – обиделся Николка. – Сход, говорит, решил!
– Антересно! Сход им ума поприбавил. Может, им сход и детей накормит?
– За детей ничего не говорил, – не понял Николка. – Нас, говорит, на кривой кобыле больше не объе-дешь, сами дорогу знаем!
– Ага! Значит, сами дорогу знают! Значит, не обскачешь? Ну, так у меня для таких – вороной жеребец припасен. Посмотрю, сладят ли с ним!
– Лаврентий Поликарпович, ты смотри, чего он мне показал и велел тебе передать.
– Чего еще выдумала эта сходня?
– Во! – Достал Николка из-под лавки, приготовленную палку. – Прут.
– Пру-ут? Ты погляди на них, Михалыч. Сами для себя и наказание придумали. Так я их этим прут-ком и вразумлю.
– Дает мне пруток и говорит: «Одного меня и пальцем сломать можно, а вот если дюжину прутков, чего больше – две дюжины связать воедино, так и топором враз не разрубишь, – быстро продекламиро-вал Николка, довольный тем, что угодил хозяину. – И твой Лаврентий Поликарпович, говорит, порозь, каждого из нас обдерет, как ему потребуется, а если мы вместе, то попотеет еще уломать. Таперя слушай, – говорит, – мой ответ, – с этими словами Николка посмотрел на Фрола Михайловича, приглашая оце-нить его смекалку. – Цену на урожай мы будем сами назначать. Таперя мы хозяева, а не вы!». Махнул рукой и прогнал меня прочь.
– Ну и ладненько, – хлопнул по столу Лаврентий Поликарпович. – Во, времена пошли! Мужичье го-лос кажет. Поглядим, как оно по притче-то выйдет. Поглядим, кто кого! Поглядим! Надолго ли хватит мужицкого их ума. Слышь, Фрол, чего удумали?
– Ду-ура! – Наконец, отозвался Фрол Михайлович. – Чего кипятишься, Лаврентий? У мужичья ум до первого личного горя. Петух клюнет в одно место, и пойдет этот сход умников охать да ахать, да загрив-ку чесать…. Ничего! Все у нас будут во, где, – Фрол Михайлович сжал пятерню пальцев-колбасок в кулак и как-то смешно потряс им, вдогонку сытно отрыгнул: – Ду-ура!
– Я им покажу, что такое ум! – Лаврентий Поликарпович подмигнул Анфисе Марковне. – Анфиска! Покажем им, этим умникам, что есть коммерция?
– За вами, Лаврентий Поликарпович, – зашелестел голосок Анфисы Марковны. – Что за каменною стеною, кормилец наш! Чай не пропадем!
– Пройдемся сначала по мелочи, – продолжил Фрол Михайлович, не придав значения хозяйкиному мнению.
Иного от нее и услышать нельзя было. Он смахнул крошки со стола в свою пухлую ладонь и отпра-вил их в рот, прижав крошки языком к небу, посмаковал, громко чмокнув.
– Зачем это? – Не понял компаньона Лаврентий Поликарпович.
– Ду-ура! Спесь мужицкую сбить! А потом их в узел – собак!
– И-ей богу! Есть такая порода собак на Руси именуемая псами, – опять хлопнул по столу Говоров. – Мужик – что пес. Спесь – что шерсть: не стриги – сама вылезет.
– Проживаться бы не пришлось, – тихо подал голос Николка и сконфузился от недоброго взгляда Фрола Михайловича.
– Каркнет же! – Замахнулся Фрол Михайлович на Николку. – Во, ду-ура!
– Ничего! – Не замечая бузы компаньонов, обрушил на стол кулак Лаврентий Поликарпович. – Я их спесь умерю. Будь здоров! Первее всех уедем!
– А ежели, ах, ду-ура, заартачутся? – В свою очередь усомнился Фрол Михайлович.
– Наша мелочь и без травли полезет к ним. Ты, Михалыч, только молчи, будто и не за семачкой еха-ли. Мелочью мы их спесь и отобьем. Мелочь свои гроши быстро спустит. Скупая по фунтам да полупуд-кам, быстро израсходуется. На гуртовой скуп семачки у мелошников капиталу не хватит. Ты, Фрол Ми-халыч, не подкачай! – Лаврентий Поликарпович поднял вверх руку и затряс кулаком. – Знай, себе молчи да складывай товар, будто в обратный путь собираешься. И смотри! – Показывая кулак, вывел над голо-вами компаньонов дуговую черту Лаврентий Поликарпович. – Со мной не шути! За большие деньги игра пошла, – и кулак опять с грохотом грянул об стол.
– Ду-ура! А я че? – Промямлил Фрол Михайлович. – Моя хата с краю…
– Ну, каркни, Николка, чего выйдет? – успокаиваясь, подзадорил компаньонов Говоров.
– Уедем скоро…,– заикнулся Николка, лупая глазами, – С обозом уедем…
– Затем и ехали…Чего брешешь там? Да с чем уедем? Чего сопишь! Отвечай!
– С товаром…, – совсем упадшим голосом, проблеял тот.
– Ах, шельмец! Ты полагал, я его здесь оставлю? С семачкой, говори, уедем? Копченая твоя задница.
– Ду-ура! Поуйми скакуна, – деловито поостерег возбужденного Говорова Фрол Михайлович. – Коль мужичье упрется, с наскоку не возьмешь. Нынче мужик выродился. За деньги не купишь, не токмо Хри-ста ради упросить. Не такие они сегодня. Больно норовисты.
– Не куплю, говоришь? – опять начал распаляться Лаврентий Поликарпович.
– Может, и купишь, если все деньги вывалишь. Но только, чтобы нынешний мужик пришел те кла-няться, возьми-де Христа ради. Не придет! Ду-ура!
– Приде-от! Ты меня не год знаешь. И слов я на ветер не бросаю.
– Давай господи! Я чего, я наипервейший интерес имею. Ну и ду-ура накатила!
– Еще и в ноги накланяются! – жесткая складка легла у скул Лаврентия Поликарповича.
– Ду-ура! Подавай, молю господа, … мне-то чего еще желать. Чай не за версту возвращаться. Пустым не хочется. Держи дробнее, Лаврентий, сподручнее будет, – попытался советом исправить свою нереши-тельность Фрол Михайлович, но не получилось. Говоров смотрел на компаньона, словно метая молнии и голос его гремел, словно с неба долетал:
– Так! Ну и дела! Компаньон уж тридцать годков, и тот отступную мужикам дает. Вот вам мой по-следний сказ: что с теменью об делах толковать да о стратегии торговой, все равно как слова терять или ветер в поле водить, ступай и устрой догляд за Захаркой Огородниковым, правое слово за мною будет. Не забудь с поклоном заглянуть к Кочеткову Даниле и купцу Терехину.
– У-ух, ду-ура! Зря ты так. Доглядим, не уйдет, – сникшим голосом заверил Фрол Михайлович. Но Говоров не унимался:
– Слыхал я как-то, что у мужика одного водоемом плотину сорвало. Снесет, говорят ему, мельницу! Не снесет, ответил тот, подпорка есть – удержит, повернулся на другой бок и лежит на печи. Говорят, снесет! Нет, говорит он, и продолжает лежать. Снесло все-таки мельницу. Тогда мужик давай бегать по берегу: ахать да охать, стой, лови! А там уж одни щепки остались. Не пропал мужик. Товарищ детства приютил, обогрел, в дело взял. А он все дура, да дура, что это у тебя за брехня? Ругаешь – ду-ура, хва-лишь – этак опять же ду-ура?
– Ох, и, ду-ура! – тяжело вздохнул Фрол, обтирая пот: – Брось, Лаврентий, в мой огород каменья бро-сать! – С обидой в голосе огрызнулся Фрол Михайлович и отвернулся от товарища.
– Ишь, сразу оскалился. В чей попадет, занарок не метил. Ступай. А ты Николка, если брюхо набил, сбегай к Ивану Демидову. Зови стервеца. Дурня этого, обученного.
– Чаю мигом выпью…
– Не жгись зазря. Пей путем. Кипяток не куплен. Куда гонишь?! Вот так ты во всяком деле, словно с узды спустили. Куда побежал? Наперво выслушай, куда и зачем идти, да потом уж показывай, какими гвоздями у тебя каблуки подбиты. Не будет с тебя толку, Николка. – Лаврентий Поликарпович вздохнул тяжко и продолжил: – Сбегай к Ивану Демидову да зови его ко мне – на разговор. Постой! Да про наш разговор, что промеж нас был, ему ни гу-гу!
– Я-то с чего? – обиделся, в свою очередь Николка.
– То-то, смотри у меня! Язык у тебя на живу нитку сметан. Поторопи его, мол, Лаврентий Поликар-пович все дела оставил – дожидается. Ступай!
Лаврентий Поликарпович устало посмотрел в след Николке и Фрола Михайловича, скрывшимся за хлопнувшей дверью и опять тяжело вздохнул. Уходящим компаньонам он даже не смог ответить, а толь-ко махнул рукой и замер в раздумьях. От разговоров и бурных эмоций разболелась голова и он, захватив ее руками, как арбуз, поздавливал крест на крест и взъерошил волосы.
Анфиса Марковна захлопотала у стола, прибирая посуду. Ей помогала дворовая девка, проворно шмыгающая, в сени и обратно, с ворохом посуды. Когда с уборкой было покончено, Анфиса Марковна села рядом с дорогим гостем и притихла, ожидая своего череда.
Лаврентий Поликарпович оставался в раздумьях не долго. Его отрешенный взгляд скользнул по фи-гуре хозяйки, встрепенулся и заискрился. Глаза сощурились и тут же заулыбались, сменив холодную глубину на свет тепла и уюта.
– Так говоришь, бабочка, не пропадем? – Лаврентий Поликарпович медленно провел рукой по спине Анфисы Марковны, задержал ладонь на талии и притянув к себе распаляющуюся бабочку, крепко сжал, сопротивлявшийся упругостью живот, возлюбленной. Она ахнула и, зардев, склонила голову на плечо желанного, но тут же и совладала со своими чувствами.
– Мужичье, оно и мужичье…, – выпрямляясь, сказала Анфиса Марковна, – Тревожно мне все-таки, – справляясь с волнением, выдохнула она. – Совладать бы с этим чертом, Демидовым. Вот главный у них смутьян. Народ глядит на него. Масленки у него ноне много.
– Черт говоришь? Совладаем! И не таковских в калач сгибали, – громыхнул Лаврентий Поликарпович и тут же его голос зашелестел. – Ну, подь сюда, пашшупаю, не истосковалося ешшо?
– Лаврюша! Как же не истосковаться? – С этими словами Анфиса Марковна пересела на колени Лав-рентию Поликарповичу, обхватив его голову руками. – Дай наглядеться на тебя, голубь ты мой, – стра-стно зашептали ее губы. – Ты все наездами да наездами. Все коммерция, да коммерция, – ее руки при-жимали голову Лаврентия Поликарповича к груди, а губы сыпали поцелуи, оставляя в воздухе, едва уло-вимое «п».
– Стан величавый, осиная талия, ножка, то ножка! – Приговаривал Лаврентий Поликарпович, а руки скользили по всему телу Анфисы Марковны, подныривая под одежду и сжимая прохладные выпуклости тела. – Анфиса, с такими формами, как у тебя, весь Париж к ногам уложить можно.
Крепкие руки Говорова сдавливали упругое тело этой не рожавшей женщины. Она молчаливо отве-чала, изгибаясь в талии до дрожи, и как рыба, глубоко хватая воздух, пухлыми губами. Лаврентий Поли-карпович почувствовал, как тело ее начало лосниться, стремительно покрываясь испариной. Анфиса Марковна дико запрокинула голову назад, обнажая лебединую шею, и из длинного ее горла, пересилив терпение, вырвалось истоминой желание. Лаврентий Поликарпович оттолкнул ее, Анфиса Марковна отлетела, плюхнулась на лавку и замерла, до крови кусая губы. Ее белая, пышная грудь еще некоторое время колыхалась и вздымалась, обнажая синие вены, но, совладав с собою, Анфиса Марковна подняла глаза на своего возлюбленного и в них появилась дерзость. Та дерзость, которая присуща только одино-ким, но сильным женщинам. Она медленно встала, подошла к Лаврентию Поликарповичу, с упрямой дерзостью обвила его за шею и с вызывающим кокетством сказала:
– Женщина без талии, Лаврюша, что чай без заварки.
Близость возлюбленной обдала похотливым ароматом Лаврентия Поликарповича и он подобрел.
– Складная ты баба, Анфиска. Да не мужняя утеха, – вдруг, с досадой в голосе, резанул Лаврентий Поликарпович и попытался высвободиться из крепких объятий.
– Ты никак сосватать меня решаешься? – сцепив руки на шее Лаврентия Поликарповича и, не давая ему высвободиться, съехидничала Анфиса Марковна.
– Сосватал, кабы не черти в твоих блудливых зенках, – досадливо сказал он и, опять сунул руки под кофточку и сжал талию Анфисы Марковны, озорно зыркнув из под густых бровей. – Ну, чего скукси-лась? Люба ты мне, люба. К ночи баньку истопи, поохотимся. А я к Тихону на разговор загляну. Большая игра ноне идет, – с этими словами он оттолкнул бабочку от себя, поворачивая к двери и наградил ее шлепком по заду. Взгляд Говорова уносил его далеко от возлюбленной и ее бабьего тепла.
– Ты, Лаврюша, попервох к Панкрату Лукичу визит бы сделал. Да на прикуп не поскупись, – через плечо сказала Анфиса Марковна, поправляясь и ее пятки засверкали белизной из под подола.
– Аглузов в нашей игре пешка. Мужик за словом к волостному голове напрешь придет, – заключил Лаврентий Поликарпович, блуждая в своих мыслях.
– Панкрат Лукич писарь. Вокруг его ни одна бумага, ни один документ не идет. Опять же грамоте почище головы обучен, – выглядывая из-за занавески, вела свою линию Анфиса Марковна. – Голова без совета с Панкратом, ни буквы не пишет. Обязательно побежит совет держать, а писарь уже будет знать, чего говорить. Все не от тебя, а от казенного человека.
Лаврентий Поликарпович на секунду в растерянности задумался, улавливая нить, совета Анфиски, а, поймав, вдруг сердце его забилось:
– Эх! Баба! – Восторженно рявкнул Лаврентий Поликарпович и, вскочив, подбежал и сгреб в охапку хозяйку, завернув в занавеску. – На чертей в зенках скуксилась, а она сама – черт единый. Вот тебе и ба-ба ду-ура!
Анфиса Марковна состроила обиду и немного поотбивалась для порядку, но и быстро сдалась на ми-лость победителя. Опять они остались одни на всем белом свете. Анфиса Марковна стояла на цыпочках, укутавшись объятиями Лаврентия Поликарповича и сердце ее билось от счастья. Как это не странно, но, вдруг спустившаяся темнота поглотила их и спрятала от действительности, оставляя один на один с са-мими собой. И они забылись.
В этот момент с силой хлопнула входная дверь, в комнату кто-то вошел.
– Гм-гм! Мир хате вашей, – раздался голос в темноте и, шаркнув, притопнули ноги.
Обнявшиеся вздрогнули, обернулись и застыли в замешательстве от неожиданности, что их застали за таким занятием. Первым совладал с собою Лаврентий Поликарпович.
– Демидов, – пролепетала Анфиса Марковна. – Иван Савельевич.
– Ступай! Поть, отселе! – прошуршал его голос и в туже минуту громыхнул в адрес вошедшего. – Здорово, здорово! Спесив стал, и не зазовешь. Видать, денег много нажил?
– Нажи-ил! – Спокойно парировал Демидов. – Мужику ль деньги копить, лишь бы не обтратиться.
– Кому ж копить, как не мужику? – попытался накрутить себя сходу Лаврентий Поликарпович, но не получалось. – Или мужик ноне ум копит?
– Ум – торгующим! Не сеют, не жнут, а денежка к ним сама в карман лезет. Во, чудно! Деньга деньгу родит, – больше выразив мысли в слух, нежели отвечая купцу, вывел Демидов. – Здравствуй, Лаврентий Поликарпович! Упырь твой прибежал впопыхах таких: ждет, говорит, безотменно.
– Злой ты стал, Иван. Как тебя по батюшке? Напомни-ка.
– Уж, Анфиса Марковна представила, – ухмыльнулся с намеком Демидов, и серьезно добавил. – Сын Савелия я.
– Савельевич, стало быть, – не заметив иронии собеседника, продолжал Лаврентий Поликарпович. – Вот видишь, Иван Савельевич, ум копишь, а не соображаешь, чтобы договориться, надо с ладка начи-нать. Может, даже и пса хозяйского приветить. А ты с порога «упырь». Николка туговат на ум. Да перед богом все ровень. И батюшку его, покойного Платона, оскорбил.
– Я и говорю: прибежал твой Николка Платоныч. Так я думаю, пойду, чего стряслось! Побаловать приехал к нам, али еще за чем?
– Вот человек! Горбатого могила исправит. Потешу, куда вас деть!
– Себя не обойдешь. С себя, поди, начнешь и собою закончишь. А мы, как бог послал.
– Богу – богово, кесарю – кесарево.
– Боги у нас разные с тобой, Лаврентий Поликарпович. Если и один бог, да слово его мы по-разному толмачим.
– Завязал узелок на память! – Лаврентий Поликарпович зевнул и с ленцой погрозил пальцем. Разго-вор не клеился в таком тоне, как хотелось, и Говоров заскучал.
– По мне бы, память короче, да не выходит. На памяти этой, все как на граните высекается – на веки вечные, – продолжал философствовать Демидов.
– А у меня с вашим братом и последнюю скоро отшибет, – Лаврентий Поликарпович достал кипу долговых расписок и бросил их на стол. – Вишь, грехов сколько? Запомни, поди, все!
– Все ты мужицкие грехи собираешь. Все на мужицкой доле жируешь.
– Страшные слова сказываешь. Да видно, моя доля – солить ваши грехи. Слыхал, и ты собираешься по-приятельски, значит, счет ко мне иметь?
– Сам учил – лучше приятеля, никто в карман не плюнет. Только я чем повинен пред тобою, что и посчитаться не могу?
– Слыхал, мужиков учишь семачку нам дешево не продавать?
– Эвона, об чем грамота? – воскликнул Иван Демидов.
– И с притчами, и по писанию! – съехидничал Лаврентий Поликарпович.
– Чему я могу научить? Грамотам не обучался, как твой повеса за мужицкие деньги.
– Все говорят: Иван Демидов!
– А-а! Тот, что Иван Демидов? Попадись он мне, старый мерин, я ему седую бороду прорежу.
– Прореди, прореди! Ужо, никак мерин? А то Анфиска бы согрела, может, еще е надежа? Смотри, замолвлю словечко!
– Попроси, попроси! И то ить в лучшем виде!
Лаврентий Поликарпович позволял себе юродствовать в адрес любой бабы. Анфиса Марковна не со-ставляла исключение, с его легкой руки и пошлого словца, превращаясь и в Анфиску, и в блудницу, и еще в кого-либо. Но это не значило, что каждый мог себе позволить вольность, в присутствии Говорова, перейти на его тон, и особенно низший сословием. Лицо Лаврентия Поликарповича залилось краснотой. Пальцы до хруста сжались в кулаки. Взгляд помутнел, и на Демидова, из под мохнатых бровей зыркнули два стеклянных глаза. А еще он знал, что не обошла участь и Демидова бить поклоны и свататься к вдове Охриной. И Говоров решил сразу пресечь разного роду потуги к сватовству и расставить свои вешки, ограждая территорию владения.
– Ла-адно баловать! Анфиска баба складная! Да не тваво полю ягода. Не займай своими грязными ручищами, – порциями вырывался сквозь стиснутые зубы, из утробы хозяина голос и растекался по всей комнате. – А я еще с дуру и гостинцев ему привез!
– Ивану Демидову? – не предав значения изменившемуся тону Говорова, оскаблился Демидов.
– Ну… ну… сычу этому!
– На твоем месте я бы и ковша воды пожалел ему.
– То-то и оно, что я не в тебя … добрый! – Протянул Говоров.
– Помилуй господи. Кабы все в тебя были, чего б творилось на белом свете?
– Не худо ли, скажешь? – оскорбился Говоров, но тут же развеселился. Его взгляд заметил замеша-тельство в Демидове, после сказанного об Охриной.
– Пошто худо? Только заживо бы, говорю, хоронись!
– От добра-то? – Ткнув кулаки себе в бок, воскликнул Говоров, едва сдерживая улыбку.
– Всякий добр на свой аршин, дорогой Лаврентий Поликарпович, не нами еще сказано, что у мужика аршин супротив купеческого вдвое длиннее. Посему мужику за добро добром платить и убытошно.
– Купец купцу рознь. И аршин – рознь. Смотри, не обмерься!
– Обмер на свой счет приму, не купец – на чужой не прикину.
– Хорош каламбурить! – Совладав полностью с собой, ровным голосом заговорил Лаврентий Поли-карпович. – Будем начистоту говорить. Сквозь мутную воду сколь не смотри, все дна не увидишь! Да и твои разговоры я знаю. Наслышан! Мастак поговорить!
– Мути не мути, а ты, Лаврентий Поликарпович, как на ладони. К урожаю подбираешься? Так почем думаешь пуд брать? – спокойно согласился Демидов, успев совладать с самолюбием отвергнутого жени-ха.
– Сказывали, что обмолот нынче хорош, – начал разговор из далека Лаврентий Поликарпович: – Много семачки! Есть и масленка. Стало быть, по обмолоту, да по норову!
– Где ж сказывали?
– По дороге!
– Чего же к нам ехал? Там бы и купил. Чать, дешево бы отдали! Аль по нас заскучал?
– О-ох! Ах-ха! Рассмешил, Иван Демидов, гре-ешишь ты! Говори лучше по чистоте. И обмолот мас-ленки хорош, и семачка ядреная, и хочу цену набить да тебя поразорить немного.
– Не греши и ты, Лаврентий Поликарпович. Обмолоты супротив норова ноне никакие. А разорять – это твое дело – не мое!
– Любопытно! И кого это я разорил?
– Счет, Лаврентий Поликарпович, длинен, что нить у пряжи! Вон оно, и к нашей встрече приготовил-ся. Расписочек полна жменя, а в них греха много! Ты не серчай, я с простоты говорю это! Получается, что кого грех попутал связаться с тобой, тех ты и объегоривай, наше дело, скажу тебе, особливое, вся-кому свое добро дорого. Выходит, и вилять тебе неча, что горлице в силках!
– Удружил! Ай, да спасибо, приятель! Наставил на путь истинный! Выходит, по-твоему, мне вашего урожая не видать? Так что ли?
– Почему же так сразу и не видать? За денежки сколь хош смотри. На то и товар везут на базар. Пря-тать не будем.
– К слову и часу спрошу тебя, Иван Демидов, – багровея процедил Говоров: – а ну, как в наплеван-ный-то колодец испить придешь, тогда как?
– Не пью я, Лаврентий Поликарпович, колодезной водицы.
– Слыхал, слыхал! Так говоришь, не пьешь колодезной?
– Нет! Земля-матушка кормит досыта, были бы силы, а касательно урожаю, так скажу тебе, Лаврен-тий Поликарпович, что с масленки ноне мы будем брать по пяти рублев за пуд, с семачки крупной – три рубля с четырех гривенным, а габузом, вся пойдет по два рублика и шести гривен с пятаком. Что же до мелочи в отдельности…
– Не гони! Не гони! Кто же это ценил из вас? Он там, у вас совсем умом округлился!
– Сообча, – спокойно ответил Демидов: – А что цены круглые, так покруглее – и счет ровнее.
– Послушаешь вас, так вроде арихметику изучали.
– По суставам доходим до нее…, – тяжело вздохнув, ответил Демидов. – Бог милует, не обсчитыва-емся!
– А-а! Ну, на этот раз по суставной арихметике и обсчитаетесь. Не продать вам урожай, Иван Деми-дов, по этим ценам, – с силой хлопнул по столу Лаврентий Поликарпович, и как бы вогнал в столешницу свой гнев. Вмиг изменился и, придвигаясь ближе к Демидову, ласково заговорил: – Брось бодаться. Бу-дем друзьями как прежде? Услужу я тебе. Будешь доволен.
– Что ты? Разве мы ссорились с тобою? – Демидов посмотрел прямо в глаза Говорову, и еще тверже заговорил. – Чего нам делить? А касательно бодания, так по миру говорят: по коню и ездок.
– Много у тебя своего урожаю? – не обращая внимания на тон собеседника, продолжал уговаривать Лаврентий Поликарпович.
– Пудов с двадцать наберется.
– Давай так договоримся: я куплю по этим самым ценам твой урожай на свал.
– Что же взамен?
– Сбей цену. Скажи, что масленки мне продал по два рубля с четырех гривенным, а на свал – за два с пятаком.
– В сговор втягиваешь? На обман, значит, идти?
– Рынок. На то и торговля. Свой бы карман был полон, а чужой, что схоронит. Всякий сам себе хозя-ин – пусть и бережется.
– На что же тебе убыточится, у меня по этим ценам покупать?
– На что? Известно, для оборота. Не надо было, так и не просил бы. Я твоей женушке ситцу при-пас…на любование. Детишкам мармеладу… Ну? Что? Сговоримся?
– Бабу не забыл. На детишек замахнулся…, – усмехнулся Иван Савельевич, почесав в затылке.
– Не тяни, Иван. Тебе зипун, шапку из смушки – все селяне заглядятся. Семья Демидова Ивана в гору по коммерции пошла! Опять же, авторитет! – Лаврентий Поликарпович для пущего колориту штопором поднял руку и, сжав в кулак, обрушил его на стол.
– А-анторите-ет! Шут тебя возьми! Ну, и ахнут мужики!
– Ахнут, ахнут мужики, – глаза Лаврентия Поликарповича горели, и он наклонился к Демидову с не-мигающим взглядом ждал согласия, приговаривая: – Да не одни мужики, и бабы глаза зажгут, глядя на тебя! – Шептали его губы.
– И Анфиска без тваво уговору пойдет.
Лаврентий Поликарпович дрогнул от последних слов, но Демидов, не заметив перемен в собеседнике, продолжал.
– Нет, брат! Стар, дорогой друг! И анторитет свойный я на каторге проел.
– Старый конь борозды не портит, – Лаврентий Поликарпович вошел в раж. Оставалось чуть-чуть и он добьется своего малым. – У старого козла и рог крепче!
– Это для Анфиски утешение. Ах-ха-ха-ха… пройдоха же ты. Видать, не на еловых углях выкован. Эти все милости за то, чтобы я тебе по своей же цене и урожай продал?
– Чтобы ты не в убытке был! – Суетился Лаврентий Поликарпович. – Ну, же!
– Обо мне радеешь? Пошли тебе господи за добро твое. За что же это полюбился я тебе?
– За ум! Компаньонство ноне правильное дело, – подбадривал собеседника Лаврентий Поликарпович.
– Не смеши. Нешто, по-твоему, у мужика есть ум? Да и какие мы с тобою компаньоны? Сытый го-лодному не товарищ.
– У иного этого добра и лопатой не выгребешь! – ерзал нетерпеливо Говоров и не сводил глаз с Де-мидова.
– Что за диво! Мы в простоте своей полагали, что бог и им мужика обошел, так не уж ты взаболь ум-ных любишь?
– Прекрати юродствовать. Как с человеком говорю. Не любил бы умных – не говорил.
– На мой глупый разум, тебе бы, Лаврентий Поликарпович, дураков жаловать. Право, объегоривать их способнее, коли уж, на то разговор пошел. Умным меня похвалил, я и загордился. Хороши посулы твои, да совесть дорога. Хоша и говорят, что она у мужика через край лыком шита, а не продам ее ни за какие посулы, да деньжищи. Вот и выходит, что ты обчелся, на ветер похвалы кидал!
– Г-гх-м… вот как ты ноне заговорил, – чернее тучи стал купец Говоров. Грудь его вздымалась, ды-хание перехватило бурлящим гневом, и из утробы вырвалось: – И это твое последнее слово?
– Последнее слово в смертный час скажется. А вот, Лаврентий Поликарпович, чтобы ты по своей це-не ноне у мужиков урожай купил – вот этому не бывать!
– Охо-хо! Иван Демидов, – шаркающим голосом начал Говоров. И по мере как он говорил, голос его крепчал, а выправившись зазвучал приговором – ровно и убийственно: – Слушай, что я тебе скажу. И слушай внимательно. Придешь его сам предлагать втридешева… и в ноги поклонишься, да ужо к тому времени опоздаешь. Ступай с глаз долой!
– Ах, ешь ить мухи! – испугался Демидов, но старался виду не подавать: – И в ноги накланяюсь?
– Ничего-о! Масленка с рук не пойдет, покланяешься еще! – Перегорело у Говорова что-то внутри и он успокоено заговорил в шутейном тоне собеседника. Для него все было решено – малой кровью не обойтись!
– Хорошо ты осведомлен, на диво! Не пойдет и не надо. Гнать не буду – свое брюхо есть.
– Стало быть, сам съешь?
– И съем! Для ча утробу не потешить?
– Разъешься? Погляжу на тебя.
– Свое добро все впрок! Не токмо купцам брюхо растить.
– На мое брюхо позавился? – усмехнулся Лаврентий Поликарпович.
– Думаю, пора и мужику брюхо нарастить. Пора, Лаврентий Поликарпович, и мужику от пуза тя-жесть почувствовать, а не токмо от труда непосильного. Пора-а, дорогой ты наш кормилец, и мужику умом своим жить, ох пора! Попомни-ка, в урожайные годы мы тебе, по простоте своей мужицкой, мас-ленку по рублику с полтиной да по два с пятаком, пуд отдавали, а почем ты в городе олию продавал? Али запамятовал?
– Чего ж запамятовать. На то оно и товар, чтоб продавать, – и убытков немало, Иван Савельевич, не-мало! Этот товар до коммерцийной выгоды еще капиталу требует. Или масленка мне масло, ча дойная корова, надаивает? Не-а. На маслобойне – убыточится надо? Надо. А к тому, маслице по спросу и срок имеет. Риск присутный. Опять же коммерцийный убыток!
– Лукавишь. По спро-осу! Да каков бы ни был спрос, а ты все менее восьми с полтиной да двенадцати рубликов не продавал ее, окаянную! И считай, сколько лихвы брал? Где ж они, убытки твои? Кони у тебя свои, на харчи в деревнях не тратишься… и напоят, и накормят досыта за одну честь… Нет, Лаврентий Поликарпович, на мой ум так выходит: коли ты сам хочешь хлеб есть, так и другим давай. Другой, как ты, есть хочет. Твое дело приехать, готовое взять, так ты и тут метишь уторговать правдой и неправдой. Мужичье дело – и денной, и нощной работой горбить в поле на солнцепеке. У иного во время полевых не токмо на горбу, а и на теле на палец соли от поту нарастет. Олия, она на еду скусна, а семачку вырасти попробуй, и узнаешь, как мужика на зное пот с кровью прошибает! Так за что ж нам на чужие карманы иго нести, у нас и свои есть – глупы, глупы, а все ума-то наберется… Мужик всех поит, кормит, только его впроголодь держат! Посчитай, Лаврентий Поликарпович, сколько лет мы тебе уважение делали, что ни есть токма тебе лучший урожай отдавали. Тапере ты уважь, Лаврентий Поликарпович, мужика да по пяти рубликов купи у него. На нашенской простоте брюшко выправил себе исправное, что у доброй бабы на сносях. Брюхо растет, говорят, по карману, в кармане тонко, так и брюхо тоще. Так тапере и нам дай его, брюхо, выправить, и полюбовное дело будет. А не хошь, и бог с тобою – другой купит, а деньги от кого ни брать – все единственно, был бы карман – куда класть.
– Ну, Иван Савельевич, понукать ты уж осмелел. Поглядим, поглядим! Давай же тебе бог богатеть да жиреть. Верно, заметил, брюхом меня господь не обидел. А иному от норова его и про бабье брюхо бог не подумал. Ступай и не забывай, коли, понадоблюсь, не ровен час!
– Нас, грешных, прости, коли согрубили, это с простоты мужицкой, не обученной.
– Ну, от простоты своей в кровь еще расчешешься!
– Мужики сказывали, что на этом же месте от купеческой правды коросты у них растут!
– Ступай! Ступай!
– Ну, прости. Коли чего, приходи, а то опять гукни, потолкуем!
Демидов поклонился и ушел. Лаврентий Поликарпович остался сидеть задумавшись. Густые, черные тучи нависли в комнате, такие мрачные мысли обуревали его. Никогда еще ему не приходилось так сте-литься перед крестьянином и заискивать. Жестокая злоба разрывала ему сердце. Стыд, за свое малоду-шие и гнев, за неудачу, смешались воедино и терзали душу Лаврентия Поликарповича. Горше всего было осознать, что не получилось, сломать этого непонятного человека. Наконец, весь этот кошмар сформиро-вался в желание отомстить.
Как и все люди, Лаврентий Поликарпович, не скоро забывал удары наносимые самому чувствитель-ному в сердце месту – самолюбию! Лаврентий Поликарпович быстро встал, схватил со стола расписки и начал их рассматривать, лихорадочно сортируя по, только ему понятному, принципу. Глаза его горели, и казалось еще мгновение, и они изрыгнут огненные брызги. «Как мог этот оборванец посягнуть на его умение вести свои дела и еще усомниться, что он, купец, не сможет получить свое обратно!»
Весть о прибытии говоровского обоза мигом облетела Мышастовку. Хуторяне по разному относи-лись к купцу Говорову. Но все они, и даже местные воротилы коммерции, признавали, что Мышастовка – это говоровская вотчина. По приезде Лаврентия Поликарповича каждый готовился к встрече с ним. Кто счеты свести по долгам, кто на милость рассчитывал, а кто и водки попить, да побалагурить. Бедняк Ев-сей Лункин решил опередить всех и, не откладывая, поспешил в охринскую хату. У ворот он столкнулся с Иваном Демидовым и сконфуженно улыбнулся:
– За тобой Иван, ни в чем не поспеешь, – заговорил Евсей, ловя каждое движение глаз Демидова, чтобы понять настроение Говорова и с чем приходил Демидов и чем закончился их разговор.
Этого разговора ждали все хуторяне. Но Иван не ответил, а только чертыхнулся и направился к куч-кующимся мужикам, поджидающих его у колодца. Мужики молча приветствовали Демидова, и все вме-сте отправились обсудить разговор. Так и шли, склонив головы, слушая Демидовский пересказ. И только пирамидальные тополя, маковками колыша, приветствовали сговорщиков. Евсей посмотрел в след му-жикам и заторопился.
Евсей Лункин вошел в охринскую хату в тот момент, когда Говоров перебирал долговые расписки крестьян и что-то бубнил себе под нос.
– Стало быть, здорово гостям…, – не решительно приветствовал Говорова Евсей.
Лаврентий Поликарпович обернулся на вошедшего и махнул рукой в сторону лавки: мол входи и са-дись, жди своего часу. Только ему понятным образом, Говоров рассортировал расписки и разложил по карманам, а одну положил на стол. И только после этого обернулся к Лункину, мирно сидевшему на краю лавки у двери.
– Евсей! Седина-то бороду пообпалила, – как будто, совсем недавно виделись, обратился к Лункину Лаврентий Поликарпович, по свойски похлопав его по плечу. – Небось, и бес ребра помял? Ну-ну, здрав-ствуй, здравствуй, – Говоров сгреб щупленькую фигурку Евсея, притиснул к себе и опять усадил на прежнее место. – Не плакал ли по мне?
– Слез нету, плакать-то…, – растроганный приветствием купца подался было встать Евсей.
– Что так? Да ты сиди, сиди.
– Баба-то выла, выла и все выплакала-то…, – все еще от растерянности не находил слов Лункин.
– Обо мне, что ли? Чего заикаешься? – громко рассмеялся Говоров.
– Поминала! Дай, говорит, ему, господи, ехать-то, да не доехать!
– О-го-го! – загоготал Лаврентий Поликарпович. – Ну, спасибо! Поминала, стало быть, в почете!
– И в нос и в рот тебе всякой-то всячины насулила, да тебе, поди, икалось-то?
– Нет, не икалось! – вмиг успокоился Говоров: – Евсеич, а за что фамилию такую на батьку твоего навесили? Чего молчишь? О! Сразу как сыч насупился. А то забрехался – в рот… в нос… Так я напомню тебе, коль запамятовала твоя дурья башка. – Лаврентий Поликарпович смотрел в упор на Лункина и сквозь густоту бровей улыбался. – Батька твой, да простит его покойная душа, – Лаврентий Поликарпо-вич перевел взгляд на икону и размашисто перекрестился. – Царствие небесное душе его. Так вот, когда по малолетству портки обгадит, таки имел обыкновение, чтобы родители не прознали, дерьмо свое в ям-ку закапывать, как кот. Так народ не захотел благородное животное портить, а выбрали – лунку. Вот Лункиным его и прозвали, а потом и фамилию прописали, кою ты, сын его, с достоинством и несешь, и размножаешь, – Лаврентий Поликарпович умолк, задумавшись, и его пальцы нервно забарабанили по столу. – Так к чему я? Ах, да. Его, дурья башка не соображала, что дерьмо закопал, а задница в дерьме оставалась и портки пачкала. Вот тебе наука, яблоко от яблони! – Грозно закончил Говоров, а глаза его хитро улыбались.
– Чтой-то ты, батюшка, со сраму, с позору начал? – заерзал, краснея, Евсей Лункин, и его бороденка затряслась от обиды: – Уж я не малец, какой-то…
– Да и ты не бросился в десны целоваться. Чего сычуешь? Ишь, зенками заерзал. Брось, сын за отца не в ответе, – примирительно сказал Говоров: – Так, говоришь, поминала меня баба твоя? За что это? Чай, мне и Анфиски досыть.
– Не развратуй, все насмехаисся. Ка-ак частила-то она тебя, поднадул ты ее крепко-то: понява-то, что из твово ситцу-то сшита, вся то ись… во-о-о! Хвига-то вышла. Расползласи-и.
– Расползла-аси-и, говоришь? – перекривил Лаврентий Поликарпович Евсея.
– По самой ниточке-то… мало ль слез-то было, – не замечая иронии купца, просительно мямлил Лун-кин. – Я уговорил: погоди, мол, приедет-то, ужо, может, на бедность и прикинет тебе чего ни на есть за ушшерб-то, кормилец-то наш Лаврентий Поликарпович.
– За деньги сейчас же, крепчай, того будет!
– За де-е-е-ньги?
– А ты что, дурья башка, полагал, даром?
– По-нашенскому, по душевному-то оно бы даром надоть. Ведь тоже, друг ты мой, и бабье-то дело: ночей ведь не спала, работала. На трудовую копейку-то купила его: «Таперя умру, говорить, хороните в ней…». А оно вон ишшо при живости по ниточке! Взвоешь!
– На то и товар, чтоб носился… вековешной бы был, так чего б и было! И не торгуй совсем. Коммер-ция, брат, понимаешь.
– Коммерция! И не носила, ни разу-то не надевала. Таки это, друг, что глина от воды, так и он от иг-лы-то полз.
– Глаза-то ее, – затокал Лаврентий Поликарпович, кривляя Евсея. – Где были глаза, когда покупала? От жадности хватала тутошки все кряду, норовя надуть, как заправский торгаш на ярмарке.
– Вишь, бабье-то дело… любопытство раздирало скверную, небось, потому и шарила. В своей покуп-ке на совесть полагалась…
– И то – наука! Вперед гляди в оба. Излишне не любопытствуй, следи за своей надобностью. В торго-вом деле, брат мой Евсей, совести нету. И мы не сами делаем, а покупаем!
– Наука! Будет помнить! Так уж за ушшерб-то не будет снисхождения? Сделай милость, не обидь, бедное дело-то. Слезами баба обливалась, ей-богу-то!
Хлопнула дверь, и в комнату вошел Фрол Михайлович. Ни на кого, не глядя, сначала зачерпнул ков-шиком воды, долго пил, затаив дыхание, закончив, выдохнул:
– Ху-у, ну и жара, ду-ура! Здорова, Евсей! Гм-м, а масленка у тебя есть?
– Не поробишь-то – не поешь, – повернувшись в вполоборота, ответил Лункин. – Наше дело такое, сеял маленько ноне.
– Маленько – это скока? – Грубо продолжал спрашивать Фрол Михайлович. – Сыч старый, ду-ура.
– Скажу, не совру. Пудов-то с семь наберется!
– Погутарил с народом? – Не выдержав, спросил компаньона Лаврентий Поликарпович. Его разозли-ло поведение Фрола.
– У нас тапере свой прут найдется, на ихнюю, ду-ура, – ответил загадкой он и продолжил допыты-ваться у Лункина, толи не заметив, толи не обращая внимания на перемены, случившиеся с компаньоном от его ответа. – Продаешь? Али как?
Гнев переполнял Лаврентия Поликарповича. Фрола заносило в непочтении к нему, купцу Говорову. Он опустил голову, борясь с нахлынувшей яростью. И это ему удалось. А Фрол и Евсей продолжали не сложный разговор.
– Чудной ты, Фрол. Неуж-то самому есть ее, окаянную, семь жил вытянешь, напокась-то вырастешь.
– Чего ж! Другие, так вона сами есть собираются, – язвительно вставил Лаврентий Поликарпович, совсем уже справившись с эмоциями. – Брюхо растить хотят.
– А-а-а! Энтаво наши мужики мудруют! Я в обчественном не осведомлен. Не слыхивал, друг сердеш-ный. Рази богатым-то, им, точно, брюхо-то не в тяготу, – Евсей похлопал себя по животу. – А наше-то дело бедное, нам с брюхом-то мука. Пасешь, пасешь на него хлеба, да все мало, да мало… Ах, ты на-пасть! Ну и прорва! Не купишь ли хоть семачку? И крупная есть. Есть масленка и мелкая, всякой, сер-дешной, дал бог. Кругленькой год в поле с бабой!
– Какие деньги нажить собрался? – С каменным лицом спросил Говоров. Ему начал надоедать Евсей своей болтовней. – Какой ценой за пуд балуешь?
– За пуд-то? Да уж с тебя бы за труды-то, – от грозного вида купца, Евсей совсем стушевался, но все-таки выговорил, что наметил. – Ну и за бабий ушшерб, надоть бы подороже!
– Подешевле, стало быть, не хошь? – Пальцы опять забарабанили по столу и Лаврентий Поликарпо-вич зыкнул на крестьянина.
– Подешевле-то? Накладно, друг, дешево-то отдавать. За подушную-то, гляди, дерут, дерут, дадут отдохнуть, да снова подерут!
– Ду-ура. И больно дерут? – Поддержал разговор Фрол Михайлович. – Старый пройдоха. Ну и ду-ура!
– Ничаво-о! Под хвост не смотрят. Вот оно подешевле-то отдавать и убытошно!
– Фрол! Обмолвись путным словом. – Вмешательство в разговор Фрола спичкой распалило Лаврен-тия Поликарповича и, не выдержав, он взорвался на компаньона. – Всех видел, со всех зарок взял?
– Фьють, ду-ура! Не боись, – покорно успокоил компаньона Фрол. – Лаврентий Поликарпович, все путем.
– Вот и славненько! – резко переменилось настроение Говорова: – Что Евсей, видно бог тебя голубит, хорошие вести мне душу согрели, так и быть, будто за то, что дерут, и бабу изобидел – по два рублика и шести гривен с пятаком за пуд масленки дам. А на свал – по два рублика с полтиной.
– О-о-ой, помилуй-то, Лаврентий Поликарпович, милый ты человек! – Несколько раз встал и сел Ев-сей: – Как же так? Побойся бога.
– И бабе ситцу отпущу добротного, – не слушая причитаний мужика, продолжал Лаврентий Поли-карпович.
– Экую-то цену… да что ты… ай-яй-яй… ну–у…, – писклявым говорком запричитал Лункин. – Да бог с тобой-то и с ситцем! А-а-ах ты какой дешевый? Нет, ноне…, – так причитая, Евсей задом попятил-ся к двери и долго тыкался в нее, шаря рукою, чтобы зацепится за что-то и открыть дверь, но все не по-лучалось.
Оба купца смотрели на чудного Лункина и ехидно улыбались переглядываясь, как вдруг Евсея кину-ло к ним в самые ноги с такой силой, что хиленькая фигурка старика влетела под лавку. Купцы рассмея-лись в голос от души, но никто не кинулся помогать старику.
Дверь отворилась, и в комнату ввалился огромного роста крестьянин, Семен Кондратьевич Салий. Перекрестился в угол избы и повернулся, во мраке избы выглядывая хозяев. Увидев, поклонился всем присутствующим и смирно сел на лавку у дверей. Купцы опять громко рассмеялись. Из-под лавки вы-полз Евсей Лункин и кинулся, во всю прыть к двери, на ходу выругав, ничего не понимающего Семена. Пока заглядывался на Семена, Евсей промазал в дверь и со всего маху налетел на дверной косяк. Удар оказался настолько сильным, что рухнул Евсей тут же на лавку и, едва успев вымолвить:
– Христа на тебе нет. Ирод! – И обмяк без чувств. Купцы громогласно хохотали утирая слезы. И только Салий сидел, и хлопал глазами, не понимая, за что, отругал его сосед. Наконец поуспокоившись и смачно высморкавшись Лаврентий Поликарпович обратился к вошедшему.
– О! Семен Кондратьич к нашему балагану со своей копейкой, – сквозь смех выговорил Лаврентий Поликарпович. – Фрол, угомонись гоготать, – приструнил товарища Говоров и продолжил разговор с Салием: – Ну-ко, порадуй, порадуй. А ничаво! Молодцом!
– Радостей-то не избытошно, – на равных поддержал тон Говорова Салий. – Сами по них тужим. Жди гостей, Лаврентий, – Зот Дранок да Иван Кулик к тебе идут, пожалуй, на радость тебе.
Крестьянин Салий Семен Кондратьевич поправил свои дела, не без помощи купца Говорова. Не то, чтобы уж совсем выбился из нищеты, Говоров умел приспускать поводок, чтобы совсем не уморить должника, но и хватило дом построить и семьею обзавестись. Платил же за милость купеческую Семен Кондратьевич послушностью и доносительством на хуторян. «Семен, верный пес в волчьей стае», – го-ворил про него Лаврентий Поликарпович.
Во всех селениях, куда наезжал купец Говоров по своим коммерческим делам, у него был свой чело-век, который доносил ему обо всем. За такие маленькие услуги Лаврентий Поликарпович вознаграждал доносителей, отпуская им товары по копеечным ценам. Их же урожаи забирал по своим ценам без торга.
Об сговоре крестьян в ценах на урожай Салий не упредил Лаврентия Поликарповича и этот момент очень раздражал Говорова. Подозрительный Лаврентий Поликарпович внимательно следил за каждым движением Семена Кондратьевича и за каждым его взглядом, пытаясь угадать причину умолчания. Если Салий знал и по простоте своей мужицкой предал хозяина, это пол беды и с заговорщиками совладаем. Про себя рассуждал, Говоров и пара его серых глаз исполненных такого жгучего внимания, пронизы-вающего собеседника насквозь, всматривалась в Салия. Семен Кондратьевич волновался и ерзал, под пристальным взглядом Говорова не находя себе места. «Все селяне знают об доносительстве Семена, – размышлял Лаврентий Поликарпович. – Если доверились ему, значит, дураки и перемелю их как жерно-вами». Но, опыт подсказывал Лаврентию Поликарповичу, что в сговоре дело серьезное. Демидов готовил мужиков основательно, не подпуская к себе неблагонадежных. Если чутье не обманывает Лаврентия По-ликарповича, то нелегкая задача предстоит для разрешения.
– Уж на ладан дышишь, а желчи в тебе, Семен, как у молодой незаезженной бабенки. Порожняком идут, аль с тем же, с чем и ты?
– У меня, кажись, ничего в руках нет. А насчет ладана, – еще подковку выгну.
– Я не про руки твои, а про карманы… Карманы есть?
– Есть. У штанов карманов полно. К новому урожаю ишшо новых вшил, прежние дыроваты были.
– Ну, подавай господи тебе. Стало быть, есть чего хоронить, коли новые понадобились?
– Хоронить вот, рази одни грехи!
– Эх-хе-хе, ду-ура! – Напомнил о себе Флор Михайлович. – Так пошто ж новые вшивал, нитки тра-вил? Экое богачество и из дырявых бы не вывалилось, а и выпало, так душе легче. Эх, старина и ду-ура!
– Толкуй вот, поди, и не надобились, а вшил! – совсем простецки ответил Семен.
– Я-то было и расписочку, в сторону отложил: Семен Кондратьич, думаю, мужик обстоятельный, отдаст должок годовалый, а ты и сфальшивил.
– Лаврентий Поликарпович, – вдруг проблеяло со стороны где без чувств лежал Лункин. – Не держи-ко меня-то. Отпусти!
На секунду, говорившие затихли, а поняв чей голос, опять разразились хохотом.
– Чай не привязан! – Сквозь слезы смеха отозвался Лаврентий Поликарпович. – А двери, и сам не маненький, знаешь, как отворять!
– Я к тому-то боле, чего, бабе сказать? – Совсем по детски хныча, спросил Лункин.
– Скажи, пустобрех, своей бабе, пусть денег прикопит и придет покупать. Без обмеру дам такого, что и иглой не проткнет. В гробу будет, как молодица. Ступай. Половицы протопчешь.
– А уж и помину-то по душе не будет? – Слезы Евсея просохли так же быстро, как и появились
– Покамест жив – не будет, а помру – поминай, запрету не полагается, да и мне без разницы будет.
– С тобой не сговоришь! Все бы за ушшерб-то, говорю, следовало… Сам же нахваливал его, как продавал…
– Своего добра никто не обхает!
– По совести, оно бы и таго! По крайности – надул! Так, хошь, на упомин бы… не за свою душу, за родителев!
– Чудной какой! Разве запрещаю: поминай; батюшку звали Поликарпом, матушку Василисой.
– Так энто здарма, что ли? – Не унимался Евсей.
– А ты б еще за деньги хотел? Рылом не вышел, друг мой, попово дело точно – им за это дают! А ко-ли тебе потребовалось, поминать «усопших рабов», так я супротив этого без запрета, дело твое.
– И ндравный же ты, нехорошо… за родителев бы… на нашу-то нужу прикинуть…
– За этим в родительскую субботу приходи, грошик дам, а теперь не проедайся, иди с богом, неколи толковать.
– Ах! Какой ты! Ну-у… жила… так жила и есть… и не приходи уж?
– Не приходи, побереги обутки, – сталью прозвучал голос Лаврентия Поликарповича. – Вишь, по-дошва хлябает, неравен час, еще потеряешь – новое горе…
– Ну и ругатель! Наду-у-ул!
Столкнувшись в дверях с мужиками, пришедшими к Говорову Евсей Лункин вышел. И еще долго доносились с улицы его безадресные ругательства. Мужиками оказались Зот Дранок и Иван Кулик. Вой-дя в дом они перекрестились на угол избы и пристроились на противоположном от Семена Кондратьеви-ча, конце лавки, недобро покосившись на Салия. «Не знал об сговоре», – заметив взгляды мужиков отме-тил про себя Говоров: «Жди беды от этого Демидова».
– Слыхал, слыхал, что вы оба налегке, – не спеша начал разговор Лаврентий Поликарпович. – Об чем же, значит, разговаривать будем?
– Ты хозяин, за тобою и почин! – Со смирением ответил Зот Дранок.
– Во! Народец пошел! Я ж и начинай! – Воскликнул Говоров. – Ты видал их, Фрол! Ну, деться неку-да, вы ж меня приперли в угол. Зверя в угол не припирай, а коль загнали, то не зевай. Посмотрим – по ловцу ли зверь. Начнем: деньгу принесли?
– Тебя припрешь, – из подлобья зыкнув на купцов заговорил Иван Кулик. – С порога в галоп взял. Провинились! Хошь казни, хошь милуй!
– Ну, чего разлопушился? Вашим братом ученый, – спокойно вывел Лаврентий Поликарпович. – Бо-жился отдать, как приеду? Божился. Вот и гони деньгу. И нема боле разговору.
– Не божиться, да не поклониться – и веры не добыть, – прямо посмотрел в глаза Кулик. – Такое дело наше крестьянское, Лаврентий Поликарпович.
– Что же божье имя всуе, – это ничаво? – Лаврентий Поликарпович перекрестился. – Как за это в пи-сании, что полагается?
– Мало ль чего в писании полагается. Вона в отчей молитве сказано: оставь должников своих, да не-што ты их оставляешь? Каждый, поди, грошик на счет!
– Ду-ра! – Неожиданно встрял в разговор Фрол Михайлович. – Ну и собака ты, Кулик, на слово!
– Оставь должников своих, говоришь, в писании? Когда же отдачи ждать с них, или об этом не сказа-но в писании? – Наседал на Кулика Говоров.
– Нечего нас дуриком загонять. Справятся, сами принесут, – вяло пробормотал Иван Кулик.
– Ну, этого жди! – Рассмеялся Лаврентий Поликарпович. – Однако ни в какой молитве не сказано, чтобы мужик справился и сам долг принес. Ты вон и божился отдать, а Семен Кондратьич, и карманы, говорит, в штаны вшил, а денег все нет, да нет! В писании и не сказано, чтобы мужику в долг, тем паче безвозвратный, давать.
– Мы хозяйской собаке не ровня. Не сами деньги делам, и рад бы, друг, отдать, да где их возьмем?
– И у меня вот горе! – Подхватывая просящий тон Кулика запричитал Говоров. – Заводов нет, не ку-ют деньгу кузнецы! Зато друзей, что берут, полон ушатой!
– Сравнил ты себя и нас!
– Вот я и гутарю, что из одного месива, а по Христу – все братья!
– Братья-то братья! И из месива единого, да, вишь, не одними рубахами прикрыто. На твоем – вона ситец, а на нашем – дерюга, ты и тышшами воротишь, да ох не молвишь, а мы за копейку спину гнем, хоша жерновом выправляй, а все не в прибыль! А по писанию, ты верно приметил, – мы все из одного…
– Послушаю я, на разговор ты гладок, да на деле никак коряв. Ну, баста! – Хлопнул по столу Лаврен-тий Поликарпович. – Ты зачем ко мне пришел? Пукеты расписывать? Гони деньгу и пшол вон!
– Да мы энтаво…, – испугано заговорил Иван Кулик. – Ну, чего враз осерчал? Посчитаться…
– Считайся! А эти разводы к ярмарке побереги, – длинна, потреплешь еще язык. Эти песни про нужу вашу, я кожный день слышу, и наскучили. Ты вона, чего скажи, деньги принес?
– Уж был ответ – нету денег!
– По крайности, коротко благовестил, и за то спасибо; а говоришь, сосчитаться, как же считаться бу-дем?
– Бери семачкой – те же деньги! – С вызовом предложил Кулик, и сам испугался своей смелости. Ру-ки пришлось сцепить крепко и спрятать за спиной. Они тряслись.
– И давно бы этак сказал, а то писание… одного месива… Неси! – Довольный, скомандовал Говоров.
– Почем за пуд посчитаемся? – Голос Кулика дрожал.
– Это ужо мое дело, тебя оно не касающе, – Лаврентий Поликарпович даже не смотрел на Кулика. Всем своим видом показывая, что дело сделано и по-другому оно не могло разрешиться.
– А-а! – Иван Кулик, потихоньку приходил в себя.
– Не ахай кулик на гагу, что много пуху. Еще чего скажешь?
– Цену любопытно бы?
– Коль знать охота пришла – по два рублика на свал дам!
– О-ох ма! Ще-едро! Боязно отдавать тебе по энтой цене – облопаешься!
– Не пужайся за чужое брюхо – свое подвязывай…, – Лаврентий Поликарпович повернулся к окну и что-то там высматривал. День заканчивался. Иван Кулик же продолжал говорить:
– Наше завсегда налегке. С трудового хлеба вширь не полезет, стало быть, и подвязывать нечего; а уж за экую цену ты нашей семачки не возьмешь, Лаврентий Поликарпович, в энтот приезд не получится! Ноне времена, пожалуй, что и гага на кулика поахает – и пуху мало, да нос востер!
– Кто ж это с вострым носом нашелся запрет положить мне взять ее? – Говоров повернулся к мужи-кам и грозно посмотрел: – Не ты ль! Кулик! Куда глаза воротишь? Смотри сюда! – На Ивана Кулика смотрели уничтожающие глаза купца Говорова, и им нечего было предложить мужикам. Его рука мед-ленно поднялась и скрутила фигу, на которую купец смачно плюнул. – Тьфу! На эких востроносых хозя-ев! А кукиш мой видел? Это что ж по-твоему?
– Ты на испуг не бери, – голос Кулика дрожал пуще прежнего. – Лаврентий Поликарпович, пужаные. Не знаю. Ровно мы растили, никто не приезжал помогать, а обирать вот понаехали! Плевок, оно и есть плевок. Кукиш – кукишем останется.
– Э, нет, браток! На кого плюют, стало быть, тот человек внимания не стоящий, понял? Выходит и разговору у меня с вами более не о чем!
– Не закажешь! Иной и на икону плюет да опосля ей же молится.
– Умник! Ты чьи деньги брал? – Громыхал Лаврентий Поликарпович.
– Твои…
– Мои, стало быть! Спасибо и на этом! А помнишь, под чего брал?
– Помню, под будущий урожай…, – промямлил Кулик, стоя еле живой от страха.
– Славно! И это помнишь. Стало быть, обещал вместо денег семачкой отдать: так аль нет? И распи-сочку, кажись, в этом дал? Посмотрим, чаво туто написано, – Лаврентий Поликарпович пошарил по кар-манам, собирая расписки в кучу и отыскивая нужную: – «Абизуюсь отдать семачкой, осенняго уро-жаю…». Но-о! – Громом грянул Говоров и его кулак обрушился на стол. Мужики вздрогнули и подско-чили готовые сорваться на утек. Случалось, пьяный Говоров бивал, спесивых мужиков.
– Чаво, но! Дали…, – сквозь слезы беспомощности выговорили в один голос, оба мужика.
– Кому ж ей надлежит теперь распорядок делать – тебе аль мне? Как ты это в толк возьмешь?
– По моему толку, как ни верти, а все выходит, хозяева мы, и цена должна быть наша, а не твоя…, – Иван Кулик лепетал утирая слезы. – Ты кладешь ее в два рублика и четыре гривенника, а мы в пять руб-лей, да в три – и четыре гривенника, да в два - и шести гривенных с пятаком.
– О твоей цене и не справляюсь, будь благонадежен! – Лаврентий Поликарпович уже принял решение и сейчас обдумывал его реализацию. Поэтому разговор сводился к обычной, словесной перепалке. – Что ж ты мне ее суешь, этак и все бы вы, дай только повадку, забрали бы деньги да опосля того и грошовую вещь в сто рублев клали… так бы вас и послушали и спросили?
– Что деньги твои взял, так и не спросят? – искренне удивился Иван Кулик.
– Обыкновенно, не спросят, – мыслями в слух отвечал Говоров.
– Обнакнавенно, без спроса? – Удивился Зот Дранок, и глаза его округлились.
По обоим мужикам было видно, что к такому развитию ситуации они не были подготовлены.
– Что ль, так и возьмут, хоша бы ту же масленку? – переспросил Дранок.
– И возьмут! – Ушедший весь в свои мысли, механически отвечал Говоров. – А ты вот в разговорах не проклажался, а нес бы ее, слышишь, Иван?
– Слышу, да токмо ноне масленка у меня ядреная – на диво семачка! Не по твоему брюху экая, право: найдутся и почишше охотники! – Двинулись к двери Кулик и Дранок. – Пойдем, Дранок. Богат будешь, за экие деньги ее отбирать, с надсады карманы разлезутся, боязно за тебя же. Вот такой у нас обчет и расчет ноне: есть деньга – заходи, рады гостю дорогому.
С этими словами Дранок и Кулик ушли. В хате воцарилась тишина, прерываемая дробью выбиваемой Лаврентием Поликарповичем о стол пальцами. Фрол Михайлович и Семен Кондратьевич молча ждали. Каждый из них думал о своем. Салий, хитрый от природы, намотал себе на ус услышанный разговор и от его решительности, с которой он пришел, ничего не осталось. Бывает так, хоть хитрость и обратная сто-рона ума, но и от нее бывает польза для ограниченных, не искушенных самолюбием людей. Наконец Го-воров вспомнил о присутствующих:
– Тьфу-ты! Вот так в заем давать. И поплачь вот с денежками, и верь потом люду! Ну, на хитрый зад всегда винт сышшется. Давай, что там у нас с тобою? – Обратился к тихо сидевшему Семену Кондратье-вичу Говоров. – Опосля эких уроков денежки вздорожа-ают!
– С чего б вздорожать им, деньгам, говорю? – Как от сна, подскочил Салий. – Деньги не рыба, Лав-рентий Поликарпович, им за все ход, особливо у торгующих; и самолова не закидать, сами в руки плы-вут.
– Ду-ура! В торговом деле, Семен, тоже самолов надо иметь, – поддержал компаньона Фрол Михай-лович: – Как они в руку задарма пойдут, милый, денежки! Иной, как ни потрафляй, все убытки терпит, а иному и ни с чего фартит!
– У вашего брата-купца самолов с такой удой вострой, попадешь – не сорвешься! Энто таперя к слову говоря, ты хошь за масленку по шесть гривен пуд задать, сколь же ты наживешь с ней? О-ей-ей! День-жище-то какие! И опять выходит тебе, к примеру, фортуна, а нам убыль
– Не надо было деньгу брать – вот какой я ответ имею для должников? – распалялся Говоров: – День-ги тебе, что, я сам всучил? Возьмите, други милаи! Ан нет мочи от излишку денежного! Молили! В ноги поклоны сулили!
– Нужа, друг, э-эх, нужа! У мужика нужи, что пузыря на дождевой луже. Один лопнет, а уж два вы-скочат, и рад бы ига энтого не надевать… Ярма себе никто не шьет!
– Когда ты деньги брал, так я, помнится, не спрашивал тебя, сколько ты с них наживешь? – брызжа слюной вскричал Лаврентий Поликарпович.
– Мужику ль наживаться?
– Я тебя спрашиваю: говорил я об этом аль нет, как деньги давал?
– Не говорил… и греха энтого за напраслину не возьму.
– А сулил ведь семачкой отдать? Сули-ил?
– Су-ли-ил!
– И за язык я тебя не тянул? Так отдай-де мне масленкой. Сам ты кланялся, просил денег под нее, а как расчет, так – посчитаемся. Отдай должок, потом поглядим, можа с тобою считаться!
– Хе-хе… чу-у-удной ты, Лаврентий Поликарпович, – забегали глаза Семена Кондратьевича, на миг остановившись зыкнули злобноватостью и опять приняли плебейскую матовость: – Рот не ворота, язык не скоба, и потянул бы иной за него, да не достанешь.
– Зачем ты мне, Семен, к примеру, эти укоры все разводишь?
– А-абида берет! Во общем пришел уговор с тобой держать.
– А-а, обида! И обиду познали! Мне вот, токмо не обида, что мое добро забрали, да мне ж и укоры и грубости за это чините. Словно я насильно навяливал вам: возьмите, мол, не обойдите милостью, а то вишь деньги карманы протерли, тяжело вот им лежать в них было. Ведь вы просили, божились, кланя-лись и посулы всякие сулили, а не я… Так о чем же еще разговаривать? О-обида! Тебе, мужику, обида, а что меня втрое за благодетельство мое изобидите, так это ничего, или тебе, мол, за свои денежки и бог велел муки нести? Неси-ка лучше, благословясь, семачку без ссоры и на предки. Я завсегда пригожусь и не токмо в лиху годину. И вот тебе мой уговор: так и быть, памятуя дружбу нашу, спишу тебе долги по ценам прошлого года, в который заем брал, а остальной урожай заберу по два рублика шесть гривен, – Лаврентий Поликарпович прогремел, как зачитал приговор и хлопнул по столу, так сильно, что тарелки подскочили. – Баста! Ступай Семен.
Быстро вскочил с лавки Семен Кондратьевич, всем видом показывая, что уговор состоялся и, не обо-рачиваясь к купцам и не прощаясь, выскочил за дверь. «Оно–то меньше, нежели по ценам мужицкого схода, но и нет веры в то, что пройдет сходный уговор у купцов, – думал Семен Кондратьевич. – А так и долгов нет и выручка, по более, нежели бы забрал весь урожай по прошлогодним ценам».
Салий бежал домой, обрадовать жену. Занятый подсчетом своей выгоды, даже не заметил кучки му-жиков, стоявших у него на пути, и тихо переговаривающихся между собою. Кто–то из мужиков оклик-нул Семена Кондратьевича, и, тот обернулся, посмотрев мутным взглядом, но не остановился, а пролетел мимо. Мужики сплюнули ему в след, но этого Семен Кондратьевич не услышал, да и не хотел слышать. Для себя он все решил.