В корпорации, где я имею честь состоять, царят незыблемые принципы интернационализма и этнической терпимости. Эти принципы зиждутся на высочайших нравственных устоях, совместном участии в корыстных преступлениях против мира и человечества, а также - скреплены братскими кутежами и оргиями.
Воспитанию толерантности среди вновь рекрутируемого личного состава уделяется большое отеческое внимание. Особенно – когда речь идёт о ребятах, поступающих из национальных силовых структур. Я не хочу сказать, будто все менты и вояки – закоренелые юдофобы или хачененавистники, но всё же данный вопрос требует некоторой персональной проработки. Для этих целей, «подлых разводок на политкорректность», у нас имеется парочка англосаксов (причём оба два – баронеты), штатный чеченец и, конечно, профессиональный еврей высокой сионской квалификации.
Сего последнего зовут Арон. Мужик он тёртый, опытный и весьма крутой. Бывший лейтенант Сайрет Миткаля, участник много чего контртеррористического. А внешностью – «мечта антисемита», этакий утрированный, прелестно анекдотический «рабинович». Тощий, сутуловатый, плюгавенький; лапки птичьи, когтистые, загребущие; глазки – тоже птичьи, бездна Мёртвого моря в них и тоска пустыни, его обрамляющей; ну и шнобель… бесконечно далёкий от славянской курносости.
Эту свою архетипичную наружность Арон блестяще эксплуатирует. Ужимки и повадки – ей под стать. Примерно вот такие:
1999 год. Мы сидим втроём у меня на ближней подмосковной гасиенде. Я, Арон и один паренёк только-только из армии, с Кавказа. «Партия» приставила меня инструктором к нему (мой природный садизм порой ошибочно принимают за склонность к педагогике). Арон – вроде как просто примазался к пьянке. Мы бухаем и жрём. А это благородное занятие, как известно, сподвигает высокодуховных юношей на лирические воспоминания о прочих достославных бухаловах и обжорствах, обычно - раблезианского формата.
И вот Лёшка упоённо повествует нам про какой-то пикник, в недавнем своём школярстве, где, надо полагать, все ужрались и перетрахались. А как иначе? Ну или рыло кто-то кому-то начистил. Или не начистил, хотя к тому всё шло, но в последний момент все решили перетрахаться. Или в ментовку всех загребли. И там все перетрахались. Что-нибудь вроде.
Я таких историй наслушался – миллион, а лично участвовал – в двух миллионах. Но Лёшка хороший рассказчик, живой и артистичный. Самое, пожалуй, болтливое и раскрепощённое существо из всех, прошедших через прокатный стан спецназа ГРУ. Что очень трудно заподозрить, глядя на этого милейшего ребёнка. Едва ли не труднее, чем в Ароне – бывшего офицера самого элитного подразделения ЦАХАЛа.
Тут Арон вдруг прерывает скоромную исповедь:
- Погоди на секундочку, Лёша. Ты сказал «шашлык»? А какой именно шашлык?
Лёшка подёргивает плечами, ему не терпится продолжить рассказ. Отмахивается:
- Какой, какой? Обыкновенный, свиной.
Арон прижимает лапку ко тщедушной груди и укоризненно суёт в Лёшкины искристые глаза свою пустынную бездну извечной скорби:
- Лёша! Ты сказал это, чтобы меня обидеть?
Лёшка в лёгком ахуе:
- Чего?
- Лёша, ну ты же должен знать, что упоминание за свинину – это почти холокост моих ушей?
Лёшка тушуется. Он добрый парень, он не хочет творить холокост над Ароновыми ушами.
- Эээ… Ну извини…
Арон с горестной надменностью поджимает сухие губы:
- Да что уж! Сказал – так сказал. Но, по правде, не ожидал я от тебя.
Лёшка немного нервничает:
- Знаешь, Арон, чего-то не замечал я за тобой особливой религиозности!
Арон кивает:
- Конечно. Истинная вера – скромна и не выпячивает себя, - делает паузу, чтобы слямзить с тарелки ломтик ветчины, и тотчас набрасывается на несчастного Лёшку с новой патетической силой: - Именно поэтому, именно потому, что моя вера ни разу не заметна – ты ДОЛЖЕН был осознать её ГЛУБИНУ. И ДОЛЖЕН был понимать, как оскорбительно для меня упоминание свинины. Так что уже не трудись извиняться. Что сделано – абгемахт, не так ли?
Я давлюсь колбасой и внутренним смехом. В нашей корпорации нет никаких национальных предрассудков, но религиозные – дело иное. По этому пункту – дискриминация злостная. Мы все состоим на 90% из воды, остальное - агностика. Концептуальный цинизм и похуизм гуманистического толка – непременные идеологические условия. Субъект же «истинной» и «глубокой» веры, - неважно, какой – не имеет ни единого шанса даже на должность дворника, обивающего лёд с крыльца нашего штаба. Как мотивирует Элфред, «главредный» мой шеф - «Сегодня этот парень разговаривает с Богом, завтра Бог заговорит с ним, а послезавтра Боженька скажет: «Сим назначаю тебя мечом своим карающим, начать можешь с этих язычников, которые вокруг!» Нафиг надо – to a nunnery go, Ophelia, to a nunnery!»
Но, конечно, это секретная инструкция – не принимать чересчур набожных. Формально – им отказывают под иными предлогами. И Лёшка пока не в курсе, а потому не понимает всей маразматичности Ароновых предъяв. Но какой-то подвох всё же чует. И, собрав ехидство в кулачок, осведомляется:
- Арон, а из кого, по-твоему, сделана эта ветчина?
Арон закатывает глаза:
- Я не ведаю, с кого сделана эта ветчина, но таки убеждён в её кошерности. Потому что Господь, знающий глубину моей веры, никак не позволил бы мне скушать трефного и согрешить.
Встреваю с разъяснением:
- Арон перед трапезой имеет обыкновение молиться: «Господи, преврати эту свинину в телятину!».
- Примерно так! – без тени улыбки подтверждает Арон. И вновь накидывается на Лёшку: - Но ты ведь ел свинину именно как свинину? И знал об этом? И сказал мне – чтобы оскорбить мои светлые чувства. Зачем? Что я сделал тебе плохого? Откуда в тебе, в твои-то годы, такой жестокий и бессмысленный антисемитизм?
Лёшка вздыхает шумно и протяжно. Залпом осушает стопку. Потом – принимает вид Красного Орлёнка на допросе в деникинской контрразведке, рвёт на груди виртуальную тельняшку – и изрекает с непередаваемым пафосом:
- Арон! Брось свои жидовские штучки! НИКОГДА ВАМ, ПАРХАТЫМ, НЕ СДЕЛАТЬ ИЗ МЕНЯ АНТИСЕМИТА!
Не знаю, наверное, в пересказе это смотрится блекловато, но, клянусь, речено было так сильно, истово и искренно, что мы с Ароном буквальнейшим образом валялись под столом полчаса, а то и минут сорок.
Потом же, ещё минут сорок, меня терзала смолисто-чёрная литераторская зависть. Сколько раз я пытался излить своё собственное отношение к еврейству и антисемитизму, сколько натужных эссе на эту тему написал – но не с руки мне было выразить сущность, квинтэссенцию «всего-всего-всего» по еврейскому вопросу в одной такой ёмкой, гениальнейшей фразе, на которую сподобился этот малообразованный (в ту пору) щегол.
Но потом я вспомнил, что его мировоззрение уже пару месяцев формируется под моим чутким инструкторским руководством, успокоился – и с лёгкой головой нырнул в пьянку.