(УДК) CZU 821.161.1 – 3
К – 12
Георгий КАЮРОВ
С В И Д Е Т Е Л Ь (Про Это) О Ней, про Неё и об Этом.
Повесть
Пятнадцатое декабря, суббота. Второй день жжёт в груди, но я бодрюсь. В этом году зима поздняя. Во вторник утром проснулась и не узнала двор. Он весь был засыпан снегом. Тёплая осень согрела декабрь, он и рад стараться – солнце, солнце. Правда, в понедельник, к ночи, немного похолодало. И вот вторник удивил. Снегу навалило под крышу.
Пришли дочь Ольга, сын Василий с детьми, помогли расчистить двор. Снег белый, красивый! В общем, неделя началась славно, так и текла, как в сказке, если не считать позапрошлой ночи. После неё нет на душе покоя. Сон приснился странный… Что-то я такое уже слышала на яву или видела, никак припомнить не могу. Да ну, бог с ней, с этой ночью.
Сегодня утром приехала дочь Елена. Сейчас они с Ольгой хозяйничают на кухне. Никогда не было такого хорошего настроения. Вот только в груди, как открытая рана, – печёт на разрыв.
Ху-у-у! Пройдёт, не такое переживали. Замечательная штука – хорошее настроение. Оно способно быстро сгладить что угодно, особенно, мимолётно всплескивающуюся тревогу за странное жжение, до сего дня не знакомое. А тревога назойливая!
Зимой работы по двору мало. Скотина накормлена. Дочери управляются справно. Хоть воды принести, что ли? О чём не хочется думать сегодня, так это о здоровье. Хорошее напоминание всем в старости, а особенно когда уже за восемьдесят: об опасности нельзя забывать. Вот его, хорошего настроения, предательская миссия. Солнышко, снежок радуют глаз, но душу не утешают. Прав Юрий, счастье – это душевный комфорт плюс здоровое тело. При душевном комфорте нельзя быть счастливым, если палец болит. И, наоборот, при здоровом теле не ощутишь счастья, если в душе тревога.
Душа поёт, сердце болит, в груди пекло… Фу-у-ты! Полведра воды не ахти какая помощь, но всё ж при деле, полное – уже не под силу.
– Мама, что ты делаешь? Мы что, воды не принесём? – Елена заботливая у меня. – Посиди с нами. Хочешь, пойди полежи. Скоро будем обедать.
– Хорошо, хорошо, ху-у, – выдохнула я и, согласившись с дочерью, пошла в дом. Захотелось побыть одной. – Лучше в доме полежу. Я вам тут не нужна. Что-то Юрий не едет. Наверное, очень занят.
– Приедет твой Юрка, – огрызнулась Елена и про себя добавила: – всего-то внук, а любит его как сына.
– Что-то сказала, Лена? – отозвалась Ольга.
– Нет, ничего. Последнее время заговариваться начала, – зыркнув через плечо матери в след, и опять про себя добавила: – Ещё, чего доброго, дом ему отпишет.
Что-то тяжеловато на душе. Столько лет мечтала собрать вокруг себя детей, и вот мечта сбывается, а на душе тоска. Ольга переехала жить в отчий дом, глядишь, и Софья вернётся. Елена и Анна с семьями – в соседних посёлках, всё рядом. Маруся живёт далеко, в Луганске. Видно, там её судьба. Василий, сын, всегда при родителях. Не увидела я в нём наследника. Василий – это моя боль…
С переездом Ольги, что-то ёкнуло: больше Юрия с семьёй не увижу. Тут же отмахнулась от тоскливой мысли-разлуки. Не увижу его больше – сверлило в голове. Не хочу разбираться, кто прав, кто виноват? Мать с сыном в своих, не очень простых отношениях, сами разберутся. Но пока Ольга будет жить здесь, Юрий не приедет – это точно. Вот какие мысли мучили сейчас, когда осталась одна. Нахлынула тоска. Я обвела взглядом комнату, в которой лежала, ожидая обеда. В этой комнате прошла вся жизнь. От волнения напряглась и сдавила руками грудь. Жжение плавно перешло в тяжесть и одним большим камнем придавило меня к кровати. Скрещенные на груди руки легли вдоль тела и погладили мягкое покрывало. Сейчас пройдёт. Надо отвлечься. Эта кровать – моё приданое. А покрывало мы с мужем Саввой купили ещё в Галаце на ярмарке.
Нет. Не проходит.
Из кухни доносились звуки передвигаемой посуды. В груди опять запекло и напомнило о болячке. Тяжелова-то дышать. Посмотрела на часы. Время близилось к обеду. Тревожные мысли носили меня по комнате от вещи к вещи и окунали в воспоминания. Неожиданно перед глазами появилась Ольга, и я вздрогнула от внезапности. Что такое? Она стояла надо мною, и что-то говорила, но я ничего не слышала, только видела, как губы шевелятся, и она внимательно на меня смотрит. Я обвела взглядом комнату, ища предметы, издающие звук, но всё вокруг утонуло в безмолвии. Я потянула носом воздух, наполняя лёгкие, с шумом выдохнула, прислушиваясь к выходящему воздуху, но ничего не услышала. Что? Всё? Почему? Посыпались, совсем не к месту, вопросы, с силой сдавливая голову. В прежние времена от такого давления дико болела голова. Не ощущаю боли, только глушит. Наверное, уши заложило, мелькнуло в голове. Надо сглотнуть слюну и приоткрыть рот. Сглотнула, и слюна медленно, как будто скворча, поползла по пересохшему горлу, но слух не появился. Что происходит?
Вдруг раздался бой часов. Бом! Бом! Раз, два, три…, двенадцать! Полдень! Я отчетливо услышала как часы пробили полдень. Ага! Слух всё-таки есть. Что-то изнутри потянуло с такой жгучей силой, и глаза непроизвольно закрылись… Стоп!!! Я умерла! Надо же, вот и всё! Восемьдесят три года, больна не смертельно, а умерла. Умерла здоровая! Умом можно двинуться от такого.
Наверное, все так умирают. Какая-то неведомая сила изнутри, одновременно, вырывает ниточки жизни сразу из всех органов. И всё, конец!
Говорят, чего боишься, от того и умрёшь. Всю жизнь боялась умереть, мучаясь в болезни. Где исполнение моего страха?
О моей смерти возвестил громкий вопль Ольги. Ей суждено было видеть это! Так ей и надо! У неё на руках и произошёл мой окончательный выход из этого мира. Я как будто вывернулась из-под её руки и уже как-то по-другому, со стороны, окинула взглядом комнату и происходящее вокруг. Я всё видела, слышала, но не могла говорить, и тело, моё тело, уже не принадлежало мне. То, что тело не моё, я поняла по исчезнувшему жжению в груди. Куда же оно девалось? Всё отлегло, и стало легко и свободно.
– Ма-ма! Ма-ма! – причитала Ольга. – Что ты наделала? Встань! Скоро Юра приедет!
На Ольгин вопль прибежала Елена и в истерике бросилась мне на грудь.
– Мама! Оля? Что случилось! Мама! Встань, мама! Ая-я-яй! Оля, что ж ты ничего не сделала?
– Мама! Мама! Я виновата! Но что я должна была сделать! Лена! Мамы больше нет у нас!
Крича и заливаясь слезами, они совсем забыли обо мне, а надо подсуетиться. Чего бы мне ни хотелось, так это чтобы ломали руки, когда будут обмывать и одевать. Или покойников облачают? Ещё не привыкла. Есть немного времени уложить покойницу, как положено, и я сама застыну. Первой опомнилась Елена.
– Давай быстро зажжём свечу, – Елена подошла к иконостасу и взяла восковую свечку. Руки у неё тряслись, но спички подчинились, и свеча затрещала, разгораясь, синим огоньком. – Оля, беги к тёте Мане и зови её к нам. Надо маму быстро обмыть и одеть. Я пока поставлю воду нагреть, и приготовлю вещи.
Обливаясь слезами, Ольга и Елена вышли, оставив меня одну. В окне мелькнула тень, это Ольга побежала к Мане. Елена вернулась в кухню. Резким, глухим эхом пустоты, выварка встала на плиту, и мощный поток воды сопроводил писк опустившегося на цементный пол пустого эмалированного ведра. Несчастная. Совсем сбилась с толку от внезапного горя. Зачем для покойника греть воду? Покойникам простуда не грозит.
Я одна осталась в своей комнате. Оглядела её и заглянула за икону. Всегда хотелось это сделать, но боялась. Думала – богохульство. Ничего, просто угол стены, много паутины и источенное червем дерево иконы. Святые вещи тоже подвержены червоточинам. Лампада погасла. Свеча, зажжённая Еленой, потрескивала. Невыносимо одиноко. Тишина глушит.
В окне замелькали силуэты, и в комнату, бубами, начали входить старухи, держа в руке уже зажженную свечу. Все они крестились на образа, нагрев противоположный от огня конец, крепили свечи на быльцах кровати, на которой я лежала, и тут же принимались хлопотать. Каждая делала то, что считала нужным в таких случаях. Через четверть часа в доме началась логичная суета. В едином копошении всё перемешалось – люди и тени. Удивительно, безмолвие их смешало. Старухи-соседки крестились, перешептывались, поправляли косынки и суетились, суетились, суетились…
Потом кто-то вошел и сообщил, что все готово. Все замерло. Меня подняли и понесли. Наверное, в кухню. Нет, ошиблась, в кладовую. В центре кладовой стояли сдвинутые две лавки. Савва использовал эти лавки, и точно так же сдвигал, чтобы свежевать заколотую свинью. Когда-то мы накрывали их дорожками и выставляли для многочисленных гостей. Теперь их сдвинули…, и на них положили моё тело.
Пришла Елена, держа в руках выварку с горячей водой. Клубы пара вырвались из-под крышки и потянулись к потолку. Тут же скользнули по стене их тени и тоже поднялись вверх. Пар разошёлся и подвис остывать, а тени пропали. Куда они делись?
– Вот вода, – сказала Елена и, задыхаясь от слёз, вышла.
– Маня, вынеси. Зачем нам горячая вода? – сказала какая-то женщина.
– Пусть стоит. Руки потом помоем. Горячая вода всегда пригодится, – чей-то властный бархатный голос навёл порядок. – Давайте быстрее, а то застынет – мороки потом.
Кто это? Что-то не узнаю. Ага! Это Мария. Странно, что пришла. Третьего дня мы с ней сильно поругались. Спасибо ей! Это, наверное, и есть женская солидарность.
Приглашённые для обмывания женщины склонились над лавками и несколько пар рук быстро сняли с меня всю одежду. Сделав своё дело, женщины, расступились, замерев в позах ожидания. На лавках одиноко осталось лежать моё тело – старческая сдоба, такая опара, отдающая сыростью. Слава богу, ещё мокрицы по мне не бегают. Зрелище оказалось не из приятных. Мне стало себя жалко. Потом Мария вышла и втащила шланг. Вот она, обнаженная, правда, жизни.
– Коля, включай! Только тихонько, – крикнула она за дверь.
В её руках зажужжал далёким насосом шланг, и из него пошёл воздух, выталкиваемый водой из колодца. Жирная струя колодезной воды полилась на моё тело, и мне показалось, что я вздрогнула от её ледяного прикосновения, но ничего подобного. Я не почувствовала холода и мне стало даже интересно. Мария заправски, как будто всю жизнь только этим и занималась, обмыла тело, и её голос опять скомандовал:
– Коля выключай!
Струя угасла. Вот так и моя жизнь. Кто-то скомандовал, и она угасла. Угасла в один миг. Даже не дал попрощаться со всеми. Хотела Юрия видеть, деток его, Сашу. Проститься со всеми…
Время упустили и когда дошли до одевания, то руки уже застыли по швам. Пришлось увидеть, как ломают их в суставах. Боли не ощущалось. И вообще, интересно: мыли и ломали уже чьё-то чужое тело. Как легко человек ко всему привыкает. Сила привычки! Конечно, после того, что случилось, человеком меня, назвать было уже нельзя. Человек это единое: тело и душа. Стоит их разъединить – и это уже не человек.
Наконец, привели меня в порядок. Гроб должны были привезти к вечеру. В кладовую пригласили дочерей и, быстро посовещавшись, перенесли меня в дальнюю, не отапливаемую комнату нежилой половины дома. Зимой в ней, как в леднике. Да мне-то всё равно. Интересно, диван, на который меня положили, мягкий? Хоть удобно на нём лежать? Мы купили его тридцать лет назад. Так ни разу на нём и не спала. Вообще эти три комнаты построены больше пол века назад и обставлены мебелью в тоже время, но в них так и не жили, мебелью не пользовались. Шестьдесят лет прожили с мужем в одной комнатёнке. В ней и детей подняли. Спали на немецкой кровати, доставшейся нам от немцев ещё в сорок втором, когда те драпали и на моём приданом. Всего сколько понастроили и не пользовались ничем. Для чего всё это?
Я всё-таки учудила умереть зимой – подолбайте теперь мёрзлую землю. Вот уж, отомстила за всё сразу.
Умереть от страха в наше время это слишком, но я расслабилась. Расслабилась так основательно, что и не разглядела коварства собственной дочери. К ней не подкопаешься. Вроде подсуетилась, вызвала врачей и быстро согласилась с ними: больная в таком возрасте, это уже старость точит. Во! Навыучивали эскулапов ставить безошибочно диагноз: «Старость». Все тоже хороши, на старость списали и успокоились. Никогда не чувствовала себя такой не нужной. Видно, и правда зажилась на этом свете. Надоела всем.
Впервые я почувствовала жжение в груди позапрошлой ночью. На сон грех жаловаться – спала я всегда крепко. Что-то грохнуло на горище, по-видимому, сильно. Этот грохот меня и разбудил. Проснулась в испуге. Сердце колотится, дыхание перехватило. В этот самый момент, запекло в груди, будто сковородку раскалённую поставили и, так потянуло, что от частого дыхания чуть не задохнулась. Испугалась не на шутку. Страх быстро прошёл, а жжение больше не покидало, до смерти. И вот нет больше ничего. Я умерла, и всё закончилось. Эх! Пожить бы ещё чуток!
Всегда пустой дом, более походивший на тихую пристань, вдруг наполнился людьми и тут же превратился в какой-то непрерывный базар. Люди, сгорбившись, копошились, толклись, что-то делали, наверное, нужное, шептались, говорили в пол голоса, рыдали и искоса поглядывали на меня. Понашло люду разного: знакомые и не знакомые, чужие и близкие, как будто все только и ждали, когда умру.
Приехала Степанида, сестра мужа. В былое время не зазовешься, а тут как тут, легка на помине. Чего это я? Мы с ней всегда ладили. Ага, вот и Аня пришла, моя младшая сестра. Смешно звучит – младшая, ей семьдесят восемь. Она в голос не плачет. Вопить тоже не будет, но ночью меня одну не оставит. Так и будет сидеть рядышком.
А это кто пришёл? Ненормальная! Чего же ты, Кина, вырядилась в платок с красными цветами? Кина – это соседка напротив. Она такая интересная. Образования никакого, а руки золотые. Стены и потолок оштукатурит, просто загляденье! Помню, много лет назад, в нашем селе проводили электролинию. Вкопали столбы, слава богу, не по нашей стороне улицы, и протянули провода. Так вот, Кина пару дней не выходила на работу. А шли проливные дожди. Многие не вышли тогда на работу. В правлении колхоза заволновались, и председатель распорядился, чтобы счетовод Гаврилыч сходил, справился, в чём дело. Смеху было на весь район! Оказывается, Кина боялась пройти под проводами, чтобы капающая с них вода не ударила током. Смеялись всем селом над Киной, а выяснилось, что все кто живёт на этой стороне улицы, не вышли на работу по той же причине.
С того времени жизнь круто в селе поменялась. Радио проводили всем миром. Все копали траншею на много километров, от самого городка. В нашем сельском клубе установили огромный таз, потом выяснилось – из чёрной материи он. В клубе собралось всё село. Молодой хлопчик из области установил этот таз на сцене, подкрутил проводки и ушёл в городок, что-то там включить, чтобы этот таз у нас заговорил. Всё село ждало в клубе и подтрунивали друг друга, но больше по поводу таза посмеивались. Так, за общим весельем начали забывать, для чего собрались, когда из этого таза, как гаркнет, таким охрипшим паровозом, думали, конец света наступил.
Да! Были времена! Теперь вот, телевизоры смотрим. Мой правда, тот, что Юрий привёз, как сломался, так и стоит, только место занимает. Просила дочерей, сына отремонтировать, да всё некогда им.
Периодически в комнату входят дочери и вопят, что есть мочи. У Елены складно получается причитать. Самих себя жалко. Если ради меня, то мне уже всё равно, а вы поживите в радость! Для себя я определила – смерти нет. Есть только жизнь! Жизнь – одна и бесконечная!
Чаще стала думать о смерти, когда Савву похоронила. Старалась представить её, фантазировала и обманулась. Ушла из жизни совсем по-другому. Не больно. Чего боялась? Правда, последние лет пять о смерти думала уже без страха. Лечись – не лечись, молись – не молись, верь – не верь, а уйдёшь в назначенный час. Можешь только его приблизить, но никак не отдалить.
Вот и сын Василий пришёл. Опустился на колени и завопил по-бабьи, но с мужским баском. Сломала я ему жизнь. Держала при себе и сломала жизнь. Прощения попросить, да поздно.
– Мама, мама, что ты наделала?
Ничего не наделала! Жалеет, что я умерла. Дурень! Вот завяз! Даже не может порадоваться свободе. Дурень ты, дурень. Радоваться надо, а ты плачешь. С моей смертью пришла твоя свобода. Тебе бы смерти моей желать ещё лет двадцать назад. Может, и лучше сложилось бы у тебя. Хотя может ты и прав: неожиданно умереть – это как обделаться.
К Василию подошли две женщины и стали его успокаивать. Интересно, что они ему говорят? Совсем ничего не слышно. Гул какой-то в комнате. Надо прислушаться.
– Вася, ну, успокойся, успокойся, – лепетала одна.
– Вася, надо стулья принести, чтобы можно было сидеть, – наставила другая. – Покойницу нельзя оставлять одну, а мы будем рядом.
– Да, да, – выдохнул сын и ушёл. Через какое-то время он вернулся, втаскивая с соседским Димой две скамейки, на которых ещё час назад обмывали моё тело и установили их у дивана, накрыв домоткаными дорожками. Я их сама ткала, специально себе на похороны. Чтобы в гробу постелили и в могилу, под гроб положили. Так сделала мужу, когда он умер и себе наказала сделать.
– Нет, нет, Вася, скамейки надо под стенку поставить, – зашипела первая старуха. – О стену опереться можно, а то тяжело в висе сидеть.
Диван с моим телом выдвинули на середину комнаты, и скамейки установили у стены. Тут же их заняли несколько старух в чёрных платках, повязанных на манер матрёшек, и тихо о чём-то зашептали не сговариваясь.
– Иван! Ты чего туда полез? – рявкнул Василий, и сосед Иван быстро закрыл дверцу секретера. – Чего там потерял? Ни стыда, ни совести у тебя!
– Да, ладно тебе, Вася. Я просто посмотрел, – пытался оправдываться сосед.
– Знаю я твои смотрины. Побойся бога. Покойница в доме, – Василий не смог удержать слёзы и вышел на улицу. Иван последовал за ним. В комнате остались старухи-сиделки. Вот гад! Уже хотел стащить чего ни будь. За всеми глаз да глаз нужен.
Всю жизнь боялась, чтобы не нарушить Закон божий и думала о душе. И вот стою перед фактом. Умерло тело и угасает душа, а говорили – она переселяется в кого-то другого. Может, в тварь какую земную? Мне-то, какая разница? Может, в предыдущей жизни я была какой-нибудь знатной особой. Проку от этого? Я не прочувствовала. За работой и оравой детей некогда было особо думать об этом. А может, наоборот, досталась мне душа какой-нибудь скорпионихи, раздавленной смотрителем в зоопарке. В общем, тоже ерунда. Никакого резона скорпионской душе переселяться в человеческую шкуру нет. Каждая тварь земная довольна своей жизнью на земле, и человек не исключение, ни в сути, ни в названии. Чтобы быть недовольным своей жизнью, надо помнить предыдущую, для сравнения. А этого быть не может! Если душа человека может переселиться в лягушку, а лягушке нравится жить в болоте и, вообще, ей нравится её существование, то душа лягушки переселившись в человека, должна прийти в ужас и покончить с жизнью! А представляете, что ждёт человеческую душу оказавшуюся в теле глиста? Тьфу, тьфу, тьфу, придёт же такое… Чуть не сказала - в голову.
Люди всё идут и идут. Соседи, односельчане, из соседних сёл. Спасибо им. Вновь прибывшие толпятся у входа и ожидают своего череда. Затем проходят в комнату посмотреть на меня, а я лежу на диване, которому двадцать лет. Надо же – я умерла. Тело, столько лет повиновавшееся мне, теперь не моё, а между тем я продолжаю видеть, слышать, понимать и думать. Может, я не умерла? Может быть, всё это сон? Как его там? Летаргический, что ли? Что же это такое со мною происходит? Все говорят, я умерла, а я слышу, думаю, вижу и понимаю. Вот только тела своего не ощущаю. Разве может быть такое, чтобы мозг жил отдельно от тела? Может быть, мозг живёт дольше? Ведь волосы и ногти растут ещё пол года после смерти. Правда, тьфу, тьфу, тьфу сама не видела. Слышала, могильщики рассказывали. Умерла Варька Сносиха, и ей выкопали могилу рядом с мужем её, а он умер полугодом раньше. Так могильщики лопатами случайно разрубили доски его гроба, ну и заглянули… Места на кладбище мало, вот и хоронят уже друг на друге. Я себе тоже место рядом с мужем приберегла. Хочу и в могиле быть рядом с ним, с Саввой моим. Мы с ним прожили не простую, но хорошую жизнь. Девятеро детей своих и одна приёмная – Марийка. Подобрала в голодовку на дороге. Проезжал обоз с детдомовскими детьми, и её, слабенькую, оставили у дороги. Кормить нечем было, и совсем ослабевших детей оставляли прямо на дорогах, в полях. Нашлось ей место у нас. Не самое лучшее, но выкормили, вырастили. Через несколько лет отдали в бездетную семью. Марийка живёт хорошо. Больше сказать ничего не могу. Своих же детей ни одного не оставили без внимания. Троих ещё маленькими потеряли. Первенец Стёпа болел. Долго переживала, но жизнь идёт. Ванюшу годовалого Соня и Оля выкупали в колодезной воде. Не смогли спасти, – сгорел от температуры, сердечко не выдержало. Что тут скажешь? И Ванюша наш, и Соня с Олей наши. К Семёну мы даже не успели привыкнуть – голодовка унесла, и месяца ему не исполнилось. Кормить надо было взрослых, чтобы было кому на семью работать. Сложные переживали времена. Могилки все их ухожены. Шестерых подняли на ноги, выучили. У всех детки славные, внуки, правнуки у меня уже есть. Грех на жизнь жаловаться.
Я всегда думала, что нет счастья без семейной жизни. Такое воспитание было. Моя молодость прошла без желанной встречи. В одно утро пришёл отец и сказал, что вечером придут сваты. Через три дня сыграли свадьбу. Во время сватовства я всё гадала: кто же мой будущий муж? Увидела его только в день свадьбы. Нам с Саввой пары лет не хватило до золотого юбилея. Жалел он меня. Счастье это. Большое счастье, когда муж жалеет! Вот так вот!
Что там за суета во дворе? Ага! Гробовщик, наконец, явился. Надо же, темно уже на улице. Гроб внесли в комнату, напротив, через коридор. В неё и меня перенесли. Они, что? Решили по всему дому меня потаскать на прощание? Эта комната тоже не обжитая. Мебель из неё вынесли. Шторы плотно закрыты. Зеркало завешено чёрной материей. Лампада у иконы в углу, под потолком, зажжена. Гроб, обитый чёрной материей, установили на трёх табуретках в центре комнаты. Внесли два мешка и вывалили из них стружку. Затем выстелили дорожки и поверх них какое-то покрывало и уж, потом уложили моё тело. Вот я и в последней лодке. Рядом с гробом, у стены, поставили длинную лавку. Её тут же заняли старухи-сиделки.
Наступила ночь. Я лежала, накрытая простынёй с вышитым крестом посередине. Простынь привезли из церкви. Старухи-сиделки, знакомые и не знакомые менялись на скамейке, но разговор монотонно продолжался. Говорили о разном. Больше о жизни и ценах на продукты, о болезнях и смерти, в общем потоке, говорили отрывочными монологами какой-нибудь старушенции. Все остальные только кивали в знак согласия и вздыхали. Вздыхали каждая о своём. В комнату периодически входила Елена и, услышав разговоры, стыдила, уличала в крамоле. На что старушенции смиренно отвечали, что-то в духе: «Ничего, дочка, все там будем. Покойница о жизни слушает и нам попривычнее, всё ближе к ней мы уже.» Елена только разводила руками и, высморкавшись в конец платка, уходила, качая головой.
Старухи иногда прекращали разговоры, и одна заводила чтение Псалтыри, негромко пели псалмы. Молитвы слушали, сказав «Аминь», крестились. От движения рук пламя свечей колебалось, и тенями хаотически разбегалось по всей комнате, замыкая круг. Это была моя первая ночь в собственном доме в качестве покойницы.
За окном завыла Роза, и тут же кто-то крикнул: «Цыц!». Псина умолкла. Ударила цепь о доски – Роза залезла в конуру. В комнату юркнула маленькая тень и растворилась в угловой темени, ни кем не замеченной. Интересно, кто это?
Как досадно, что не возможно хотя бы на минуту вернуться и передать всем свои ощущения. Рассказать, как всё происходит вокруг! Но что это? Бьют часы! Старушенции, как куры на насесте, встряхнулись от навевающего сна и быстро закрестились. Но никто не сдвинулся с места, чтобы остановить часы, а только уставились немигающими глазами в сторону накрытых чёрной материей часов и с ужасом шептали моления к господу помиловать их, просили прощения у покойницы.
– Кто завёл часы? – грудным шёпотом зашипела прибежавшая на бой часов Елена, – Вы что? Совсем совесть потеряли!
– Лена, чего кричишь? Побойся бога! Разве ж мы не знаем обрядов? – зашептала, охваченная ужасом, одна из старух. – Они сами, вдруг, бить начали.
– Покойница ещё в доме, – монотонно пропела сидящая рядом с ней, – вот она и запустила часы. Здесь она где-то, – с этими словами говорившая подняла указательный палец к верху, обвела комнату по потолку, каким-то шальным взглядом, и все быстро перекрестились, сопроводив крест: – Упокой господи её душу грешную.
Чего это они на меня? Я – грешница! Тоже мне праведницы!
Елена приставила табурет и поднялась к часам.
– Включите свет, ничего не видно, – сверху зашипело её голосом.
В углу, зашевелились, щёлкнул выключатель.
– А ты что тут делаешь? – забухал Еленин голос, все старухи встрепенулись и вытаращились на нее. – Что у тебя в руках? – Лена крепко схватила за шиворот сгорбившуюся фигуру и развернула лицом к свету. – Ах, ты, скотина! И не стыдно тебе? – закричала она, когда увидела, кого держит за ворот. Хиленький старикашка, сельский бродяга, пытался вырваться. Елена, одной рукой крепко держала его за ворот, а другой ныряла бродяге за пазуху и доставала мои вещи, до сего момента лежавшие в сундуке. Вот чья тень пробралась в комнату?
К двум часам ночи сиделки уснули. В комнате бодрствовали только свечи, потрескивая и разгоняя тени по стенам и потолку. Во дворе нет-нет кто-то проходил. Едва слышно звякала цепь о будку – это Роза поднимала голову на проходящего. Из кухни доносились звуки - шли приготовления. Но скоро и там всё затихло.
Наступило томительное ожидание, окутанное глубокой тишиной. И моя жизнь замелькала передо мною, как светящиеся окна скорого поезда. Яркие картинки жизни соединились в одну страшную по своей логичности линию судьбы. Подходя к концу жизни, я всё чаще думала о любви, счастье, смысле жизни и каждый раз приходила к разным, порою противоположным заключениям. И вот наступил конец. Моё тело лежит в гробу, и вся моя жизнь предстала во всей своей жестокой, не щадящей правде. Я смогла увидеть не отрывочные эпизоды, а одну судьбу, которая начиналась со дня моего рождения и должна была закончиться вот в этой комнате.
Тявкнула Роза, и следом стукнула калитка. Послышались шаги. Ворота открыты настежь, зачем в калитку входить? Кто это пришёл? У дверей в дом, шаркнув, легли сумки. Софья приехала – моя старшая дочка.
Рассвело. День начал набирать силу. Всё пришло в движение. Старухи-сиделки по очереди выходили во двор для утренних надобностей. Пришли дочери и Василий. Лица осунулись, глаза красные, под глазами припухло. Господи, как они изменились за ночь, как быстро постарели! Какие они уже все старые! Сколько-то годков по жизни я отмахала. Семнадцать – одна жила. Дети подрастали и осколками разлетались по всему миру. Чтобы собрать их вместе била телеграмму, что тяжело больна. Только так и могла их собрать. Такому обману Юрий меня надоумил. Как-то пришло извещение на междугородние переговоры, по адресу вроде от Ольги, а ехать надо на телеграф в соседний городок. Мы разволновались. Савва говорит: ступай, может, чего случилось. Собралась и поехала. Ждала больше двух часов. Вдруг пригласили в кабину. Хватаю трубку, слышно плохо. Не узнаю голоса Ольги. А это Юрий.
– Ба, здравствуй! Как дела? Я не могу долго говорить. На каникулы приеду, только пошли мне в интернат телеграмму, что ты или дедушка умерли. Ну, или тяжело заболели, но это хуже. – В трубке раздались короткие гудки. Стою, лица на мне нет, а в голове вопросы какие-то всё дурацкие: «Почему хуже?», «Хуже чего?» Давай трясти трубку, кричать что-то. Это сейчас мы все образованные, а тогда я дула, дула в трубку, кричала, звала… Домой ехала с тяжёлым сердцем. Что мужу сказать? Но телеграммку всё-таки отбила. Потом обвыклась. За годы учёбы Юрия, сначала последние два – в интернате, потом – техникум, институт. Мы с ним всех родственников «переболели» и перехоронили. Что делать? С них не убудет, а ему с такой телеграммкой зелёный свет везде. При наших очередях и дефиците – это большое дело.
Я вчера не справедлива к детям была. Видно, и правда моя смерть принесла им горе. Я всё-таки вредная по жизни была бабенция, такой и осталась, а говорят: горбатого – могила исправит. Дульки! Не исправила.
Лёгок на помине! Юрий приехал. Слышу его голос. Успел всё-таки. Значит, свидимся напоследок.
– Святоша мог бы и пешком прийти, – безжалостной монотонностью звучал его голос. – К богу спешить не надо, каждый день с ним общается. Покойница вашей церкви столько денег понатаскала, что попам на одну поездку на такси можно было бы и разориться. Даже на это человек, не заслужил от церкви внимания.
Все расступились. В комнату вошёл он. В чёрном пальто, шляпе и выбрит гладко. Вот и увиделись. Он всё поймёт. Во всём разберётся. Только поздно сынок – я умерла. Всё равно, кто виноват. Я уже не вернусь. Где же дети? Где Александра, Ариночка, Сашенька?
– Господи, прости грехи наши перед покойницей, – раздалось в толпе старух, чьё-то причитание, – бабы, гляньте на покойницу!
Все обратили на меня свои взоры и закрестились. Что это с ними? Чего меня разглядывать?
– Гляньте, – не унималась причитающая, – покойница рот открыла! Он вошел, и она рот открыла! Она его ждала! Покойница Василиса в доме.
Все как заворожённые повернулись к Юрию и расступились, но он не удостоил их своим вниманием. Он есть он.
Юрий не спешит снимать шляпу. Его взгляд прикован ко мне. Как жаль, что я не могу крикнуть, позвать: «Повернись! Говори, я ещё могу, хотя бы услышать тебя». Кто-то трогает Юрия за рукав. Кто все эти люди? Вот зачем он его трогает? Какой-то старикашка настойчиво теребит Юрия за рукав.
– Шляпу надо снять.
– Кому надо? – Юрий недовольно посмотрел сверху вниз сквозь говорившего и отвернулся.
– Покойнице, – сконфужено промямлил старикашка.
– Ей уже ничего не надо, – не оборачиваясь парировал Юрий и снял шляпу.
Неудачливый советчик умолк. Юрий подошёл к гробу и у изголовья положил Евангелие. Надо же, привёз свой томик Евангелия. На мои сложенные руки Юрий положил охапку гвоздик и тыльной стороной пальцев погладил меня по щеке. Старухи подхватили цветы и обложили ими всё моё тело. Красиво получилось! Красный цвет мой любимый. Я всегда всё красное покупала. Для меня красное, значит полезное, хорошее, нужное, в общем надо всегда покупать. Однажды купила книгу в красной обложке, она долго лежала у меня, пока Юрий не приехал. Посмотрел на книгу и говорит: «Хорошую книгу бабушка купила. Очень интересная и полезная книга. Я давно её искал, но никак не попадалась».
Юрий стоял у гроба и не сводил с меня глаз. Его желваки играли, ужесточая черты лица, и резко ходил кадык, сопровождая сглатывание. Но удержаться не получилось, и слеза поползла по щеке. В комнату никто не входил, чтобы не мешать. Умолкли и сиделки. «Стой у ограды моих чертогов и любуйся, как я лежу и не могу уже расточать свою улыбку и слёзы счастья твоему приезду».
За окном раздались голоса, и вдруг все забегали. Наконец явился священник. В комнату вошёл Василий. В открытую дверь, на улице, мелькал привезенный отец Никодим.
– Юра! Машина вернулась. Батюшку привезли. Водитель спрашивает, что делать.
– Пусть ждёт. Покормите его, – приказал Юрий.
Ну, да! Кто же мог привезти батюшку? Мой Василий до весны бегал бы и искал машину. Спасибо тебе, Юра, что отправил машину за этим бесовым прохвостом. Знаю я его. Думала, может, кого-то приличнее пришлют, а то этого ханыгу видеть не могу. Видно, такими и надо провожать в последний путь. Такими, как гвоздями, заколачивают за тобой дверь в преисподнюю.
Отец Никодим, семеня, вплыл в комнату и глазками буравчиками оценивающе всех и вся оглядел.
– Кто это положил сюда? – тенорком пропел отец Никодим. Не заметила, кто ему что-то шепнул на ухо, а Юрий пристально посмотрел на священника. – Так-так-так. Хо-оро-ошо-о, – пропел и осекся батюшка, встретившись взглядом с Юрием. Повернулся на каблуке, и так же выплыл из комнаты.
Все занялись приготовлениями к отпеванию. От листа с разрешительной молитвой отрезали полоску, венчик называется, и Елена пыталась закрепить его у меня на лбу. У неё не получалось, тряслись руки от волнения.
– Не мучайся. Скажи ей, пусть сама закрепит венчик, – как гром, прозвучал голос Юрия.
– Ой! Господи, прости его, душу грешную, – запричитала в ответ Аня и быстро трижды перекрестилась.
– Юра, побойся бога. Ну, что ты говоришь, – начала оправдываться за свою неловкость Елена. Голос её дрожал. Она совсем растерялась, её затрясло, ленту закрепить не удавалось, а вдобавок развязалась косынка у меня на голове, и растрепались волосы.
– Чего ты её мотыляешь? Венчик на лоб покойнице не можете прицепить. Покойница от такого сейчас встанет, – Юрий был, не умолим, и голос его звучал сталью, рассекая бабий страх. А бабы от страха закрестились и завопили в голос. И не было им удержу.
– Взял бы и помог, – срывающимся, переходящим на шёпот голосом сказала Елена. Руки и плечи у неё лихорадочно затряслись, и она разрыдалась.
– Просить Юрия помочь! Глупее нет занятия, – зашептала Кина своей соседке. – Покойница, прежде чем умереть всё приготовила, а потом умерла. Говорит, приготовлю сама, иначе Юра всё равно ничего не сделает, - старуха закивала головой, в знак неодобрения.
Балаболка ты Кина, и балаболкой осталась.
Как-то Юрий приехал зимой, Кина была у меня в гостях, и я быстро собралась растопить печку, чтобы согреть комнату. Он не переносит холода. Принесла дров, уголь и растапливаю печь. Кина говорит Юрию, мол, встал бы и помог бабушке, а он только глазами, из под бровей повёл и вышел на улицу. Вот она, торба с дустом, и носит с тех пор по селу. А Юрий, оказывается, пока эта ощипанная сорока со мной причитала, кстати, тоже особо не спешила мне помочь, пошёл к соседу Дмитрию Харитоновичу, директору горгаза, и договорился, чтобы мне провели газ в дом. Юрий всё до копеечки заплатил, и мне даже новую газовую плиту установили. Двенадцать лет не ношу дрова и уголь. Топлю дом газом
Венчик закрепила помощница батюшки. Она бесцеремонно, со знанием дела, завязала косынку, предварительно поправив волосы и заправила концы венчика за края косынки. Затем взяла иголку с ниткой и ловкими движениями сшила мне губы, и рот застыл в узкой, жёсткой линии. С приготовлениями было покончено.
На отпевание собрались все родственники, близкие, дальние и самые дальние. Отец Никодим обряженный в церковные одежды проплыл вокруг гроба и ещё красивым, не до конца пропитым голосом, скороговоркой начал отпевание.
Каждый из присутствующих в левой руке держал зажжённую свечу. Свечи в разнобой потрескивали, создавая фон голосу священника. Все крестились, повторяя крест за отцом Никодимом. Не крестился только Юрий. Сколько мне хотелось бы ему сказать! Юрий не сводил с меня взгляда, и мысли его были далеко в прошлом. Лицо немного осунулось, а так ничего. Любила его, как сына своего.
– Мальчик, аккуратнее держи свечу, а то курточку себе прожжёшь, – вдруг прервал песнопение отец Никодим, и все посмотрели в сторону внимания батюшки. Это Василёк – мой внучёк. Хороший мальчик, послушный. Он и у гроба примостился у ног моих, рядом с Юрием. Василёк держал свечу и старался не пропустить, когда креститься, забывая о ней. Пламя свечи, тут же предательски пыталось за что-нибудь зацепиться. Но отец Никодим не дремал. Этот пройдоха всё видит. Марийка поправила Василька, и что-то шепнула ему. Только Юрий не дрогнул ни единым мускулом, а пристально посмотрел на батюшку, уже отвернувшегося и склонившего голову над молитвенником, отыскивая место, на котором прервался. За последние два дня чаще слышу говорящих шёпотом.
– Пол креста? – рассёк холодный воздух голос Юрия.
Бабы быстро закрестились и зашептали каждая своё, а мужики посмотрели на Юрия.
– Святой отец! Что это у тебя пол креста на фелони? – неумолимость Юрия содрогнула толпу.
Все посмотрели на спину батюшке. На фелони, и, правда, не доставало половины креста, и бабы снова быстро трижды перекрестились.
– Скудность, сын мой. Церковь живёт в нужде, как и весь народ. Как говорится: с Господом в душе – у народа в сердце. А народ нынче бедствует, и церковь, со своим народом, терпит лишения, – не оборачиваясь, скороговоркой пропел отец Никодим и скрепил свои слова размашистым крестом.
Один из моих кумовьёв, Михаил Петрович, долго щурился и, наконец, рассмотрев спину отца Никодима, трижды смачно сплюнул через плечо. Опять всеобщее внимание было обращено на нового возмутителя спокойствия. Отпевание не клеилось. Анна шикнула на Михаила Петровича и ткнула его в бок. Михаил Петрович смешно скривился от боли. Василёк не удержался и звонко рассмеялся. Юрий положил ему на плечо руку и Василёк так же неожиданно умолк. Нет, Юрий не даст меня отпеть по-человечески. Всё равно интересно получается. Этот пройдоха пришёл в потрёпанной фелони, да ещё и с половиной креста. Юра, сынок, помолчи. Дай меня отпеть по-человечески. Ну, не похороны, а комедия получается.
Отец Никодим продолжал панихиду. Этот потерявший совесть человек делал свою работу. В его возрасте только приходят к потере совести, а не находят её. Не сержусь на него. Странные мы люди. Если и правда есть Сатана, то мы ближе к нему всё-таки. Умер человек, его бы тихо похоронить и всё. Нет, мы из этого целое представление рядим и потом пять раз на году попойку устраиваем. Чего вы все вырядились, как на свадьбу?
Как хочется пожить ещё чуть-чуть! Поговорить со всеми: с детьми, с соседями, знакомыми и незнакомыми людьми. Самый раз вот теперь вернуться, хотя бы на часок, чтобы рассказать, что нет плохих людей. Всё, что вокруг нас, - это мы сами создаём, делаем своими руками, надумываем своим умом. Я бы всем сказала, что память у нас всех короткая, особенно на добро. Как не справедливо устроено увидеть всю свою жизнь после смерти! Как не справедливо, что человеку определена участь – жить в неведении. Какая же ужасно человеческое бессилие перед неотвратимостью. Мы не внимательны друг к другу. Человек проходит за жизнь сквозь клоаку ужаса и остаётся человеком любимым и любящим, заботливым и дорогим, растит детей и заботится о стариках. И, умирая человек заслуживает, хотя бы уйти тихо, незамечено…
– Упо-окой, Боже-де, рабу Твою, и учени ея в рай, идеже лицы святых, Госпо-оди, и праведницы сияют, яко-яко-яко… – Певучий голос отца Никодима зацепился за корявый слог и повис в воздухе. Присутствующие посмотрели на батюшку, потом на Юрия. В комнате создалась такая атмосфера, что можно было ждать чего угодно. Пауза затягивалась. Юрий перевёл взгляд с меня на отца Никодима. Отец же Никодим что-то рассматривал на улице, отодвинув занавеску и не замечая пристального внимания присутствующих.
– Тьфу ты! – сплюнула Маня, которая тоже глянула в окно. – Верка-бесстыдница, – прошипела она соседке, но все услышали.
Слова Мани взбодрили родственников. Народ закачался, переминаясь с ноги на ногу, зашушукался, и по комнате засквозил смешок. Когда была жива, иногда меня посещали распутные мысли, чтоб на моих похоронах сыграли какую-нибудь весёлую музыку. Но что отпевание превратится в такое! И представить не могла. Кому при жизни, этакое в голову придёт? Наконец батюшка опомнился и, быстро отдёрнув руку, продолжил:
– Яко светила: усопшаю рабу Твою упокой, презирая ея все согреше-ения-я!
Сколько раз сама бывала на похоронах и не как не могла понять, что нас всех объединяет, думала – покойник. Надо было умереть, чтобы уразуметь – тупое выражение лица. И ещё, некоторая доля театральности нас объединяет. Уборная, наверное, единственное место, где не надо контролировать хотя бы мимику своего лица. Вот уж когда мимика лица природно-органично отображает натужную деятельность другого органа, нашего организма. Похороны же - это массовка, такой всеобщий огляд, тут даже самый огорчённый человек не сможет отогнать от себя мысли, что на него смотрят другие, а значит позёрство обеспечено.
Лучше бы Юрий не приезжал. На его лице всё написано. Ничто не может заставить его измениться. Его можно отвлечь, но ненадолго. Он не замечает толпу, а толпа его чувствует и сторонится. Стоя у моих ног, он погружён в свои мысли и не сразу может сосредоточиться на происходящем. Юрий недоволен тем, что его прерывают, и край его рта вытягивает брезгливую линию, глаза щурятся, и батюшка в очередной раз получает порцию его взгляда. Сдержался Юрий только ради меня. Спасибо, сынок! Отец Никодим внимательно посмотрел на Юрия: «Чужак». И, отвернувшись, продолжил панихиду.
– Радуйся, Чистая, Бо-ога-а плотию Рождша-ая, – монотонной скороговоркой пел отец Никодим, то и дело поворачиваясь ко всем и обмахивая кадилом.
На взмахи кадила люди крестятся. Крестится и Василёк. Его лицо застыло, взгляд на мне и ничто не может ему помешать. Юрий не крестится. Он думает обо мне. Слеза периодически скатывается по его щеке, и желваки напрягаются, сдерживая эмоции и ужесточая черты лица. Как хочется крикнуть: Обернись! Я здесь!
– …во спасение всех, Ею же род человеческий обрете спа-асе-ение, о-осто-оро-ожнее книгу во-оско-ом обля-япа-аешь, – объединённая панихидным безмолствием толпа дрогнула от последних слов батюшки, и многочисленные взгляды устремились на батюшкину помощницу, отец Никодим продолжил: – То-обо-ою да обрящем рай, огородице Чистая Бла-аго-осло-ове-енная-я!
Юрий не успел понять, отчего взбудоражилась толпа, да и слава богу, он только сощурил глаза, концентрируя внимание, обвёл всех взглядом и опять ушёл в себя.
– А теперь преклоним колена, – призвал священник и, повернувшись лицом, стал обмахивать родственников поверх голов кадилом. Остался стоять только Юрий, но и в его сторону отец Никодим махнул связкой цепочек. Цепочки вскидывали кадило и, преломившись, послушно тянулись за пухлой рукой батюшки, разнося запах ладана по всей комнате.
– Со святыми упокой, Христе, душу, рабы Твоея, идеже несть болезнь, ни печаль, ни во-о-озды-ы-ыха-а-а-а, – завис в воздухе глас батюшки, и все опять посмотрели на отца Никодима. Но он не мог совладать со своими утробными потребностями и закончил зевоту в мажорном аккорде, – а-ани-и-ие, – и быстро захлопал ресницами.
– Ещё раз зевнёшь, пойдёшь в свою церковь пешком, – хлестнул батюшку Юрий, – приставлю к тебе вот этих верзил, чтобы они проследили, как ты отшагаешь по сугробам все пятнадцать километров. Вот такая у тебя перспектива… – отводя взгляд от батюшки, уже вполголоса добавил: – хренов посредник.
Люди молча ждали, боясь или не зная, что делать, а батюшка, проморгавшись, продолжил панихиду, больше не зевая и не отвлекаясь. В завершение отец Никодим взял лист с разрешительной молитвой и проверил вписано ли моё имя. Прочитав молитву в голос, свернул её и сунул мне в руку. Трижды возвестив всем «Аминь», отец Никодим надел скуфью и вышел из комнаты. Его помощница предложила родственникам подойти к покойнице попрощаться и, собрав книги, ушла. Участвующие в отпевании очередью потянулись следом, предварительно подходя ко мне и целуя в подбородок. Что-то ухудшилось зрение. Я всматриваюсь в их лица и не могу понять, что со мной творится? Они подходят, целуют и выходят молча, измученные не для живого человека процедурой, а вокруг образовался гомон. Что происходит? Кто говорит? Да это же мысли! Гомон мыслей, потоком, вслед за выходящими, покинул комнату. Я вслушиваюсь и улавливаю отрывочные фразы. «…курить хочется…», «…батюшка мог бы и побыстрее, мать его…», «…этот даже колено не приклонил…». Я слышу мысли людей! Я начала слышать мысли людей! Всех сразу. Боже, какой хаос мыслей! Последним подошёл Юрий. Он опять тыльной стороной пальцев прикоснулся к моей щеке, закрыл глаза и замер на мгновение. «Ты была, как стержень. Как золотая рыбка в аквариуме: проку от неё мало, но она должна там быть. Прощай!»
На улице мужики достали курево и жадно затянулись, а женщины засуетились в приготовлениях
Отец Никодим стоял рядом с Василием, и они о чём-то тихо говорили.
– Юрий! – окрикнул Василий вышедшего племянника. – Надо батюшку отвезти обратно в город. Дашь машину?
– Дам, – ответил Юрий. – Выбирай святой отец, – уже к отцу Никодиму обратился он, – провожаешь покойницу до кладбища, сделаешь ей у могилы ручкой, и машина докатит тебя до самого порога твоей преисподней. Либо ты свободен прямо сейчас и отправляешься пешком.
С этими словами Юрий повернулся и пошёл к кухне, не дожидаясь ответа. Уже входя в кухню, он оглянулся на батюшку: «С паршивой овцы хоть шерсти клок», – вывели его губы. Святой отец по губам прочитал, что было сказано. Глаза Юрия вызывающе улыбались, а глазки отца Никодима забегали. «Сволочь, заставил, всё-таки на кладбище идти». Но взгляд его быстро выровнялся, и он смиренно уставился на хлопнувшую за Юрием дверь. Василий стоял молча и ждал, что скажет отец Никодим: «Юрка, всё-таки циник, но его не переломишь. Вот бы мне так уметь – сказал, как отрезал». Неужели моего сына посещают мужские мысли? Нет, сынок! Юрий не тебе чета! Не циник он, а справедливый.
Юрий в гости приезжал осенью и весной. Влетал как ветер. Не успею на него наглядеться, детками налюбоваться, с Сашей поговорить, а он уже засобирался. «Лучший гость бабушка, тот, что не задерживается, а в наше время и со своими продуктами». И всегда улыбается. Как навезёт всякой всячины, я таких продуктов не видела за всю свою жизнь. Осенью скажет: «Смотри бабушка, не помри зимой, будешь лежать до лета. Мёрзлую землю долбать, ну её к чёрту». А весной скажет: «Не вздумай помереть летом, испортишь отпуск всем. Детей надо на море свозить». Я так и тянула. Кстати, этой осенью он не приезжал. Вот, и не верь в приметы!
В кухне собрались дочери и жарко спорили. Когда Юрий зашёл, распаляющаяся Елена умолкла. Следом вошёл Василий. Что сейчас произойдёт, даже не берусь предположить.
– Дом делите, – иронично обвёл взглядом притихших тёток Юрий: – Покойница ещё во дворе. А потом, чего распаляться? Завещание на Соню.
– Это не твоё дело, – огрызнулась Елена.
Всегда чувствовала, как витает вокруг меня напряжение по поводу завещания на дом, но открыто только Василий требовал отписать дом ему. Эти курицы хитростью пытались заполучить своё право. Интересно посмотреть и послушать.
– Почему же не моё? – спокойно парировал Юрий. Он сел на лавку, закинул нога на ногу, замком обхватив колено, и улыбающимися глазами в упор, посмотрел на Елену.
– По закону, имеют право только близкие родственники, – с вызовом ответила Елена.
– По какому закону? Если по Гражданскому Кодексу, то завещание на Софью. Дело, стало быть, сделано. Если по бандитскому, так ты мне уже двенадцать лет долг не возвращаешь. С процентами на два дома набежало, а доля твоя – шестая часть. У кого есть претензии ещё?
– Сынок ты…
– Ты, мать, своё слово потеряла, когда меня двадцати девяти дней от роду привезла и бабушке в подол бросила, а потом через три года забрала, чтобы в интернат отдать. Вот там и ищи своё слово. К тому же у тебя есть свой дом.
Ольга уткнулась в платок и разрыдалась. Откуда у них только слёзы берутся? Юрий наведёт порядок, я чувствую. Дремавшая, с похмелья, Анна очнулась и, не понимая о чём идёт разговор, пробормотала:
– Я свою долю могу и бартером взять, например вином.
Юрий подошёл к столу, налил стакан вина, подошёл к Анне, обнял её и подсунул ко рту стакан и, пока та пила, зашептал ей прямо в ухо, но чтобы все слышали:
– Пей, милая, и считай, сколько моей дочери лет. Ровно столько лет ты мне должна деньги. И не малую сумму, заметь.
От его слов Анна поперхнулась и, отстранившись от стакана, попыталась что-то сказать, но Юрий усилием усадил её обратно и она уснула.
– У кого есть ещё претензии на дом, вот мои условия, отдайте мне деньги за газ, за новую крышу и вы станете счастливыми обладателями наследства. Но если по мирному, то, я считаю, дом должен достаться Василию. И вот вам мои аргументы: Василий единственный сын, а значит, он должен унаследовать отцовский дом. Он не должен расплачиваться за то, что вы не смогли найти своё счастье в мужнем доме. Следующее: у Василия четверо детей, и есть сын, который тоже наследник.
Вот так просто взял и навёл порядок. В кухню вбежал Василёк.
– Папа, бабушку вынесли на улицу, и она почернела.
– Что ещё там случилось? – вскочил сын.
– Успокойся, это мороз, – осадил Василия Юрий.
– Живодёр! – в истерике ударилась Елена и упала без чувств. Дочери кинулись к ней.
– А это обморок, – спокойно сказал Юрий. – Василий, похлопай её по щекам, если нет нашатыря. Я с удовольствием встречусь с тем, кто привезёт мне деньги.
Юрий вышел на улицу.
К тому времени несколько мужиков вынесли гроб из дома и установили его на приготовленные табуретки. Лицо у меня и, правда, почернело.
Похороны были назначены на три. Оставалось ещё два с половиной часа, и отец Никодим засуетился. «Всё равно я тебя нае… Вот назойливая старуха, навязалась на мою голову. Видно, без обеда буду сегодня». Сколько грязи в голове у этого бесстыдника. Нет на него Христа. Я шарахнулась от батюшки, и натолкнулась на скамейку, и та упала. Что такое? Как я смогла сбить скамейку?
– Папа! Почему скамейка упала? – зазвенел голос Василька, – К ней никто не дотрагивался, посмотри!
– Не знаю. Иди поиграй, – Василий нагнулся и поставил скамью, а Василёк побежал к матери в дом. – «Правда, странно, почему она упала?» – подумал он.
Отец Никодим глянул на упавшую скамью, сплюнул через плечо и трижды перекрестился: «О покойниках, плохо не говорят». Последней мыслью батюшка опять закрутил вокруг меня круговорот мыслей. Я попробовала обо что-то облокотиться или опять свалить, но не получилось. Я пролетала стремительным вихрем, пропуская сквозь себя предметы и людей, у последних собирая мысли и растворяясь в них. Люди мелькали вокруг меня, разевая свои немые рты, как рыбы. Что-то странное только что произошло.
Отец Никодим потёр руки и юлой покатил обходить дочерей. Родственников долго уговаривать не пришлось. Все согласились, что присутствие на похоронах батюшки к лучшему и единогласно засобирались на кладбище раньше назначенного часа.
Ненавижу их всех. Василий тоже хорош! Чего спешить? Я не вернусь уже! Так хочется побыть ещё у себя дома, походить по двору босыми ногами. Сходить к колодцу и вытащить ведро воды. Из колодца вода поднимается живая. Подтягивая ведро, как бы не ловчился, вода обязательно из него выплеснется и холодными каплями брызнет в ноги. Играет с тобой! Как хочется пожить ещё хоть пяток минут, чтобы сказать им всем, как я их ненавижу!
Удивительные изменения произошли со мною после отпевания. Я стала слышать всё, о чём думают люди. Боже, сколь грязны их мысли! Сколько срама у них в головах! Эти мысли вихрем носятся и расходятся до самого края света яркими огоньками, и собран в этих огоньках весь спектр радуги. Красиво! Пожить, чтобы сказать хоть одно человеческое слово, крикнуть, крикнуть во все лёгкие. Глупая смерть. Ведь я совсем здоровая. Ну, подумаешь – старая! Крикнуть так, чтобы лёгкие разорвались. Хоть какой-то орган убить и согласиться, что без него жить невозможно. Пожить хотя бы пару минут, чтобы вцепиться в горло этого пройдохи, этого хренового посредника! Нет моей мочи!
После отпевания я перестала хорошо слышать голоса. Приходится прислушиваться. Вот и сейчас вокруг гроба стояли люди, но они молчали, а вокруг меня носились их мысли. И стоило кому-то подумать обо мне плохо, я тут же натыкалась на что-нибудь и опрокидывала это.
– На кладбище не пойду. Прощайте все.
– Даже ради бабушки? Ей это надо. Она тебя любила. Надо пойти и попрощаться, – изображая скорбь в голосе, спросил Василий.
– Ей уже ничего не надо, – сухо ответил Юрий и подошёл к гробу. Положил ладонь мне на лоб, постоял некоторое время и, ни с кем не прощаясь, сел в автомобиль, в котором ждала его семья.
– Юрий Александрович, а кто батюшку отвезёт? – спросил водитель.
– Дойдёт, с богом в сердце в любую погоду и куда захочешь дойдёшь. Поехали.
И они уехали.
Осталась формальность. Музыканты, особо не заигрывались, отыграли один куплет и быстро погрузились в подъехавший автобус-катафалк. Несколько мужиков опять подхватили гроб, и втолкнули его в зад катафалка. С двух сторон, вдоль гроба, расселись родственники, и процессия покатила на кладбище. Дочери плакали, но я только видела это и не слышала голосов. А мысли совсем взбесились. «Дом мне не отдадут. Не поможет и завещание», «За дом буду драться. Я им всем устрою!», «Обманулась я, переезжая к матери. Украла она у меня сына». «Старуха совсем ополоумела…» Я шарахнулась в очередной раз и зацепила крышку гроба. Она грохнулась и ударила по ноге Елену.
– Ой! Миша! Поосторожнее, не дрова везёшь!
Все переглянулись. Было очевидно, что водитель ни при чём. Крышка упала, кем-то сдвинутая, но рядом с ней никто не сидел. Лёгкое беспокойство отобразилось в глазах дочерей. Василий перекрестился и подумал: «О покойниках плохо не говорят». И вокруг меня снова замелькали мысли. Они были, в основном, исполнены страха.
Я поняла! Есть возможность остаться среди людей. Надо чтобы меня больше ругали. Как только начинают хвалить, я растворяюсь в мыслях. Но стоит кому-то ругать или вспомнить не добрым словцом, я тяжелею и начинаю опять слышать. Обостряется зрение. В привидение превращаюсь, что ли? Как хочется пожить! Хотя бы в таком состоянии. Поругайте еще, кто ни будь! Что же вы не думаете о плохом?
Автобус подъехал к кладбищу. Несколько могильщиков встретили его и приняли гроб. Процессия – гроб впереди и следом родственники, двинулась в глубь кладбища. Вот и могила мужа. С мраморного памятника смотрят добрые, заботливые глаза Саввы. Он у меня такой. У могильной ямы меня ждали табуретки. Как они мне надоели. Эти табуретки, как гири человеческой жизни. Опять меня поставили на них.
«За то, что несли гроб, надо будет дополнительно денег попросить», - донеслось до меня. А теперь поругай, пустая твоя голова. Надо же, ни одной плохой мысли обо мне. Всё круговоротом мыслей вертится, уходя в далёко, до самого края света. Красиво! Разводы искрятся и светятся разными цветами, закручиваясь в смертельный вихрь!
Надо мною склонились и, по-видимому, плачут. По силуэтам могу догадаться – дочери и сын. Я уже ничего не слышу. Совсем помутнело зрение. Потом, эти силуэты расступились, и подошли другие – могильщики. Они накрыли гроб крышкой. Один силуэт что-то взял, вытянулся, навис над гробом и стал раскачиваться маятником вверх вниз, вверх вниз. Ага! Это могильщик взял гвозди и заколачивает их в крышку. Один, второй, третий… четвёртый согнулся. Силуэт отклонился и взял ещё один гвоздь, но на этом месте новый тоже согнулся. И следующий…, и следующий… «Чёртова старуха, не хочет уходить с этого света». Вот она, спасительная мысль! Я дёрнулась и рухнула, неожиданно появившемуся могильщику под ноги, он не удержался и, поскользнувшись, свалился в могильную яму. Тут же несколько силуэтов превратились в мужиков и кинулись доставать его. Уже на поверхности, выдохнув, могильщик посмотрел на гроб. «О покойниках плохо не говорят». Круговорот, вихрь! Чёрт ты рогатый! О чём думаешь? Я только что тебя не сгубила, а ты что в ответ? И опять, ещё сильнее заискрилось и пошли разводами, линиями, мысли, с еще большей скоростью, чем прежде.
Силуэт Василия, очень уж похож на Василия, что-то поднял, вытянулся, навис над черным облаком и маятником закачался, вверх вниз, вверх вниз, только резче, чем предыдущий маятник. Потом сложился и отошел. Стало быть, заколотили последний гвоздь.
Пирамидальная тень, сверху напоминающая скуфию батюшки, разинула рот и застыла, – батюшка затянул молитву. Продолговатое облако, черного цвета, окруженное силуэтами, снялось с табуреток и медленно поплыло к зияющей яме и опустилось в нее.
Бух, бам, бом, бум, посыпались комья мёрзлой земли о крышку гроба, с неимоверной силой разгоняя круговорот мыслей. Бух, бам, бом, бум вырывалось из примогильных врат преисподней. Всё поплыло в моём зрении, уходя в глубины холодной мглы неба. Огоньки! Огоньки! Сверкающие, цветные огоньки растянулись в полоски и разлились по всему горизонту. Смерть – это не больно! Смерть – это всё-таки недоразумение! Прощайте все!