Султан вернулся, и постепенно жизнь моя наладилась. В первый же из общесемейных вечеров муж поставил вопрос ребром: возле больной им-Однан нужно установить дежурство.
- И пусть каждая по очереди убирает, гостей встречает. У нас, между прочим, маленький ребенок!
Никто не возражал, кроме моей золовки Нуги.
- Меня не считайте, - безапелляционно заявила единственная живущая в Палестине дочь больной. - У мамы невесток хватает, вот они пускай очередь и устанавливают! А у меня своя свекровь есть, и тоже между прочим - старая и больная. Вышла замуж - поменяла фамилию, так что на меня не рассчитывайте! Буду проведывать, когда мне удобно.
К моему удивлению, семья понимающе промолчала.
А выздоровление им-Однан затянулось. Привыкшая рано вставать и часами работать по дому, свекровь теперь тяжело страдала от вынужденной бездеятельности. Но, к счастью для нее (и к беде остальных), амти скоро нашла себе другое занятие – перешла на "лежачее руководство".
- Эй, Сильвия! Что, уже сидишь? Ты вазу вымыла? Ну, так возьми теперь длинную щетку и пошарь по потолку - мне кажется, в углу сидит паук... Нет? Ну, все равно, пройдись теперь щеткой по всему дому! Давно не смотрели вверх, а надо бы! Да позови Максима, я его в магазин за кофе пошлю.
- Бабушка, да у тебя этого кофе в шкафчике – килограмма два уже!
- Ничего, не пропадет. Вон сколько человек вчера пришло!
Люди, действительно, все шли и шли. Я даже не догадывалась, что у нашей семьи так много друзей-знакомых.
А однажды к нам пришел совершенно незнакомый мужчина и после короткого приветствия прямо в пороге спросил:
- Скажите, что случилось с Ханан?
Мы недоуменно уставились на него.
- С Ханан? – наконец спросил Султан. - А что с ней должно было случиться?
Оказалось, что уже почти неделя, как свояченица не приходит на работу.
- Ушла во вторник домой, как обычно, а на следующий день больше не появилась, - обиженно сообщил незнакомец. - И потом еще неделю - ни слуху, ни духу. А нам и позвонить некуда, чтобы спросить. Хорошо, люди вот подсказали, как на родню выйти...
- С ней все в порядке, - сконфуженно ответил Султан. - Не пойму, почему она вам об уходе не сообщила…
Собственно говоря, все в семье знали, что Ханан меняла свои рабочие места, как перчатки в песне; правда, никто не думал, что так спонтанно. Да и не очень то интересовались. Мои отношения со свояченицей тоже давно превратились во что-то чисто формальное. Мы даже не здоровались - по ее почину.
Как-то я остановилась на улице поговорить со знакомой, когда из-за угла прямо на нас вышла Ханан.
- Здравствуй, Ханан! – первой обратилась я к обескураженной свояченице.
От неожиданности та вздрогнула, потом резко отвернулась и рысью понеслась прочь.
Знакомая, заметив мою оторопь, сочувственно спросила:
- Что, обозналась? Бывает.
- Да если бы! – грустно улыбнулась я. - Это была моя свояченица.
- Серьезно? Тогда у нее не все дома и ей нужен хороший психолог!
- Так она сама и есть - психолог…
Вот после той встречи я и перестала с ней здороваться. Чтобы не пугать.
Между тем лето шло к концу, а свекрови все никак не становилось лучше. Уже давно прошли сроки, назначенные врачами для реабилитации после операции. Им-Однан заметно похудела, ослабла. Ела она совсем плохо, да и вставать не спешила: походит по комнате, согнувшись в три погибели, и тут же ложится.
- Врач сказал, тебе надо расхаживаться, чтобы кровь не застаивалась, - напоминал маме старший сын Однан, - давай помогу выйти на улицу, подышишь свежим воздухом.
- Какая там улица! До туалета дохожу – и то, слава Богу. Когда там у нас следующий визит? Скажу доктору, что у меня тут все болит. Может, от таблеток этих?
Из Аммана приехал Омар. Увидев мать лежащей в постели, он отвернулся и украдкой смахнул слезу. Тарик, еще один брат, который жил в Сирии, тоже обещал приехать на пару недель. В общем, семья собиралась, и им-Однан немного повеселела.
А потом ей вдруг снова стало плохо. Она стонала и держалась за живот, пока сыновья осторожно вели ее под руки к ожидавшей у подъезда машине.
- Лена, присмотри тут за квартирой, - бросила она мне через плечо.
Больше она туда не вернулась.
Когда ее повезли из операционной в палату - бледную и с несколькими трубками, выходящими изо рта и еще откуда-то из-под зеленой больничной простыни, покрывавшей ее до самого подбородка, - вся наша большая семья уже собралась в коридоре больницы. Женщины плакали, мужчины переговаривались вполголоса, взволнованно поглядывая на дверь операционной.
Наконец оттуда вышел высокий молодой хирург в голубом халате, бахилах и голубой повязке на лице. Снимая повязку, он устало вытер лоб и сказал:
- Сделали все возможное. Осталось ждать, как поведет себя организм.
Очень медленно свекровь отходила от наркоза. И первым, что мы с трудом разобрали, когда она открыла глаза, было:
- Вы здесь? Значит, я еще живая.
- Конечно, живая. И выздоровеешь, и еще на свадьбе нашего Салема станцуешь! - с уверенностью в голосе, которая давалась ему нелегко, сказал Однан.
- Я свое уже оттанцевала, - грустно улыбнулась свекровь. - На мусорку меня пора выбрасывать... Сломанная машина.
Ханан, которая стояла тут же, начала вдруг конвульсийно рыдать, громко сморкаясь, так что Халеду пришлось вывести ее в коридор и там успокаивать. Он отвез ее на машине домой, но через час она снова вернулась, неся с собой одеяло и какие-то вещи в пакете:
- Я останусь ночевать тут на полу, возле кровати амти!
Никто ничего не ответил, мы только удивленно переглянулись между собой. А Нуга, вытирая мокрые глаза, неожиданно для меня сказала:
- Я тоже приду. Схожу, приготовлю детям обед и к вечеру вернусь к маме. Мало ли чего может ночью случиться? - и она опять поднесла салфетку к глазам.
У постели им-Однан снова установили дежурство: одни - днем, другие, у кого не было маленьких детей - ночью. Улучшения не наступало. Стоило медсестре задержаться с уколом обезболивающего, которые ей делали периодически, как свекровь начинала громко стонать от боли. Рентген показал, что нужна еще одна операция. Мы все жили, как в тяжелом сне. Однан, никому не говоря, дал телеграммы сестре и брату, чтобы приезжали немедленно.
Свекровь, которая теперь больше спала, во время своего недолгого бодрствования все еще пыталась шутить.
- Все, Лена, заснуло мое мясо, не тянется больше! – прошелестела она сухими губами, улыбнувшись из-под прилепленной пластырем трубки. И у меня тоскливо сжалось сердце.
Скоро приехали золовка Амира с мужем и братом. Им-Однан как раз снова оперировали. Здороваясь, мы все по очереди их обнимали и плакали.
После операции свекровь два дня была в реанимации, и только на третий ее перевели в палату. Когда я пришла в больницу, все наши разговаривали в коридоре со специально привезенным для консультации врачом, возле постели больной осталась только Ханан.
Амти была при сознании и не спала, глядя куда-то на спинку стула невестки. Бледная, осунувшаяся, с уже неизменными трубками. В палате было еще две больничных койки, на одной из них лежала пожилая женщина; рядом с ней сидели две других в платках.
Громко поздоровавшись со всеми, я подошла к кровати свекрови и, нагнувшись, поцеловала ее в щеку.
- Здравствуй, амти! Ну, как ты себя чувствуешь? – спросила, машинально отмечая изменившийся цвет лица и потухший взгляд.
С Ханан я давно уже не разговаривала, но тут меня словно кто за язык дернул. Чувствуя трагизм минуты, сближающей нас всех, я сказала:
- Здравствуй, Ханан! - и кивнула ей головой.
Я не бросилась ее целовать, даже не подала ей руки. Я только кивнула. Но и этого хватило, чтобы началась целая буря:
- Я с тобой, милая, здороваться не собираюсь! - театрально громким голосом завизжала невестка. - А то делает, как ей вздумается: то здоровается, то не здоровается... Нечего со мной в эти игры играть!
Я опешила. Все, находившиеся в палате, разом повернулись в нашу сторону. Глаза прекрасной Нежности пылали, щеки покраснели от благородного гнева. Такой я ее еще никогда не видела.
Я открыла, было, рот, соображая, что бы ей ответить, как почувствовала на своем запястье холодное прикосновение. Рука свекрови, слабая рука с воткнутой капельницей, легко пожала мою. Вздрогнув от неожиданности, я посмотрела на свекровь, потом слегка пожала ее руку в ответ и молча вышла из палаты, предупреждая назревавшую ссору.
А через два дня свекрови не стало. Тело ее домой не повезли: уже на второй день по мусульманскому обычаю ее похоронили.
Следующие трое суток наша квартира представляла собой пчелиный улей. С самого утра и до поздней ночи у нас собирались толпы людей. Три дня женщины и мужчины сидели в двух разных комнатах и чуть слышно переговаривались между собой; все звуки тонули в громко звучащем Коране. Столов не накрывали: обед, раз в день, готовили и приносили в громадных алюминиевых кастрюлях женщины-землячки - так, как это было заведено еще в Лифте; они же помогали раскладывать все это по тарелкам, а после - мыть посуду. Потом в течение дня кто-нибудь из нас обносил всех пришедших финиками и черным горьким кофе, горьким, как наша скорбь.
Я сидела на жестком пластмассовом стуле, взятом напрокат у соседей, рассеянно слушала долетавшие обрывки фраз старух-соседок и думала о своем. Я думала: насколько мы бываем иногда несправедливы к людям, и как поздно потом уже что-либо менять. А судьба – она непредвиденна. Свекровь никогда раньше не болела. Она и сама не сидела без дела, и другим не давала, часто повторяя, что движение - это жизнь. И не заболей она, им-Однан наверняка бы однажды отпраздновала свое столетие, как две ее старших сестры, которые ее пережили.
Поминки закончились, немногое имущество в виде кровати покойной, нескольких матрацев и дорогих вышитых платьев разделили; родственники уехали.
И мы остались одни в большой враз притихшей квартире.
КОНЕЦ II ЧАСТИ.