Умирать не страшно. Страшно жить, когда
другие вокруг умирают.
-- Ну, а что же я еще могу поделать?
--А что с ним еще можно поделать?!
--Я его не отдам! Делай что хочешь, уходи из дома, а его я не отдам!!
Я встал с кровати и тихо подошел к двери, чтобы плотнее прикрыть ее. Устал слушать, как родители – уже не скрываясь– спорят, что со мной, таким, делать. Раньше они делали вид, что все в порядке, что все будет хорошо. Теперь в это никто не верил. И не старались притворяться.
Все знали, что меня не спасти.
И чего спорят? Скоро все решится само собой…
Я вздохнул и снова лег – лицом к стене. Так я часто лежал в своей темной комнате. Мне очень хотелось, чтобы у меня была собака. Этот большой грустный пес подходил бы ко мне в темноте и вздыхал вместе со мной. Иногда лизал бы мне руку или ложился спать у меня в ногах – так, чтобы я все время чувствовал, что кто-то рядом. Это было бы здорово.
Но собаки у меня не было. Потому что родители были уверены, что я не смогу за ней ухаживать, гулять с ней, когда нужно, кормить… Конечно, они были правы. Я не смог бы гулять со своим псом в солнечные дни. А пасмурных тут было совсем немного.
Мама говорила, что нам нужно уехать из этого города куда-нибудь в Сибирь. Не знаю, почему именно в Сибирь – что, там солнца меньше? Да, зато там был лес! В лесу, пожалуй, можно было бы гулять когда угодно.
Но мы все равно не могли уехать.
Я сильно болею. Мне не говорят чем. Я знаю, это как-то связано с мозгом, это очень серьезно, потому что очень часто болит голова, а в такие минуты я просто ничего не могу делать, даже говорить. Я просто лежу, уткнувшись в собственные колени от боли, лежу, сжав зубы, лежу, зажмурив глаза, лежу и жду, когда отступит боль.
Сегодня славный день. Потому что боль приходила всего один раз, утром. Мне иногда кажется, что я скоро смогу разговаривать с болью. Никому не признаюсь в этом. Скажут, что я уже схожу с ума. Может, оно и так. От боли сходят с ума. С ней можно говорить. Ее можно уговаривать отступить. Иногда она уходит и даже дает мне заснуть. А иногда я не сплю по несколько суток подряд. Я где-то слышал (или читал, давно): “Он не находил себе места от боли, он метался, как безумный…”. Что до меня, то я-то уж нашел себе место: я лежу, уткнувшись в собственные колени…
***
Сегодня – один из моих любимых дней. Сегодня пасмурно. Я могу пойти на улицу. Можно гулять только очень рано утром, пока нет людей и машин – пока нет шума.
Моя голова не переносит не только свет, но и шум.
Я присел на скамейку. Ко мне подбежал бездомный собачонок. Я его уже знал. В такие моменты я думал: ну почему я не могу завести собаку? И я считал этого щенка своим. Если бы была жива бабушка, мы бы взяли его к себе. Я гулял бы с ним, пока было пасмурно. А бабушка – в другие дни. Но бабушка умерла год назад. А тогда я еще не болел и вовсе не думал, что мне когда-нибудь так понадобится собака. В конце концов, если я ослепну, родители мне достанут собаку-поводыря, тут уж без нее не обойтись!
А я знал, что если начнется осложнение, то я могу и ослепнуть.
Я думал об этом равнодушно. Лучше и ослепнуть, все равно не вижу солнца. От него мне слишком больно.
Вот, я снова почувствовал, как она приходит ко мне. Это всегда начиналось не внезапно, а с чувства легкого беспокойства на душе, как будто что-то забыл сделать – и никак не можешь вспомнить… Потом это становилось осязаемым. В висках начинала колотиться кровь, в переносице начинало саднить, затылок наливался тяжестью, а затем… Раньше этого “затем” мне лучше всего было бы уже быть дома и лежать на своей кровати, свернувшись клубком. Потому что иначе это просто не пережить… Однажды боль застала меня на улице, я упал и не смог идти. Отец нес меня на руках до самого дома. Раньше мне вызывали “скорую”, а потом поняли, что боль ничем не остановить. Даже самые сильные лекарства не помогали.
Я добрался до квартиры (мы поменяли квартиру, с пятого на первый этаж, чтобы мне было быстрее и легче попасть домой), разделся и лег. Привычным криком во мне зазвучала даже тишина…
***
Раньше я жил музыкой и в музыке. Это страшно раздражало родителей, потому что слушал я по преимуществу хард-рок, всякий там тяжелый металл и прочее. Очень любил “Black Sabbath” и “Led Zeppelin”. Мне нравилась песня “Iron Man” – там железный человек шагал по земле, у меня прямо внутри отдавались его шаги. В детстве, помню, я жутко боялся этой песни… А у “Цеппелинов” я любил все песни, потому что мне нравилось слушать барабаны.
Когда у меня только начала болеть голова, родители сразу мне сказали, что все это от моей жуткой музыки. Потом поняли все, что это еще и от солнца, от крика, от скрипа, от лая, от света – от всего…Но так или иначе, любимые барабаны Бонема уже отдавались во мне болезненными ударами.
Врач сказал, что лучше всего прекратить слушать всякую музыку. Или, если сильно хочется, слушать ее примерно на громкости, равной шепоту. И я перестал слушать рок. Я уже год живу в тишине и в темноте. Удивляюсь, как я еще не заплыл жиром, если мне можно только лежать и ничего нельзя делать? Гуляю я редко… Мне нельзя читать, мне нельзя сидеть за компьютером, мне нельзя играть на гитаре, слушать музыку, смотреть телевизор, нельзя даже громко смеяться. Последнее давалось мне легче всего: ничего смешного я давненько не видал. Не над чем мне было хохотать.
Я часто стал думать: а человек ли я? Я больше похож на бесполезное бревно, чем на человека. Пора бы выбросить меня на свалку…
***
Однажды утром я чувствовал себя совсем хорошо, голова не болела, снова пришло ощущение, что я вовсе ничем и не болен, это было временное явление, а врачи просто всех напугали. Я решил вспомнить старое… Звучит, наверно, так, будто мне по меньшей мере лет семьдесят и есть что вспомнить! Мне всего-то пятнадцать будет, но все равно я решил по-старому пройтись по улице, хотя было солнце и народ гулял туда-сюда. Нацепил я, значит, на себя все свои старые феньки, напульсники, цепи, балахон надел, косуху, темные очки (но это уже не для форсу, я боялся, вдруг снова заболит голова, солнце так ярко светило). Даже плэйер с собой взял, чтобы слушать металл.
Я хотел почувствовать себя человеком.
Я вышел на улицу, дошел до угла… Мне все время казалось, что на меня все смотрят как-то не так…Солнце било в глаза, никакие очки не помогли бы. Шумели люди. Музыка гремела в ушах. А люди ходили мимо меня, и в конце концов я почувствовал, что, наверно, как-то отстал от жизни, я отвык от людей, меня начинали бесить их взгляды. Раньше я, наверно, просто не замечал.
Я вернулся в квартиру, забросил весь свой прикид в угол и снова забился в постель. Я не хотел плакать, а слезы сами бежали у меня по щекам, хотя голова не болела. Да я никогда и не лил слезы от боли…Не знаю, что на меня тогда нашло, но я так и уснул в слезах.
А потом пришла с работы мама и поняла, что я сегодня был на улице, да еще и музыку слушал…Она села у моего стола, и я увидел, что она тоже плачет. Даже ничего не сказала мне, а просто села у стола и утирала слезы.
Я молча стоял рядом и корил себя за мои выходки. Я же знал, что мне нельзя выходить на улицу, я знал, что нельзя слушать музыку, я знал сейчас, почему мама плачет: со мной мог случиться страшный приступ, который я мог бы и не пережить. Маме почему-то было страшнее, чем мне самому. А мне было тяжело оттого, что не было боли. Я мог бы тогда не думать о том, что сделал сегодня…
***
После того случая я три дня провалялся в постели со страшной болью. Я не думал о том, умру или нет. Просто думал о том, что мне страшно больно.
О смерти я стал часто думать после этого. Я вспомнил тот день – славный такой весенний денек, солнечный, теплый, – когда я без спросу ушел на улицу. Этот денек вполне мог бы стать последним в моей жизни. С тех пор я стал каждый день с утра думать: “Так…Этот день – новый день. Последний или нет?”. И вместе с тем я точно знал, что никакой это не мой последний день, потому что голова не болит, вот я и думаю о всяком…И я точно знал, что в тот самый день я не смогу ни о чем думать, просто потеряю сознание от боли и не узнаю, что за день был на дворе, когда я умер.
***
В свой день рождения я, конечно, хотел сделать себе маленький праздник. Раньше таким праздником вполне мог стать какой-нибудь концерт, чаще всего – домашний, куда приходили мои друзья, чтобы поиграть на гитаре. Мне такие концерты нравились даже больше, чем выступления “звезд”. Если речь не шла, конечно, о концерте Оззи Осборна или Роберта Планта. Но о них я даже не мечтал. Я бы не смог пойти на такой концерт, даже если бы мне какой-нибудь чудак принес билет, потому что это был бы мой последний концерт. Но, с другой стороны, я бы подумал, взял бы билет и пошел. Все равно мне умирать, так пусть я лучше умру под любимую музыку. Может, меня пожалеет сам Оззи…
Если бы мама спросила, что мне подарить на мой день рождения, я бы попросил, чтобы она больше никогда не плакала. Но я знаю, что этого не может быть. Ни того, ни другого. Когда меня не станет, мама все равно будет плакать. Поэтому я не стану брать с нее слово…Как бы ее утешить? Ведь я, честное слово, думаю, что ей будет легче, когда меня не станет. Она не будет постоянно думать о том, что я – никчемное существо. И это существо – ее единственный сын. Я представляю, как ей бывает тяжело, когда у нее на работе другие рассказывают про своих детей. Я знаю, что там рассказывают, потому что мама раньше ругала меня за двойки, за мой внешний вид и приводила в пример других детей: один, мол, всегда в галстуке ходит, играет на скрипке и получает грамоты, другой школу с медалью закончил и учится на экономиста, чья-то там дочка приз получила за участие в научной конференции… А я плохо учился и все время норовил играть на барабанах в какой-нибудь группе. Если бы я стал барабанщиком в какой-нибудь известной группе, мама бы мной тоже гордилась, я почти уверен. Говорила бы: “Мой сын – музыкант”. Звучит. А сейчас она может только сказать: “Мой сын – бездельник. Он инвалид. Целыми днями сидит дома. Как камень на шее…”. Так вот, я бы больше всего на свете хотел, чтобы этого не было.
Если бы был на свете какой-нибудь бог, я бы у него попросил об этом. Иногда даже жалко, что его нет. Я точно знаю, что его нет, потому что я раньше просил, а ничего не получалось. Зато если бы он был, я бы попросил один раз, а потом всю жизнь бы больше ничего не просил. Вот чем угодно бы поклялся.
Но все-таки уже хорошо, что сегодня мой день рождения, что я дожил до пятнадцати лет. Интересно, сколько мне еще отмерено? Наверно, ни один нормальный пацан в моем возрасте не задает себе таких вопросов. За какой-то там год с лишним я научился разговаривать сам с собой на всякие философские вопросы. Не знаю, наверно, я стал страшным занудой. Ко мне иногда (очень редко) заходят старые друзья, так мы разговариваем не дольше часа. Может, им и вправду некогда со мной общаться или вовсе неинтересно рассказывать мне все новости, которых я не знаю (а я ничего, как правило, не знаю), но уходят они довольно быстро. А потом долго не появляются. Ведь я не могу пойти с ними на улицу, попить пива или повеселиться на концерте. Чаще всех заходит мой друг Дэн – весь в цепях, в штанах кожаных. Мама моя его раньше даже побаивалась, но потом стала приглашать чай пить, говорила с ним о чем-то на кухне. Дэн дольше других бывал у меня. Только я видел, что он меня жалеет, поэтому мне было не по себе.
Сегодня в мой день рождения он зашел ко мне и подарил новый плакат с Оззи Осборном. А потом пришли родители, о чем-то посовещались на кухне и привели ко мне в комнату огромного пса, ньюфаундленда. Оказалось, что пса зовут Джим и что они мне его дарят. Я растерянно погладил пса по голове и у меня вырвалось: “Это мне … потому что боитесь, что это мой последний день рождения?”.
Я закрыл глаза. Я испугался, что меня ударит отец и что собаку уведут. После таких-то слов…
Когда я посмел открыть глаза, в комнате было темно. Я был один, но возле моих ног лежал Джим и часто дышал. Я свистнул ему, он поднялся и пошел за мной в кухню. Родители были там.
Я долго стоял перед ними молча, потом попросил прощения. Мне разрешили выйти с Джимом на улицу: уже смеркалось, было свежо и приятно гулять.
Я сидел на скамейке и ни о чем не думал. Ко мне подбиралось знакомое больше остальных чувство легкой тревоги…
***
Я проснулся среди ночи, привычно подобрал колени к подбородку… Меня била дрожь. Подступала боль. Голову просто распирало от страшной боли.
К моей постели подошел Джим, стал тыкаться мне мордой в лицо, лизать меня в пятки и трогать лапой. Он хотел, чтобы мне стало легче. От того, что он постоянно лизал мне пятку, мне было щекотно. И, вот удивительно! – боль отошла. Сначала я подумал, что мне показалось, я замер. Боли не было. Я вытянулся во весь рост – боли не было. Я встал с постели и снова не ощутил ничего болезненного. Это было просто чудо.
Я сел на постели. Джим вертелся возле меня, махал хвостом и радовался. В эту минуту я снова подумал, что еще никогда не слышал, как лает мой пес…
Я спросил об этом маму следующим вечером. Мама вздохнула и сказала:
--Так ведь мы поэтому и взяли его, что он не умеет лаять. Его никто не хотел покупать: кому нужна безголосая собака? Мы сказали, что нам нужна. Нам его почти за бесценок отдали. Мы подумали, что он нам очень подходит: он уже большой, за ним не надо много ухаживать.
После этого я ушел с Джимом гулять и все время думал, как мне его жаль. Ведь собаки только голосом и выражают все, что чувствуют – радость, злобу. А Джим даже скулить не может. Да, мне было его ужасно жалко. Как человека, который не умеет плакать или смеяться. Должно быть, это ужасно, ужасно тяжело…
Но я был рад, что у меня есть Джим. Когда меня не станет, у моих родителей останется хоть одно живое существо. Наверно, им будет полегче.
***
Вскоре я узнал, что был ужасно беспечен, носился со своей болезнью и больше ни о чем не думал. Гори все синим пламенем.
Я понял, что раньше жизнь имела смысл, потому что я был нужен хотя бы одному человеку. Теперь этого человека не стало. У меня умерла мама.
После похорон я лежал у себя на кровати и думал, что теперь-то уж точно незачем мне жить. Отцу я не нужен. Ведь это именно он настаивал на том, чтобы меня отдали в больницу, в какой-то пансионат. Только мама была против. А мамы теперь не было.
Мне стало казаться, что я никогда не дождусь смерти, о которой думаю каждый день, что вовсе я не смертельно болен, что самоубийство – это гораздо проще. Я вспомнил, что раньше со мной в классе учился парень, которого звали Каин. Его мамуле нравилось это имя, а что оно значит, несчастный парень узнал только в третьем классе. Его затравили насмешками, каждый день приставали – нехорошо, мол, братьев убивать… Он не выдержал и повесился. Дурак. Говорил бы, что его зовут Коля или Костя и жил бы себе. Я бы на его месте так бы и сделал. Не вешаться же из-за имени.
А я… Отец, вижу, один долго жить не станет. Вон, и сейчас к нему часто ходит какая-то женщина. Наверно, отдаст меня в пансион. А мне это хуже всего: там не будет Джима.
Ха! А вот я и знаю, какой день будет моим последним днем. Завтра. Немножко я все же перехитрил кое-кого…
Положу лезвия в стол. Надеюсь, эта ночь пройдет спокойно. Это ведь моя последняя ночь. Надеюсь, завтра мне никто не помешает. Это ведь будет мой последний день.
Вон Джим лежит возле постели, и глаза у него светятся зелеными огоньками…
21.04.2002.