Харьков

 Харьков.
О том, что «разрешение Витька на брак» была пустая формальность, Витек догадался из того, что случайно обнаружил в документах «Брачное свидетельство», но небольшую скромную свадьбу все же отметили в одном из ресторанов. Были родственники мамы – двоюродная сестра с мужем, брат жениха с женой и взрослой дочерью, три сослуживца отчима Витька с женами и др. В общей сложности примерно два десятка человек. Пили «за молодых» шампанское, затем уже другие тосты поддерживали коньяком, водочкой и марочными винами. Все было пристойно, прилично, этично, вкусно и очень дорого. Во время тоста «за молодых» оркестр исполнил марш Мендельсона. Из отношения обслуги к жениху было видно, что он здесь, если не завсегдатай, то, во всяком случае, не очень редкий гость. К нему обращались по имени и отчеству, несколько раз подходил к столику сам метрдотель, а старший официант не отходил от стола и внимательно следил за тем,
чтобы на столе не заканчивались выпивки и закуски, гостям непрерывно меняли рюмки, тарелки, вилки, салфетки. Витек чувствовал себя не совсем в «своей тарелке», стеснялся, и хотя знал, что делать с ножом и куда деть салфетку, все же справлялся с ними не очень ловко, но когда подпил немного (ему было разрешено пить, как и все), то перестал стесняться и управлялся с ножом и вилкой так, что и некоторые взрослые могли позавидовать. Стол ломился от спиртного (водка была настоящая «Московская», коньяк настоящий французский) и закусок (черная и красная икра, крабы, рыба красная копченая, маринованные шампиньоны – большая редкость в те времена, как и салат оливье, цыплята табака, котлеты по-киевски, очень тонко нарезанная колбаса московская, настоящий голландский сыр и много еще чего), празднование продолжалось с трех часов дня до двенадцати часов ночи. Тосты и поглощение различных блюд чередовалось с танцами, в которых и Витек принимал активное участие. Правда его активность была активизирована приглашением одной из девушек лет двадцати, пришедшей, очевидно, с родителями, но затем Витек и сам уже приглашал девушек из-за «своего стола» и соседних столиков. В ресторане все женщины были с мужчинами – с мужьями (кавалерами) или с родителями, в те времена женщины без сопровождения мужчин в зал не допускались. Но Витек так замечательно танцевал, что все девушки, которых он приглашал, ему не отказывали, и однажды даже все остановились, чтобы дать ему простор для танца – он с девушкой танцевал вальс, и Витек жалел, что она после этого танца ушла со своими родителями, так как ему очень понравилось с ней танцевать, они в танце слились в единое целое и порхали по «пятачку», как бабочки во время предсмертной брачной ночи. Витек свадебным ужином в ресторане остался доволен. В полночь к ресторану подъехало такси, и Витек с отчимом и мамой через минут десть уже оказались дома, где их встретил высокий плечистый бородатый консьерж в униформе, любезно провезший их лифтом на четвертый этаж, за что Константин Ефимович вознаградил его щедрыми чаевыми. И хотя Витек это видел уже не первый раз, он не мог привыкнуть к этому барскому образу жизни, сохранившемуся, очевидно, со времен НЭПа.
Теперь Витек с мамой и отчимом Константином Ефимовичем жил в центре города в районе Госпрома в Доме Специалистов в пятикомнатной квартире, две из которых занимала семья Витька. Комнаты были несмежные с отдельными ходами, комната, в которой жил Витек, была с балконом, на котором Витек летом отдыхал, загорал, читал, лежа на диване, и откуда он хорошо мог видеть школу номер 131 (мужская гимназия), где он учился. Константин Ефимович (Витек так и не назвал его папой) был видным мужчиной среднего роста с немного обозначенным животиком, широкими плечами и мощной грудью, молодецкой выправкой, красивым: продолговатое лицо с прямым носом, большими карими глазами, высоким лбом, заметными залысинами, кудрявыми волосами, седыми висками, с изысканными манерами. Он нравился женщинам, и, похоже было, что и они ему тоже нравились – всех красавиц сопровождал жадным страстным взглядом, что делал с ними в отсутствии Витька, Витек не знал, хотя некоторые подозрения на этот счет у него были. На День Победы и Первое мая Константин Ефимович одевал свой полковничий китель со всеми наградами – одиннадцать орденов, из которых три Ордена Ленина, и много медалей – он был вообще неотразим. У него действительно была «вся грудь в орденах», и это был еще один повод его уважать и любить, что и делала мама Витька, и Витек понимал ее и поддерживал целиком и полностью. Во время войны Константин Ефимович прошел путь от начальника разведроты дивизии до начальника аналитического отдела штаба фронта. У него открывалась перспективная карьера военачальника – его приглашали в военную академию, после окончания которой ему было гарантировано звание генерала, но он не захотел связывать свою судьбу с армией, он ушел на гражданку и получил должность заместителя директора и начальника архитектурного отдела в родном проектном институте, откуда добровольцем ушел на фронт в первые дни войны. Нет, вопреки утверждениям украинцев, не в Ташкент пошел добровольцем и этот еврей, с которым Витька свела жизнь, а на фронт, и, как и другие родственники Витька, пошел добровольно, похерив броню, по которой действительно мог спрятаться в Ташкенте. Константин Ефимович был интеллектуалом, энциклопедистом, высококультурным человеком и высокообразованным специалистом – список его работ в области строительства и архитектуры превышал три сотни, ему неоднократно предлагали защитить докторскую диссертацию по совокупности печатных работ, но ему было лень тратить на это время, его постоянно вызывали на какие-то Советы, совещания, заседания в горисполком, в Минстрой и другие высокие инстанции. Витьку нравилось ходить с ним на концерты классической музыки и выступления известных артистов в филармонию, на оперные и балетные постановки в театр оперы и балета, а однажды Витек с мамой и отчимом были на выступлении известного психолога-иллюзиониста Мессинга, оставившем у него неизгладимые впечатления на всю жизнь. Отчим водил Витька на все новые постановки, или постановки с участием известных артистов, во всех театрах города и на открытых концертных площадках (в те годы были очень популярными), где часто проводились благотворительные бесплатные выступления. Такая открытая площадка была в парке Шевченко, который находился в десяти минутах ходьбы от Дома Специалистов, где, как помнит читатель, жил Витек. Константин Ефимович вел с Витьком большую культурно-просветительную работу в части его знакомства с классическим искусством, выдающимися исполнителями, с художественными произведениями и известными художниками, познакомил с некоторыми популярными философскими течениями и их носителями – Витек уже мог в «высшем обществе» поддержать разговор на любую «великосветскую» тему, хотя такие разговоры считал «пустобрехом». После того, как Константин Ефимович убедился, что Витек уже готов к великосветскому «пустобреху», он начал «выводить Витька в высшее общество» – на вечера и балы, посвященные праздникам и знаменательным датам, званные вечера и балы, знакомить с местной элитой, бомондом и прочей мишурой много воображающей, слабо соображающей, глупо болтающей, сплетничающей и наговаривающей друг на друга, делающей гадости ближним, двуличной и развратной к тому же. Витек легко влился в эту толпу псевдо интеллектуалов, где действительным интеллигентам было скучно и неинтересно, но они как-то по им одним известным признакам находили друг друга и группировались в свой кружок, к которому принадлежал и отчим Витька. Но в силу своей действительной интеллигентности кружок старался не выделяться и не отделяться, члены этого кружка общались с другими на соответствующем уровне, не оскорбляя своим превосходством. В этот кружок входили главным образом ученые, преподаватели ВУЗов – профессора, доценты, несколько художников, артистов и чиновников. Витек в каком-то плане гордился Константином Ефимовичем, не тем, что он был его отчимом, а тем, что Витек был с ним знаком, был его другом. Он достаточно быстро перешел с воровского образа жизни на нормальный людской,. даже в каком-то смысле – аристократический, попрощался с блатным жаргоном, с хулиганскими привычками, бросил курить, навел внешний аристократический лоск – прическа «полька» или «ежик» (вместо «бритого бокса» с косой челочкой), брюки нормальной ширины (вместо клеша), двубортный костюм (вместо двухцветной бобочки) и т.п. Витьку нравилось его новое положение в обществе, нравилось общаться с отчимом, нравились выходы «в свет» вместе с ним. Мама Витька теперь больше времени проводила дома, но «хозяйством» она, как и прежде, не занималась – хозяйством занималась молоденькая домработница Маруся, мама же много времени уделяла уходу за своей внешностью, походам по парикмахерским, магазинам в поисках красивых модных вещей, обуви, сумочек, шляпок, зонтиков – она стала большой модницей и красавицей, хотя, кроме губной помады и пудры, не употребляла другой косметики. Витек был бесконечно рад и доволен и за маму, и за себя, хотя для «перехода» из блатной среды в нормальное, тем более, в аристократическое общество понадобилось некоторое время для осмысления основных житейских принципов, «ломки» привычек, характерных приверженностей, «философии» взаимоотношений, жизненных ценностей. Но, к сожалению, все хорошее всегда короче, легче, меньше, чем все плохое. И если жизнь подобна тельняшке – черные и белые полосы чередуются, то, поверьте, черные полосы всегда почему-то намного шире, чем белые, таков один из основных Законов ноодуховной сферы, такова действительность, а люди, полностью удовлетворенные всем, являются исключением из этого Закона. Но «удовлетворенность» – это одно из заболеваний ноодуховной сферы, так что завидовать таким людям не стоит – «больной», он есть везде больной. Так, к сожалению, и период полной гармонии Витька с семьей и обществом оказался очень коротким – вскоре приехала с Дальнего Востока двадцатитрехлетняя дочь Константина Ефимовича Елена, которая развелась со своим мужем морским офицером из-за того, что он, вернувшись с морских учений, «застукал» ее с другим офицером (очень уж она была темпераментной женщиной). Константин Ефимович вынужден был теперь делить свое свободное время между Витьком и Еленой – ей было необходимо освободиться от беременности, а аборты в те времена были запрещены, устроиться на приличную работу, возобновить знакомства в «высшем обществе», для чего было необходимо часто «выходить в свет», что Елена совершала с папой и куда не брали Витька, так что Витьку оставались редкие возможности общения с отчимом. Кроме того, Лена, так она попросила Витька называть себя, теперь делила комнату с Витьком, что его смущало, но очень нравилось Лене, так как она явно его соблазняла – раздевалась наголо в его присутствии, любуясь перед огромным зеркалом своими прелестями, часто задавая Витьку вопрос об их качестве, требуя тем самым обратить на них внимание. Она часто повторяла: «Ты же мой брат, чего ты стесняешься?» Но однажды к этому она добавила: «мы можем даже целоваться, как брат с сестрой!», подошла и поцеловала Витька в губы, отчего у Витька чуть не оторвались пуговички на гульфике и сердце чуть не выскочило из груди. Чтобы этого не произошло, Витек выскочил из комнаты в коридор, а затем, когда Лена тоже вышла в коридор, и из дома и пошел во двор играть в футбол, хотя у него было много работы по урокам – он несколько дней прогулял и нужно было подогнать некоторые задания, ведь Витек оставался отличником.
Но сестричка Витька была девушкой настойчивой, и поздно вечером, когда Витек уже улегся в постель, попросила его подвинуться немного в своей кровати, так как она замерзла и хотела погреться около него – на ней был тонкий прозрачный пеньюар, сквозь который было видно, что, кроме пеньюара, на ней ничего нет. Витек не мог отказать «собственной сестричке», которую он не без оснований считал очень красивой женщиной, он освободил значительную часть двуспальной кровати, и когда Лена улеглась в кровать, крепко ее обнял и прижал к себе, почувствовав руку Лены на своих ягодицах, а уста его оказались в плену крепких Лениных губ. Затем Лена, немного отпрянув, прошептала, что сегодня, во-первых, можно любить не остерегаясь и, во-вторых, родителей нет дома, и они не скоро придут, и что она специально не пошла с ними, чтобы остаться с Витьком – она, как и мама, называла его Витасиком. Инструмент Витька был готов настолько, что его не пришлось приглашать к получению удовольствия дважды – Витек поднял подол пеньюара выше груди, оголив все места, необходимые для взаимной любви плоти, а Лена к этому моменту уже оголила и «прелести» Витька, так что оставалось только совместить соответствующие органы, что Витек и Лена, мешая друг другу, все же совершили к обоюдному удовольствию. Очень темпераментная Лена и Витек, которого, кстати, тоже нельзя отнести к мало-мальски прохладным, запыхтели, заохали и заахали на всю квартиру – соседка на следующий день жаловалась Лене, что ночью ее разбудил какой-то шум за стеной, очень напоминавший тяжелое дыхание влюбленных, выполняющих работу, доставляющую наивысшее удовольствие. Витек и Лена «трудясь» получали удовольствие всю ночь до утра – родители позвонили часов в одиннадцать вечера и сообщили, что они задержатся и ночевать не приедут. Витек впервые получил такое ни с чем не сравнимое удовольствие и радость от плотской любви, и в этом большую роль сыграл не только опыт и темперамент сестрички, но и возможность не прерывать процесс в момент высшей радости и счастья – при извержении семени. Кроме того, Лена показала Витьку несколько интересных поз, очень понравившихся Витьку. В течение целой недели, всего разрешенного периода, братик с сестричкой находили возможности побыть вместе наедине, ублажая друг друга, при этом они признались, что нравятся друг другу – Лена сказала, что у нее самый лучший братик в мире, на что Витек ей ответил аналогичным признанием, и это не был комплимент – он действительно так чувствовал.
Но, как известно, беда, горе, неприятности любят компании – «беда не приходит одна» – вот и у Витька вслед за неприятностью – уменьшение времени общения с отчимом, компенсированное, правда, общением с сестричкой – последовало большое горе – внезапная смерть Константина Ефимовича, которого Витек так и не успел назвать папой, хотя ему иногда этого хотелось. Умер он от обширного инфаркта, случившегося с ним во время какого-то заседания в Обкоме партии, на котором какой-то долбан из бугровых чиновников по ошибке устроил Константину Ефимовичу разнос за якобы плохо организованную политмассовую работу в его проектном институте, где Константин Ефимович был секретарем парторганизации. Впоследствии этого долбана – второго секретаря Обкома по идеологической работе – выперли с работы, но жизнь к Константину Ефимовичу от этого не вернулась, потому что жизнь – это поступательное движение в одном направлении, в направлении вперед, это прогресс, а там и тогда, когда начинается регресс, заканчивается жизнь, хотя биологическое существование может продолжаться. Витек очень переживал эту потерю, но его слезы и безудержные рыдания видела только его мама, так как он ее уговорил отослать его в Полтаву к тете Еве, чтобы он не устраивал истерик дома и на кладбище – Витек почему-то считал, что настоящий мужчина не должен проявлять слабость и источать влагу из глаз ни при каких несчастьях и бедах. В Полтаве Витек пробыл целую неделю, но никого, кроме Боцмана, из «старых друзей» не встретил, так как все эти дни он просидел дома. Вовчик рассказал ему, что Рена куда-то переехала. Боцман рассказал Витьку, что Гриша этим летом утонул в речке. Боцман, Гриша и еще несколько ребят и девочек, всего человек восемь, пошли купаться в Ворскле, как всегда около моста. Плавали, ныряли, подныривали под девочек, прыгали с трамплина и моста, загорали, играли в «чурки», когда кто-то сказал, что не видит Гриши. Вначале все подумали, что он перебрался на противоположный берег, где было что-то похожее на туалет, но когда прошло уже более получаса, решили, что тут что-то не так, и двое ребят поплыли на другой берег, чтобы поискать Гришу в прибрежных кустах, используемых обычно в качестве гальюна. Но поиски не дали положительного результата, и ребята пошли вдоль берега к единственному оборудованному городскому пляжу, на котором были спасатели, чтобы рассказать им о случившемся. Через несколько часов Гришу нашли в реке – к этому времени это печальное известие сообщили его маме и она примчалась на пляж. Далее Витек попросил Боцмана не рассказывать, так как он расстроился до полного расслоения собственной сущности, отчего произошло сильное повышение влажности, и влага уже каплями стекала с его длинных черных ресниц. Еще узнал Витек, что один из его знакомых уркаганов чалится в тюряге – пять строгача и столько же по рогам, хозяйка хаты лечится в вендиспансере, и еще один блатной из их шайки напоролся на перо и окочурился (отбыл в мир иной). Вовчику осталось учиться год, после чего он получит диплом электрика и сможет работать в этой должности на любом предприятии – будет зарабатывать деньги. Как-то Витек подслушал, как дядя Семен рассказывал тете Еве, что его невзлюбили в республиканской прокуратуре, так как он больше защищает права граждан и «мало способствует осуждению преступников, находя во всех делах недостаточную обвинительную базу», примерно такие к нему выдвигаются претензии, но конкретных примеров не могут привести. Он же, дядя Семен, отправил им несколько уголовных дел, в которых обвинения строились на показаниях единственного свидетеля, путавшегося в своих показаниях. Кроме того, дядя Семен поднял этот вопрос на партсобрании, и партсобрание поддержало его в вопросах защиты Конституции и Законов. В ближайшие дни дядя Семен собирался ехать в Киев к Генеральному прокурору Украины своему другу Панасюку по поводу уменьшения количества «щепок», когда «лес рубят». Вот такой ворох новостей узнал Витек в Полтаве за неделю присутствия там. В течение этой недели Витек, естественно, не посещал ни школу, ни тренировки по гимнастике (он уже больше месяца занимался гимнастикой в спортивном обществе «Динамо»). А через неделю за Витьком приехала мама, которая пару дней пожила у сестрички, затем вернулась с Витьком домой в Харьков – Витек успел попрощаться только с Боцманом и, конечно же, с братьями.
И с этого времени в жизни Витька произошел очередной поворот. Началось с того, что он жил теперь в одной комнате с мамой – сестра Лена отделилась от семьи Витька, к ней начал приходить ухажер по имени Виктор, по профессии, как стало известно позже, аферист и вор. Но эта интересная подробность из его жизни стала известна уже после того, как он стал законным мужем Лены. Витек замечал, что этот ухажер Лены занимается чем-то не очень легальным – днем он часто приходит, когда Лены нет дома, что-то приносит, затем что-то уносит, иногда с ним скрытно приходят какие-то подозрительного вида люди. Витек, также как и консьерж, не однажды делился с сестричкой своими подозрениями относительно ее мужа, но Лена не могла поверить, что ее Виктор, десятилетнее образование которого было получено на нарах, о чем стало известно тоже намного позже, может быть в несогласии с уголовным правом. Позже Лена с ним развелась, но он еще долго приходил к ней, считая, что он имеет право на ее жилплощадь, и Лене удалось от него избавиться только после того, как Виктор стал сожителем (сейчас это называют «жить в гражданском браке») соседской домработницы Шуры, работавшей уборщицей в Горисполкоме, с которой Виктор прожил счастливо в семейных попойках, драках, воровстве, аферах, отсидках до преждевременной кончины в дурке – естественный результат превышения предельно допустимой дозы (ПДД) алкоголя в крови, мозгу, внутренних органах и лимфе. Лена после долгих мытарств с Виктором еще раз вышла замуж за интеллигентного, но небогатого инженера, с которым и прожила в мире и согласии до глубокой старости, Витек с ней практически не виделся, так как у него появились новые увлечения, встречи, занятия.
После смерти отчима Витек долго переживал его утрату, но затем, познакомившись с соседкой Викторией, с которой он, действительно, почувствовал себя вполне взрослым мужчиной, он несколько отвлекся и успокоился. Этот замечательный, запомнившийся навсегда, период жизни Витька я описывать не буду, а в виде отдельного «Примечания 1» помещу в конце этой повести рассказ самого Витька, который он якобы прочел в дневнике своего друга. Я же поведаю о других сторонах его житейских взгод и невзгод.
Витек продолжал учиться в школе, ходить на тренировки по гимнастике, читать книги. Вскоре семья тети Евы и дяди Семена переехала в Харьков – тетя Ева сидела дома с Олей, дядя Семен работал в прокуратуре Дзержинского района, Вовчик продолжал учебу в ремесленном училище, Ося пошел учиться в шестой класс, а Сталина – в первый класс.
У Витька в школе, спортивной секции и во дворе появились новые друзья: Гриша (друг по школе, секции и по двору), Лева (друг по двору), Бордюжок, Миша, Сергей (друзья по школе), Телок, Сурок, Чуб (друзья по секции, все из летного училища, где учился Боцман) и целая куча других всяких. Витек, Гриша и друзья-гимнасты часто охотились за кадрами на стометровке, на различных вечерах и балах, а иногда в оперном и драматических театрах – чаще всего на галерках. Результатом таких «кадрений» стало обилие знакомых девушек, имена которых Витек вечно путал и забывал, за что его вечно отчитывал Гриша, который не верил, что так действительно может быть – Гриша помнил абсолютно все, кроме школьных предметов тоже абсолютно всех. И все это женское созвездие красавиц (от знакомства с другими компанию удерживал Витек – лучше меньше, да лучше) непрерывно звонило Витьку, что-то уточняя, о чем-то договариваясь, куда-то приглашая, чем-то делясь, на что-то намекая. Домработницы в семье Витька уже не было – она ушла работать к кому-то вскоре после приезда Лены, так что он мог девочек приглашать к себе домой, что он нередка и делал, но его домашние свидания не заходили дальше безвинных поцелуев – более серьезные дела он творил с соседкой, в которую был влюблен до беспамятства. Предлогом домашних свиданий было изучение школьных предметов, или оказание чаще всего мнимой помощи по каким-либо предметам – Гриша всегда при первом же знакомстве представлял Витька, как отличника и будущего медалиста, как всезнающего человека-энциклопедию с уникальными способностями к арифметическим действиям (у Витька тогда еще сохранялась способность к устному счету больших чисел), что являлось хорошим предлогом для девочек назначать встречи, тем более, что Гриша всегда подчеркивал, что живет Витек в Доме Специалистов, где в каждом подъезде дежурит бородатый консьерж, и у него отдельная комната. Больше всего в этой информации девочек интриговал консьерж, которого мало кто из них вообще представлял себе – большинство девушек полагали, что этот «класс» людей уже изжил себя, как оно вскоре и случилось. Ко всему тому домашний телефон был только у Витька! Все достоинства Витька, перечисляемые Гришей, только дополняли его основное достоинство – внешность Аполлона с фигурой Геркулеса, искрометный юмор и щедрая душа. Обычно Витек встречал дома девочек в длинном зеленом в белую полоску домашнем мохеровом халате, перевязанном поясом и распахнутом на груди, чтобы были видны его стальные мышцы, и редко какая из девочек могла удержаться от комплемента по поводу его телосложения. Чаще всего такой комплемент и являлся началом разговора и действий, не связанных с учебно-школьной тематикой. И должен признаться, что я несколько неточно выразился, говоря о том, что Витек ни с кем дальше невинных поцелуев не продвигался в своих отношениях. Это не совсем так. Когда девочка была достаточно настойчива и Витек выяснял, что он ни коим образом не «испортит близостью ей будущее», то дело заходило и дальше, и глубже, и в такие моменты он эту девушку действительно любил – вот такой он любвеобильный, что тут поделаешь!
В общем, дела учебные, спортивные и сердечные шли, двигались, катились даже более, чем отлично, но что касается карманных денег, то с этим было дело туго – ни лянгой, ни игрой в очко Витек зарабатывать не мог, так как старшие ребята в школе этим не занимались, играли в преферанс и бридж, но ставки обычно были такими, что больше нескольких рублей выиграть было невозможно. Просить у мамы каждый день пару рублей ему было как-то неудобно, тем более, что мама вынуждена была перейти работать в институт Охмадет обычным врачом, отчего ее зарплата уменьшилась почти вдвое. Кстати, дядю Семена тоже сократили в прокуратуре – не помог даже лучший друг Панасюк, Генеральный Прокурор Украины – на евреев началось гонение. Нет, «дело врачей» было позже, сейчас же просто партийные и государственные органы «очищали от скверны», заполняя «национальными кадрами». Витек несколько раз слышал, как сестрички и дядя Семен говорили о возможности переезда в Биробиджан (Еврейский Автономный Округ), но этот вариант им чем-то не понравился, и переезд не состоялся. Дядя Семен пошел работать в артель учеником переплетчика и выучился до того, что сделать у Семена переплет было очень престижно – к нему записывались в очередь на месяцы вперед, а позже и тетя Ева ему помогала в переплетном деле, и заработок их был намного больше, чем в прокуратуре. В этих условиях Витек очень захотел приобрести материальную независимость, тем более, что Вовчик уже приобрел таковую – он работал на заводе электриком, и несмотря на то, что мама очень возражала, Витек пошел работать учеником сварщика в артель, где делали металлические шкафы и сейфы. Витек помчал по новой колее. Он вынужден был распрощаться с гимнастикой, девочками, любимой своей Викторией, перейти учиться в вечернюю школу. Теперь он больше времени проводил с Вовчиком, начал курить, выпивать – он ведь теперь уже взрослый, зарабатывает деньги. С первой получки Витек напоил всю свою бригаду, состоящую из семи человек, до высшей кондиции, когда земля подымается и бьет по лбу, и утром невозможно вспомнить, где был, что пил, как добрался, с кем подрался. Правда Витек не все забыл – он хорошо помнил, что полировали они приторно сладким ликером «Какао-Шоа», от которого Витек чуть было не уронил свою честь, пытаясь познакомить друзей с содержимым своего желудка. У Витька, естественно, появились новые друзья, коллеги по работе, ребята работяги, лучшим развлечением которых было набухаться до тиков, а утром вспоминать, сколько, чего выпили, с кем подрались, как домой добрались. Однажды вечером, гуляя с Вовчиком в парке Горького, они встретили друга Витька из Полтавской воровской шайки Кремня (Юру). У Витька эта встреча не вызвала положительных эмоций, так как он Кремня не уважал, но Кремень так обрадовался встрече, что решил угостить Витька и Вовчика и затащил их в ресторан на стадионе Динамо, где они налакались до опупения (что есть полного отупения). Такие загулы Витька и его времяпрепровождение очень не нравились маме, она многократно его отговаривала от столь примитивной и глупой жизни, доводящей ее до горя и отчаяния, но Витек, понимая все, не мог уже остановиться, и хотя он очень жалел маму, он продолжал куролесить, пить, курить, хулиганить, и единственное, чем еще мог утешить свою маму – он продолжал учиться в школе.
Кремень не был авторитетом для Витька, но Вовчик ему поклонялся как божеству, а уж вдвоем Вовчик и Кремень могли воздействовать и на Витька, он обычно поддавался на их уговоры, но, вместе с тем, Витек был очень занят – работа, школа, поэтому у него не было возможности проводить много времени с ними. Тогда Кремень придумал, как Витьку сделать больничный лист, на что Витек, окунувшись в очередную глупость, согласился. Идея «заболевания» заключалась в том, что Витек создавал себе искусственный ожег при помощи горячей картошки, а так как Витек еще хотел убрать на руке татуировку – между большим и указательным пальцами правой руки у него были выколоты инициалы – то ожог должен был послужить двум «добрым делам»: быть предлогом для получения больничного листа и выжечь татуировку с руки Витька, и следует сказать, что обе эти функции он выполнил, хотя Витек чуть было дуба не врезал. Процедура ожога была выполнена следующим образом: полностью сваренную картошку в кожуре Витек ложкой вынул из кипящей воды и положил на руку между большим и указательным пальцами, а Вовчик полотенцем прижал ее к руке так, что она раздавилась, и примотал к руке этим полотенцем, так что Витьку ничего другого не оставалось, как терпеть нестерпимую боль, и он вытерпел. Когда сняли полотенце, то увидели, что кисть руки сильно покраснела, а затем в месте ожога образовался волдырь, с которым Витек и пошел в поликлинику, придумав версию об ожоге горячим маслом, якобы случайно вылитом со сковороды. Ждать в очереди в поликлинике не пришлось – Витька приняли, продезинфицировали ожег, наложили повязку с желтой неприятно пахнущей мазью, дали больничный лист на три дня и предложили идти домой, куда он вместе с Вовчиком и Кремнем и отправился. Перекусив и приодевшись на блатной лад – брюки в голенища сапог, двухцветная бобочка на змейках, кепка восьмиклинка с небольшим козырьком, сапоги гармошкой с белыми отворотами, папироска в зубах, приподнятая губа, чтобы фиксы были видны. Чтобы полностью представить себе портрет этой блатной рожи, добавьте косую челочку, вульгарную походку вразвалочку, пренебрежительную улыбку и презирающий взгляд. В таком виде три блатных придурка вывалили с хавиры Витька и отправились покорять бывшую столицу Украины – славный город Харьков. Витек не любит вспоминать эти выпавшие из его жизни дни, которые ограничивались примитивным существованием – пьянки, секс в полубреду, карты, мордобой (и все повторяется сначала с вариациями некоторых нюансов). Чтобы не сказать чего-нибудь лишнего, я предоставлю слово Витьку – далее следует прямая речь.
Сияя блатным блеском и шиком, мы завалились в чайную на Сумской, где взяли по бокалу пива и чекушку, которую разлили в отпитые бокалы, и, выжрав без всякой закуси эту убойную смесь, отправились выначиваться на стометровке. Но на стометровке народа еще не было, поэтому мы похиляли в парк Горького, взяли еще по бутылке пива и уселись на скамейке, попивая пиво, куря папиросы и поплевывая через губу. Но и здесь молодежи не было, а дать ****юлей каким-либо пенсионерам даже такие придурки, как мы, не считали себя в праве. Поэтому, вдоволь накурившись и наплевавшись, мы попиндюрили на треме (трамвае) «в одну прикольную чайную», как ее охарактеризовал Кремень. Прикольная чайная находилась в самом начале Пушкинской и представляла собой небольшой зал со стойкой вдоль семиметровой стены и примерно десяток столиков, где можно было заказать любой выпивон и легкую холодную закусь. Примечательностью же этой забегаловки был распевавший блатные песни слепой аккордеонист, которого легавые не трогали, учитывая его несчастную долю, но тем не менее, когда появлялся какой-либо подозрительный чувак, аккордеониста предупреждали и он «осовечивал» свой репертуар. Трио блатных заняли свободный столик, заказали чекушку, салат, колбаску, голландский сыр, сто грамм икры красной, по бокалу пива и окунулись в блаженную атмосферу грустных народных песен в исполнении слепого певца, драматический тенор которого был прекрасен. Когда он исполнил «Койфен, койфен спички, паперосен …», я чуть было не прослезился, так мне стало жаль «слепого сироту» из песни, и я щедро одарил певца. После этого слепой певец каждый раз, когда я заходил в забегаловку, исполнял эту песню. Судя по реакции публики она нравилась не только мне, но и многим другим посетителям этой забегаловки, и многие посетители приходили сюда, чтобы послушать несчастного слепого певца. Кто-то из постоянных клиентов-бухариков поведал мне его историю. Ему было примерно 20 лет, до войны он учился в консерватории, в перовые дни войны попал под бомбежку и лишился зрения, затем лечение, эвакуация, возращение, лечение без результатов и сейчас работа – сольное пение в пропахшей алкогольным перегаром, табачным никотином, селедкой и луком облупленной забегаловке вместо ожидаемой сцены Большого театра, которую ему пророчили его преподаватели. Вот и такие были выверты войны.
Изрядно одурев от выпитого я вместе с Вовчиком и Кремнем вывалил на Пушкинскую близко к полуночи – в мозгах было пусто, как в кошельке пьяницы, душа спряталась куда-то в темные закоулки, а в теле кипела энергия зла и буйства: хотелось бить окна, ломать все, что можно поломать, хотелось кого-нибудь избить, чтобы «почувствовать себя крутым», поиздеваться над кем-нибудь, естественно, более слабым. В нас, как это бывает обычно, вместе с алкоголем вселилась бесовщина, ищущая выход через наши действия, нам неподконтрольные. И, о, счастье, мы увидели двух парней, идущих по противоположной стороне улицы и что-то радостно обсуждающих – возможно, недавнее свидание с любимыми девушками, или какие-то счастливые воспоминания из своей жизни. Не знаю, как других, но меня больше всего разозлило именно то, что они были радостные и счастливые, веселые и смеющиеся, когда я был злой и «обиженный судьбой». Мы, не сговариваясь, перешли на другую сторону улицы и направились навстречу парням, которые перестали смеяться, почувствовав угрозу с нашей стороны – видимо, по нашим пьяным и злым мордам («лицам» к данному случаю не подходит). Не помню, какую задрочку выдвинул Кремень, я же просто кулаком по очкам, по лицу, по почкам одного из парней, другого начали метелить Вовчик и Кремень, причем Кремень вынул еще и финку – парни бросились бежать, и Кремень побежал бы за ними, но я ему подставил ножку, он упал и чуть было не началась драка уже между нами, да Кремень побоялся, зная мои успехи в драках. Поэтому вместо того, чтобы драться, мы взяли друг друга за талии и пошли дальше немного повеселевшие – часть бесовщины выплеснулась наружу. В этот раз мы разбрелись по домам.
Вскоре Кремень познакомил нас с еще одним ворюгой тоже Юрой, по прозвищу Фендель. Фендель только освободился из детской колонии, считал себя очень крутым вором в законе, даже попытался на меня что-то вякнуть, но когда схлопотал между глаз в шутливой схватке, понял, что для меня он не авторитет, и стать таковым не сможет. Поэтому он был со мной на равных, а Вовчика и Кремня он смял бод себя, и они не возражали и не сопротивлялись. Старший брат Фенделя Кастет, вор-рецидивист в очередной раз где-то чалился на Калыме, ему еще нужно было отбывать 13 лет. Фендель очень гордился тем, что брат – настоящий вор в законе, что он чалится уже третий раз, что схлопотал он 15 лет за грабеж и избиение с ножевыми ранениями ограбленного. Он часто рассказывал эту историю, от которой меня тошнило – выследил Кастет как-то на рынке двух лопухов, которые наторговали кучу бабок и похиляли в забегаловку, обмыть свои фартовые делишки. Кастет подсел к ним, когда они уже немного захмелели, и, к заказанному ими, добавил за свои бабки еще пол-литра и по бокалу пива, а какой же дурак откажется бухнуть на халяву – вот и нажрались лопухи до опупения. Кастет придержал их до темноты, затем пошел с ними на вокзал по короткой дороге – «садами, огородами». Когда они оказались в темном переулке, Кастет вынул финку и потребовал башли, но мужики попались не из робкого десятка и оказали сопротивление, тогда Кастет одному из них воткнул перо под ребро, мужик упал, а Кастет вытащил у него из кармана лопатьник и побежал за другим мужиком, вот тут-то его и захомутали мильтоны, одного из которых Кастет тоже пощекотал. Эту историю Фендель рассказывал с таким пафосом и азартом, с такой гордостью и умилением, на какие способно только абсолютно безмозглое насекомое, вроде вши. Да и что с него возьмешь с этого духовно-интеллектуального урода тупого и невежественного гамадрила с человеческой внешностью и незаконченным четырехклассным образованием – недоумка, по всей вероятности, от рождения и окружения. Я его презирал и давал ему понять это, я его ненавидел за то, что он имел наглость высказывать какие-то суждения, взгляды и мысли, которые не шли дальше: порезать, пописать, перо под ребро, стырить, украсть, забрать, ограбить и еще, естественно, кирнуть, травки курнуть, пожрать в кабаке, поеться с мужиком, или на худой конец, с бабой. Такая ограниченность мышления и узость кругозора меня буквально бесили, меня бесило то, что этот Фендель имел возможность со мной здороваться и разговаривать. Правда, я всегда избегал общения с ним, но иногда он все же меня доставал, тогда я его посылал на хер, куда он с удовольствием, очевидно, пошел бы, с тем, чтобы он там немного подумал, если есть чем, что его очень обижало, как ни странно, он чувствовал в этом оскорбление.
Мой ожег начал быстро заживать и я понял, если ничего не предприму, то вскоре меня выпишут на работу, поэтому я снял повязку и немного потер грязной ладошкой рану, начавшую заживать, и на следующий день получил «положительный эффект» – вся рука распухла, с чем меня и отправили в областную больницу, где установили диагноз: воспаление лимфы, трудно излечимое заболевание. Моя рука «полнела» не по дням, а по часам, но врачи ничего не могли сделать, необходимо было какое-то новое дефицитное лекарство – стрептомицин, кажется так оно называлось. Мама где-то за большие деньги достала это дефицитное лекарство, которое мне кололи в вену, и когда опухоль руки начала спадать, меня выписали с больницы, а делать уколы я приходил в поликлинику. Таким образом, мой больничный лист был продлен еще недели на три – валяй, гуляй, веселись. Я и гулял по кабакам – лаве по больничному получил. В кабаки, а чаще в забегаловку на Пушкинской, где пел слепой аккордеонист, я ходил с Вовчиком и Кремнем, которые всю дорогу подбивали меня на то, чтобы обокрасть какую-либо квартиру, или ограбить кого-нибудь, но я под разными предлогами отказывался от участия в таких мероприятиях. Но несколько раз им все же удалось поставить меня «на шухере», когда они брали квартиры – мне повезло, мы не подзалетели. Но ворованные вещи нужно было где-то хранить и сбывать, для этого нужны были барыги, скупщики ворованного, которые имелись у Фенделя – хата для волынок, где хранились ворованные шмотки и ценности, откуда их забирали барыги. Эту хату мы и начали посещать, несмотря на то, что я после каждого такого «посещения» чувствовал себя опустошенным и оглупевшим, но я шел туда и в следующий раз, чтобы набухаться и поволынить, покурить травки и попеть песни. Хата находилась на Клочковской – улица, на которой день и ночь грохотали как танки слабо различаемые в клубах пыли трамваи, которая своей тыльной стороной выходила к реке, за которой располагался благовещенский базар, улица на которой были расположены в основном одно и двухэтажные домики, ободранные, облезлые, перекошенные, серые, грязные, рассадники клопов и тараканов, набитые жильцами, как бочки селедками, жители которой определялись близостью базара – воры различной базарной специализации: щипачи, воры с прилавков, магазинные воры, а также мошенники, шулера, аферисты, наперсточники, прочая шантрапа, шпана и хулиганы.
Хата – трехкомнатная квартира с туалетом и водой во дворе, в которой жила 35-тилетняя женщина, ее дочь 16-17 лет и два мужика-квартиросъемщика, в которых невооруженным глазом можно было распознать рецидивистов, и на вид им было лет по 40-45. Дочь Валя и мать Елизавета (Лиза, Бандерша) вечно сорились между собой, вплоть до драк с тасканием за волосы и раздиранием лиц до крови, из-за любовников – соперничество между ними не имело границ, причем, на удивление всем, мать чаще выигрывала эти битвы, так как лучше владела арсеналом охмурения мужиков – кокетство, заигрывание, умение строить глазки и т.п., проигрыши же очень огорчали дочь, но если ей удавалось выиграть у матери «дуэль», она от восторга и радости готова была любовнику отдать все, что имела – я имею ввиду все, относящееся к сексу. И хотя ни мать, ни дочь не были достаточно темпераментны, а возможно их темперамент не мог проявиться в алкогольном угаре, в котором они вечно пребывали, я, естественно, пребывая в состоянии пьяного бреда, резвился с ними по очереди, чего в трезвом виде я бы делать не стал. Мне нравилось с ними сношаться еще и потому, что с ними всегда процесс можно было заканчивать, не прерывая, а, возможно, это и было дополнительной к пьяной голове причиной, почему я с ними трахался (любимое слово Виктории). Всякий раз после близости с ними, или одной из них, я отправлялся в кабинет вендиспансера, чтобы провериться, но, слава Богу, всякий раз я оказывался здоровым – удивительно, как маме и дочери удавалось оставаться здоровыми и, кстати, не беременеть.
Фендель, несмотря на его интеллектуальную отсталость, смог охмурить двух своих соседок, сестричек, живших на Пушкинской улице в 37 доме без мамы, которая чалилась за воровство, и не только охмурить, но и устроить из их двухкомнатной квартиры хавиру для волынок. Старшей сестричке Вере было около 20-ти лет, она работала продавцом в каком-то продовольственном ларьке на базаре, младшая же 15-тилетняя Мария, училась в ремесленном училище. Я познакомился с ними у них дома – как-то мы втроем (я, Вовчик и Кремень) и Фендель завалили в забегаловку на Пушкинской, где набухались, нагрустились песнями слепого певца до слез, затем вышли на свежий воздух «глотнуть кислорода», и тут Фендель предложил пойти к его знакомым девочкам, прихватив с собой выпивон и закусь, само собой разумеется. Не будь я под приличным кайфом от выпитого и выкуренного, от разбередившего душу «Койфен, койфен …», возможно, я бы отказался, но грустный кайф позвал меня в «неизведанное далеко», и я согласился, несмотря на присутствие там недалекого Фенделя. Мы быстро добрались на хавиру, предварительно заглянув в магазин, который расположен рядом с домом, который был нам нужен. Отоварившиеся всем необходимым, включая полкило красной икры, мы прибыли к девочкам, которые очень радостно нас приняли, несмотря на поздний час. Мария мне сразу понравилась своей непосредственностью, молодостью, симпатичной мордашкой, точеной фигурой, и пока девочки и Фендель готовили на стол, Кремень включал проигрыватель и отбирал пластинки, я охмурял Марию, не особенно заботясь о правилах приличия, поэтому мне удалось выяснить, что грудки у нее твердые, попочка упругая, трусики под халатиком отсутствуют, видимо, когда мы пришли, она встала с постели. Через минут пятнадцать стол уже был готов, я сел справа возле Марии, слева попытался сесть Фендель, но я достаточно определено суровым взглядом дал ему понять, что его место на другом конце стола, куда он и перебазировался. Первый тост мы выпили за знакомство, второй – за хозяек дома, третий – за прелестный пол, после чего все развеселились и пошли танцевать танго под пластинку «Брызги шампанского», я, конечно же, пригласил Марию, которая за столом за мной нежно, немного стесняясь, ухаживала. Так как я хотел понравиться хозяйкам и особенно Марии, то вел я себя, как настоящий джентльмен, что для девочек было непривычно, что их шокировало до полного обалдения. Моя интеллигентность, вычурность, аристократичность так подействовали на девочек, что они просто обожествляли меня – их удивляло даже то, как я за столом пользуюсь вилкой и ножом, кстати, мне пришлось попросить девочек, чтобы мне принесли нож, я уж не говорю об использовании таких слов и словосочетаний, как: «пожалуйста», «будьте добры», «не будете ли Вы так любезны», «я Вам очень благодарен» и т.п. вместо матерных слов, обычно используемых «для связки слов» в подобных компаниях. Я почувствовал, что обе сестрички в меня влюбились по уши, а Фендель от злости готов был закипеть, что было видно по его красной морде и слышно по усиленному дыханию. Но последнее меня не только не пугало, а даже радовало и смешило, о чем я сообщил всей компании, что еще больше разозлило Фенделя – тогда я предложил выпить за Фенделя, нашедшего таких прелестных девочек. Мы уселись за стол, и я постарался, чтобы Фендель в ближайшие три-четыре часа из-за него не поднялся – сделать это было нетрудно, так как Фендель «не знал нормы» и пил до полной потери бодрствования, засыпая прямо за столом. Так избавившись от Фенделя, мы опять начали танцевать, и во время одного из танцев – танцевали мы танго и фокстрот, тогда еще не было ни «буги-вуги», ни «рока» – я вывел Марину в другую комнату, и несмотря на то, что она была девственницей, я ею овладел по ее настоятельной просьбе. Марина была моей первой девственницей, и, должен признаться, что особо большого удовольствия от этого я не получил – только разве что ее достаточно громкий вскрик, когда мой вздыбившийся член проник вглубь, и крепкий охват его входом во влагалище, отличали близость с Марией и еще отсутствие естественных, или хотя бы искусственных проявлений темперамента. Акт я прервал, использовав свой носовой платок, который затем забросил под кровать. В другой комнате продолжала играть музыка, оставшиеся втроем, Вера, Вовчик и Кремень танцевали все вместе, затем Вера зашла к нам в комнату и пригласила нас к столу, и мы с радостью туда пошли, так как разговор у нас не клеился, а повторения близости не хотела Мария – «мне больно, когда ты туда сунешь, пусть заживет, там еще идет кровь»! Мы опять уселись за стол, немного выпили, начали петь песни, в дверь постучали соседи и попросили, чтобы мы пели потише, так как уже спят не только дети, но и взрослые – мы снизили громкость, я уже изрядно окосел, Кремень скрутил самокрутку из травки, все, и девочки в том числе, немного покурили, музыка продолжала играть, мы продолжали потихоньку петь, мне захотелось попробовать Веру, и я предложил Кремню поменяться местами, что он с удовольствием сделал. Оказавшись рядом с Верой, я предложил тост за нее, мы выпили, я незаметно под столом поинтересовался, что у нее под халатиком – оказалась ничем не защищенная, вся уже измокшая, трясущаяся от напряжения и желания, готовая принять своего антипода красная роза. Когда я к ней прикоснулся, Вера вся задрожала, тяжело задышала и громко сказала: мне не очень хорошо, проведи меня в смежную комнату. Мне, естественно, ничего не оставалось делать, как выполнить ее желание. Как только мы оказались в другой комнате, Вера начала судорожно расстегивать мою ширинку и спускать с меня брюки, а я не сопротивлялся, а, как мог, помогал ей в этом благородном деле. Общими усилиями мы добрались до, уже готового к употреблению, моего члена, и Вера впрыгнула в кровать с расставленными ногами, я же немедленно последовал за ней, а мой член без всякой помощи сам проник во влажное, скорее даже, переполненное соками, влагалище. Его проникновение сопровождалось такими охами и ахами Веры, что Вовчик и Кремень заглянули в комнату, но увидев, что здесь происходит, ретировались на «заранее подготовленные рубежи». Но мне не понравилось купать мой член в соках Веры, я хотел чувствовать ее влагалище, поэтому я предложил ей немного осушить свою уж слишком обмочившуюся розу, но она отказалась это делать, «пока не кончит», поэтому я продолжил упражнение, сопровождавшееся громким проявлением темперамента Веры. После довольно бурного оргазма Вера сказала, что второй оргазм у нее может наступить только через продолжительное время, но я все же настоял на том, чтобы она осушила свою розу, и после этого продолжил соответствующие обстановке действия. Через непродолжительное время Вера опять «завелась», да так, что чуть было не сбросила меня с кровати (это я немного утрирую, конечно), и вскоре она прошептала «давай вместе кончим», а я почувствовал, что ее красавица высасывает из меня детозачатную жидкость, и я ее отпустил – совместный оргазм был великолепен внутри и снаружи. Немного отдохнув, я предложил еще немного выпить, и все опять сели за стол. Я посидел еще полчаса, затем ушел домой, и чем все закончилось не знаю.
Через несколько дней Вовчик мне рассказал, что он теперь постоянно заходит к Вере потрахаться, но он быстро финиширует, так что Вера не успевает добраться до оргазма, на что я дал ему, прочитанный мной в какой-то старой книге с наставлении, совет, как продлить траханье, отодвинуть финиш – нужно при приближении финиша вынуть член и дать его в руку партнерше, чтобы она большим и указательным пальцами сжала его в основании головки, перекрыв семенной канал, если же это не поможет, то я сам могу ему помочь. Вовчик потом рассказал, что способ помог, чему и он, и Вера были очень рады, но тем не менее Вера была бы рада и от меня получить помощь. Мы довольно часто теперь устраивали волынки у Веры, а иногда Фендель приглашал Веру (Марину Вера с собой не брала) к Елизавете на Клочковскую, тогда здесь происходили настоящие пьяные оргии с танцами голых девушек на столе, с питьем вина из пупков, с восседанием дам на концах мужиков у стола и прочими «детскими забавами». И хотя на следующий день я, обычно, на себя злился и сам себе обещал, что больше никогда не пойду на эти волынки, тем не менее, я не выдерживал искушения, особенно, если где-нибудь уже чуток хильнул, и опять шел не Клочковскую, и опять участвовал в оргиях. Но самое страшное заключалось в том, что мне это начинало нравиться, если я в течение нескольких дней не бывал на оргиях, то я скучал за девочками, за «пьяной накуренной своей головой», за балдежным состоянием, за распутными развлечениями, я чувствовал, как меня затягивает этот блатной воровской мир. Особенно это стало чувствоваться, когда появились бабки от продажи ворованного, появилась некоторая материальная свобода – я чаще начал «ходить на дело», сорить деньгами, я все глубже проваливался в это болото, в эту клоаку, я начал тупеть, пропали мои способности оперировать в уме большими числами, моя изысканная аристократическая речь все больше уподоблялась блатному жаргону, удобренному матерной бранью. Я видел, как переживает моя мама, которую мне было очень жаль, я обещал ей больше не волынить, но не мог сдержаться – и все повторялось сначала. И я не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не случилось это событие.
В саду Шевченко в ту пору была танцплощадка, где вечно возникали потасовки между клочковской шпаной и госпромовскими ребятами (отпрыски интеллигентов, элиты). Обычно такие потасовки заканчивались словесной перепалкой и толканиями друг друга, но иногда доходило и до настоящих кулачных боев. Несмотря на то, что на хату я ходил на Клочковскую, мой дом был около Госпрома, и я всегда выступал на стороне госпромовских ребят, и мы всегда побеждали. Это, по-видимому, очень не нравилось клочковской шпане, и они решили дать нам настоящий бой с применением оружия: кастетов, ножей, металлических шаров, железных прутьев и труб, завернутых в газеты. Мы, естественно, такого не ожидали и не приготовились к отражению такого нападения. Клочковские бандиты, как обычно, затеяли толкотню на танцплощадке, затем предложили выйти, чтобы «выяснить отношения». Мы вышли (среди нас были мои близкие друзья Гриша и еще три гимнаста Телок, Сурок, Чуб) и приготовились, как обычно, сначала к разговору, затем к толкотне. Но шпана с криками «бей жидов» набросилась на нас безоружных со своим оружием, но, так как большинство из нас занимались в спортивных секциях, то мы смогли не только разоружить эту клочковскую шпану – правда некоторым все же «досталось на орехи», двум нашим разбили носы и губы, одному голову – но и навешать им таких пендюлей, каких они еще не получали. Драчка продолжалась не меньше получаса, и в течение всего этого времени шпана орала «бей жидов», и, в каком-то смысле, это было правдой, среди нас большая половина действительно были евреи. Но самое удивительное было в том, что милиционеры, стоявшие неподалеку, никак не реагировали на призывы шпаны и на драку, но, когда мы их разоружили и начали метелить, они немедленно вмешались в драку, их оказалось намного больше, чем мы видели, и к тому же подъехал «черный ворон», куда нас (только госпромовцев) затолкали, прихватив оружие шпаны, шпана же с разбитыми рылами, немного отойдя в сторонку, продолжала скандировать «бей жидов, бей жидов», хотя и среди них было немало евреев! Этот антисемитский выпад шпаны и милиционеров так меня оскорбил, унизил и разозлил, что я возненавидел «мою милицию, которая меня бережет», и еще больше клочковскую шпану, среди которой у меня появилось немало корешей. Нас привезли в отделение милиции и посадили в КПЗ, заполнив ее «под завязку», ничего не спрашивая и не объясняя. Но несколько наших ребят остались на воле, и они-то сообщили некоторым влиятельным родителям, что их дети сидят в каталажке, так что нас через пару часов отпустили, а позже мы узнали, что нескольких минтов уволили с работы за это очень тонко организованное мероприятие. Этот антисемитский вызов открыл мне глаза на то, в каком, с позволения сказать, обществе я вращаюсь, и во что я превращаюсь, он так резанул мне по сердцу, так врезался в мои мозги, что я несколько дней не мог ни с кем общаться, не мог никого вообще видеть. Я поплакался маме «в подол» и дал твердое обещание сойти с этой дорожки, ведущей в тюремную камеру. Это событие как раз совпало с окончанием моего больничного листа, поэтому я пошел на работу, но маму я попросил поискать мне другую, более интересную работу – я считал, что такой может быть работа радиомонтажника. Маму помочь мне с такой работой я попросил потому, что сам я уже ходил на завод Шевченко (301), где висело объявление о том, что нужны ученики монтажника, но меня в такие ученики почему-то не взяли. Мама же через своих знакомых смогла договориться, чтобы меня взяли на этот завод, где тогда в цехе № 53 выпускали радиоаппаратуру для «слепых полетов» и автопилотов.
С работы на этом заводе началась новая жизнь Витька. Правда, взяли Витька учеником сборщика, а не радиомонтажника, но все же эта работа была и более интересная, и более интеллигентная. Процесс изготовления прибора был конвейерный: сборщики крепили на корпус готовые детали, затем монтажники припаивали к этим деталям транзисторы, резисторы, емкости и т.п., что тоже делалось пооперационно, затем настройщики настраивали прибор на определенные волны и герцы. После этого приборы проходили лабораторные испытания: температурные, вибрационные, ударные, и только после этого они поступали к военпредам. На сборке сидели два рабочих (их, скорее, можно назвать лаборантами) в белых халатах и шапочках. Один из них Александр Петрович – Витек называл его Сашей (так он потребовал), потерял ногу на фронте и передвигался на костылях, а иногда на протезе. На протезе он передвигался с трудом, и, видимо, поэтому он чаще ходил на костылях. Так как он был тяжеловесом и ходил на костылях уже несколько лет, то он накачал такие бицепсы и трицепсы, какие сейчас можно увидеть у культуристов таких, как Шварцнегер, или Столоне, его никто не мог победить в соревновании по пережатию рук – Витек тоже, хотя он не был слабаком в этом виде соревнований. Вот этот Саша и стал его первым наставником, его учителем рабочей профессии сборщика радиоаппаратуры. Витек был очень терпеливым и талантливым учеником и очень быстро освоил профессию сборщика, хотя у него не сразу получилась сборка ламповой панели – когда-то давно вместо компактных полупроводниковых приборов в радиоэлектронике для усиления и управления сигналами использовались вакуумные радиолампы, которые крепились в специальных панелях. Витек уже через месяц был переведен на самостоятельную работу – он сдал экзамены на 5-ый разряд сборщика, и в течение нескольких месяцев работал сборщиком, получая неплохою заработную плату, но он хотел быть монтажником, о чем он еще раз напомнил Василию Васильевичу начальнику цеха, пообещавшему при первой возможности перевести Витька в монтажники, и посоветовал ему обучаться этой профессии в свободное время, чем Витек уже усердно занимался. Вскоре нескольких радиомонтажников перевели на новый завод для обучения молодых кадров, и Витька посадили на одну из операций по радиомонтажу. Витек был рад и доволен, он с удовольствием занимался новой интересной работой, изучал понемногу радиотехнику, осваивал другие операции. У него появились новые друзья, которые очень удивились, когда Витек предложил им «обмыть» первую его получку, посоветовав ему отнести заработок домой, а для обмывания сочли достаточным пару бутылок лимонада. Ребята в цеху оказались все непьющими, все занимались какими-либо видами спорта, а абсолютное большинство волейболом – против заводской проходной находился сквер, на территории которого имелась заводская волейбольная площадка, где и тренировались волейболисты. Тренером был мастер спорта, член сборной команды Украины Алексей Степанович, обучивший Витька многим полезным приемам и подачам мяча, защите больших пальцев рук от вывихов, точности пасов. Алексей Степанович считал, что Витек может быть хорошим «разводящим», поэтому он меньше обучал его хлестким ударам, а больше – приему мяча и пасу под удар у сетки.
У Витька немного изменилось расписание: он вставал в шесть часов утра, мама давала ему завтрак – она была счастлива, что Витек «вылез из клоаки», хотя вслух особенно не распространялась на эту тему, видимо, боясь сглазить, затем он ехал трамваем на работу к восьми утра на работу, прихватив тормозок: французскую (городскую) булочку с маслом и бутылку дюшес или крюшона, который он съедал во время обеденного перерыва с 12-00 до 13-00 и после работы в пять часов вечера или мчался домой, чтобы не опоздать в школу, или тренироваться в волейбол – летом, когда занятий в школе не было. Иногда он находил время встречаться со старыми друзьями и подружками. Жил он в полном временном дефиците – меньше всего времени у него было на маму, но мама прощала, так было лучше родному сыночку.
И хотя Витек не встречался с бывшими своими корешами – за что он их презрел, он уже забыл, потому что он не был злопамятным, но все же он умудрился «вляпаться в халепу» (попасть в историю). Вот как это произошло.
Витек по натуре своей очень добродушный человек, хотя вспыльчивый, и в минуты гнева может быть непредсказуемым, злым и сердитым, даже неконтролирующим свое поведение, просто бешенным. Правда, после своих вспышек ему становится неловко, стыдно, обидно и жалко поруганных, он обычно просит прощения за то, что вспылил и в гневе наговорил неприятных слов, что, очевидно, происходит вследствие его добродушия, но если его не злить, то с него «можно веревки вить», как говорят о таких в народе. Его добродушие не однажды доставляло ему массу неприятностей. Как-то он рассказывал, как одарил одного спекулянта билетами около кинотеатра «1-ый Комсомольский», с которым не был знаком, но не однажды видел его «за делом». Этот спекулянт убрался в маску несчастного, у которого украли бумажник со всем содержимым и ему теперь не за что поесть и попить, и Витек, хотя и догадывался, что это стопроцентная ложь, пригласил его к себе домой, где он сможет его накормить и дать несколько рублей на пропитание. Спекулянт согласился, Витек привел его домой, дал выпить коньячка (коньяк и вино у них дома были всегда), накормил чем было в доме, и отдал все, какие были дома, деньги – пятерку и сколько-то мелочи. Все это он сделал только потому, что на какую-то долю процента поверил этому спекулянту, кроме того, он не был абсолютно уверен, что перед ним тот спекулянт. Витек, он – добродушный и простодушный, очень соболезнующий и доверчивый, меланхоличный и гуманный, в меру эгоистичный и безмерно щедрый – любит всем сердцем и ненавидит всей душой, мнение о людях вырабатывает быстро, иногда с первого взгляда или с первого слова, меняет его очень редко, и всегда радуется, если негатив приходится изменить на позитив. Можно было бы сказать, что характер у него неплохой за исключением одного весьма существенного недостатка – он считает, что его мнение всегда правильное, если его кто-либо не может переубедить логически, для него логика превыше интуиции. Правда, следует заметить, что в последние годы он изменил свое отношение к чужому мнению – он стал поборником плюрализма мнений, нет одной абсолютной правды, но об этом в нужном месте в свое время, т.е. несколько ниже, но сдержаться от одного замечания по этому поводу я не могу: истину о возможном плюрализме мнений, понятий, восприятий и т.д. Витьку разъяснила его третья жена, которую он не считал «самой умной». Итак, вернемся к «халепе», резко оборвавшей наладившуюся жизнь Витька.
В цеху, где работал Витек, как и в других цехах, очевидно, была кладовая, где сотрудники (язык не поворачивается, сказать «рабочие», настолько они отличаются от привычного типажа рабочего, скорее уж тогда «работники») получали радиодетали, спирт, марлю, припой, полотно и прочие материалы для работы. В кладовой работали две молоденькие девочки (Лиля и Алла) и одна женщина возрастом постарше, которая была начальником этой кладовой. Витьку одна из девушек, 16 или 17летняя Лиля понравилась, и он часто с ней заигрывал, а в последнее время иногда провожал ее домой, да так, что между ними завязались дружеские отношения, вскоре перешедшие по инициативе Лили в достаточно близкие. И вот однажды Лиля попросила Витька «пронести через проходную» довольно большой кусок (примерно, как простыня) белого полотна, и, хотя Витек понимал, что «пронести через проходную» означает украсть, и, хотя ему очень не хотелось воровать у государства, он не смог отказать Лиле, она обмотала его этим куском белой ткани под одеждой, и Витек пронес ее через проходную вместе с сеткой и мячами для волейбола. Лиля ждала его у проходной, и, когда Витек отнес сетку и мячи на волейбольную площадку, пошла с ним к себе домой (жила она недалеко от завода), где Витек передал ей ткань, и, коль скоро, передавая ткань, разделся, то совершил еще одну процедуру, более приятную, чем отматывание ткани от талии и ниже. Так он опять вмазался в противоправные действия. Но, когда Лиля пару недель спустя опять хотела привлечь Витька к хищению, на этот раз спирта («пронеси через проходную бутылку спирта»), он категорически отклонил ее предложение и попросил Лилю больше никогда к нему не обращаться по таким вопросам – «лучше я тебе куплю бутылку коньяка», не подействовала на него и Лилина ужасно опечаленная мордашка. Позже Витек узнал, что Лиля воровала не для себя, а для заведующей складом и кладовкой Евгении Трофимовны, поэтому она не могла согласиться на коньяк вместо спирта. Отказ Витька от дальнейшего соучастия в воровстве огорчил компанию работников склада и кладовой, но они не прекратили своей деятельности, а безнаказанность, как известно, порождает «смелость и уверенность», вот подруги и начали повышать темпы «опустошения склада» с нарастающей наглостью. Витек не знал, передала ли Лиля своим подругам его предупреждение о том, что «веревочка имеет конец», но девочки явно увлеклись, и вскоре попались. Когда и как это произошло Витек не знал, Лиля ничего ему не рассказывала, продолжая с ним встречаться, но Витек заметил, почувствовал интуитивно, что с ней что-то происходит неладное. У Витька в это время начались новые заботы – ему прислали повестку в военкомат, пришло время служить в армии, а служили в те времена от трех лет (сухопутные войска) до пяти лет (морские войска), в авиации служили четыре года. Очень Витьку не хотелось терять время на армию – он не без оснований полагал, что служба в армии аналогична отсидке в тюрьме, но он ничего противоправного вроде не совершил (о краже ткани никто не знал), за что же тогда он должен кормить клопов на нарах! Правда, Витек страдал болезнью Шлетера, что позволяло ему надеяться на «белый билет». Хотя он, будучи еще в Полтаве, подлечил эту болезнь в больнице, а затем еще и в санатории «Куяльник», который находился на Лимане под Одессой, но и сейчас врачи время от времени направляли его на лечение грязями и радоновыми ваннами, так как он до сей поры не выздоровел. Как-то так совпало, что в Одессе Витька застало начало войны, и сразу после войны Витек опять встретился с Одессой. Эта вторая встреча с Одессой не оставила светлых воспоминаний, все промелькнуло какой-то серой будничной осеней слякотью. В ту пору на улице стоял ноябрь – дождь, туман, слякоть, болезнь, рапные и грязевые ванны, болезненная пожилая публика, стонущая, с трудом передвигающаяся, с удовольствием говорящая только о своих болячках, а обслуживающий персонал (врачи, сестры, санитары) тоже собрались «все как на подбор» – немолодые, сосредоточенные, серьезные, угрюмые, сердитые, даже злые, все это наводило на Витька такую тоску, что он использовал всякую возможность, чтобы сбежать в город и завеяться в кинотеатр, цирк, театр или просто побродить по городу. Последнее развлечение, правда, было сопряжено с большими трудностями, так как в городе функционировали только два общественных туалета – один на вокзале, второй на базаре, другие, если и существовали, то были закрыты, во всяком случае, никто из местных жителей не направил Витька куда-нибудь в другое место, кроме вокзала и базара, когда он спрашивал у прохожих, где можно облегчить мочевой пузырь. Некоторые еще показывали на ближайшие развалины, но Витек после того, как встретился там с другой посетительницей, мочевой пузырь которой, по-видимому, тоже был переполнен, заходить туда стеснялся. В санатории, где он лечился, он не заметил остроумных одесских хохмачей, какими ему представлялись все одесситы, и, если в довоенное посещение Одессы он их не заметил потому, что был еще достаточно мал, да и война помешала – было не до хохм, то в этот приезд он был уже постарше, но, вероятно, болезненно хмурая атмосфера санатория сковала его юмористические потребности, отчего он и не обнаружил природный одесский юмор. Как бы там ни было заметных приятных впечатлений от этого визита у Витька не осталось, вот почему он об этом периоде почти не вспоминал. Это был сорок шестой год. А в 1951 году Витек вспомнил о болезни Шлетера потому, что его попросили «исполнить его гражданский долг», а ему не очень-то этого хотелось. И он уж начал было собирать всякие справки и «выписки из историй болезни» для комиссии комиссариата, но его вдруг вызвали к следователю в прокуратуру – кто-то ему рассказал, что Витек однажды пронес через проходную завода кусок ткани. Витек подтвердил этот факт, но не стал закладывать Лилю, «сознавшись», что он украл ткань в количестве 2,5 квадратных метра. Его признание было запротоколировано, и Витек пошел домой. По пути домой он зашел к Лиле и попытался выяснить у нее, откуда следователю известно, что он участвовал в хищении ткани. Лиля сказала, что раскололась Евгения Трофимовна, которая заложила и Лилю, и Витька, Алла же не принимала в этом участия, и, по всей вероятности, она и донесла на Евгению Трофимовну, чтобы занять ее рабочее место. На следующем допросе следователь посоветовал Витьку во всем признаться, как оно было в действительности, и по секрету сообщил ему, что Лиля рассказала, как он «пронес через проходную» ткань, которая предназначалась Евгении Трофимовне, и объяснил, что наговаривать на себя, чтобы выручить Лилю, не имеет смысла, так как Лиле это не поможет, его же могут привлечь к ответственности за дачу ложных показаний. Поэтому он предложил написать правдивый протокол, а старый уничтожить, на что Витек, немного поразмыслив, согласился. После написания и подписания нового правдивого протокола, следователь спросил, как скоро Витек собирается идти служить, и узнав, что Витек уже получил повестку, посоветовал идти в армию, хотя, судя по содеянному Витьку и не очень светит «загреметь», но все будет зависеть от судьи, а они бывают разные – умные, добрые, злые и властные, поэтому лучше служить в армии, чем «проходить по делу о хищении». На том Витек и расстался со следователем.
Уйдя от следователя, Витек попытался проанализировать создавшуюся ситуацию. Если он не пойдет служить в Армию, на что у него есть достаточно веские основания (болезнь Шлетера), то должен будет участвовать в судовом процессе в качестве обвиняемого, или, в лучшем случае, свидетеля, о чем, естественно, узнает его мама, которой это обстоятельство принесет огромные огорчения, чего Витек очень не хочет. Следовательно, необходимо избежать участия в этом процессе, но такая возможность может быть получена только через призыв в армию – другой возможности нет, если не совершить еще какой-нибудь неразумный поступок, типа «удариться в бега», что равносильно совершению еще дополнительного преступления, как это часто и наблюдается в жизни – совершил проступок, попытался как-то его скрыть и совершил уже преступление. Такой вариант развития событий Витек сразу отбросил. Затем он вспомнил очень хорошие, жизнерадостные письма Вовчика с флота, где он служил уже почти целый год. Попал он на службу во флот, несмотря на то, что у него был туберкулез легких. Случилось это так.
Витек не встречался со своими корешами с тех пор, как между ними произошел принципиальный спор относительно того, как лучше «зарабатывать деньги». Витек считал, что нужно нормально работать – у всех его корешей были специальности: Вовчик и Кремень были электриками, Фендель был классным каменщиком, но кореша думали иначе. Они считали, что воровство приносит большую прибыль, а главное, что жизнь блатная намного романтичнее, интереснее и привлекательнее. Кореша не поддались на уговоры Витька, но позже Витек узнал, что все же он смог переубедить Вовчика, который продолжал работать на заводе, а все свое свободное время проводил с Верой, а Кремень и Фендель не долго тешились блатным хмелем – алкоголь, наркотики, никотин, бухой секс и пьяные разборки – вскоре они перебрались на нары, кормить клопов и заниматься мужеложством. Что поделаешь, каждому свое!!! О вкусах не спорят (De gustibus non est disputandum).
В те далекие времена каждый человек ежегодно проходил медицинский осмотр, обязательно включающий рентген легких, и если во время такого осмотра находили какие-либо изменения в легких, то этого человека брали на учет и начинали лечить, предварительно проведя более тщательные исследования. При одном из таких осмотров у Вовчика обнаружили закрытую форму туберкулеза – его поставили на учет в тубдиспансере, где его лечили и откуда его послали в тубсанаторий для окончательного выздоровления. Хотя в те времена полного выздоровления от туберкулеза легких не добивались, но умели его залечить так, что при правильном, рекомендуемом врачами, образе жизни можно было не опасаться рецидивов. Вот до такого состояния подлечили Вовчика к моменту его призыва в армию, куда он рвался всем своим существом и духом. Он даже начал усиленно качать силу и закаляться, обливаясь холодной водой по утрам, чего врачи не рекомендовали делать. Я уже упоминал, что Вовчик был большой хвастун – он внимательно следил за реакцией окружающих на свои поступки, и те поступки, которые не находили всеобщей поддержки, в дальнейшем исключались из употребления, поэтому утренние водные процедуры продолжались, несмотря на врачебный запрет. И несмотря на то, что туберкулез Вовчику залечили, на рентген легких для врачебной комиссии в комиссариате Вовчик уговорил пойти Иосифа, у которого с легкими было все в порядке. Витек очень их отговаривал от этой аферы, но они его не послушали, совершив непростительную ошибку. Сейчас же Вовчик служил во флоте и писал восторженные письма – он уже побывал в трехмесячном походе, попал пару раз в шторм, и все это ему безумно нравилось, чему родители, Витек и Иосиф были очень рады и что вдохновляло Витька на армейскую службу. Ну, не то, чтобы вдохновляло, но, во всяком случае, несколько убавляло "армейского пессимизма".
ПРОДОЛЖЕНИЕ