ДВА КРЕСТА
(Казачья дума)
На глухом хуторе стояла старая хата с заколоченными ставнями. В хате за столом сидел старый слепой казак Петрович и ел из чугунка какие-то помои. Эти помои ему приносила Хавронья, соседка и дальняя сродственница. Раньше казак пытал ее через плетень:
— Хавронья, который день-год на счету?
— Следующий! — резала злая баба.
Следующий так следующий. Раньше он любил счет, а теперь все равно! Время течет, а мир стоит в одной точке.
Старый плетень осаждал хату, как поредевшее войско. В разных местах он покосился по-разному. Тут покосился от ветра, а там покосился от времени. Само время плотно текло за плетнем. Бывало, кинешь чобот и его унесет ветром Бог знает куда. Во дворе у ворот рос старый явор, тоже бобыль, он наводил тень на плетень и давал прохладу. В его космах шумел ветер и кричали знакомые птицы. Они кричали одно и то же по-всякому. Старик узнавал птиц и людей хутора по голосам, да так ясно, как будто они звучали в нем самом. Голоса на слух, на нюх, на вкус и на ощупь были разные. Громкие и тихие, долгие и короткие, резкие и плавные, благовонные и смрадные, пресные и кислые, медовые и горькие, сочные и жесткие, полные и пустые, шелковистые и шероховатые, твердые и мягкие, цельные и надтреснутые, и многие остальные. Сердцем они тоже различались. Были добрые и злые, грубые и нежные, усталые и бодрые, веселые и грустные. Многие-многие разные голоса, явные и тайные.
Старик прислушался через дверь. Со стороны хутора к нему подкатывали молодые голоса. Он отчинил дверь, вышел на крыльцо и подал строгий голос:
— Геть, геть, пострельцы! Я знаю, это вы повыбили стекла в моей хате, когда я открывап ставни и рамы для продува.
— Так это ж когда было, дедусь! Мы из тех годков давно повыросли.
— Голосами повыросли, умчишком остались по щиколку. Геть, геть отсель!
И старый казак собрался назад в хату, чтобы докончить остатки пойла на дне чугунка. Молодые голоса остановили его.
— Дедусь, мы завтра уходим служить. Скажи нам на добрую разлуку, за кого ты бился? За красное или за белое? Старик давно позабыл, какого цвета то и другое. Обернулся через плечо и молвил:
— А под какой свет вы идете служить?
— Под красный, дедусь, под красный. Старик подумал и рассудил:
— Идите служить под белый свет. Так будет вернее.
— Попал в белый свет, как в копеечку! — выскочил самый молодой и глупый голос. Все голоса за плетнем засмеялись, засвистели, защелкали и ушли служить. Кто в городище, кто на горище, а кто и на лысую горочку. Эх, молодое и раннее! Что-то вас ждет впереди...
Старый казак сел на крыльцо и задумался. Где это было, красное и белое? За горами, за долами, за мхами-болотами, в больших тартарарах, с пятым колесом вдогонку. О, русская распря! Это в твоем глубоком расщепе полыхнуло красным разрывом в лицо казака и выжгло ему ясные очи. Воротился слепец на пятом колесе, а оно дальше покатилось. Стой, казак! Вот родной хутор! Любимая жена рыдает на твоей груди, двое малых ревут у твоих колен, а соседи обстали кольцом и вздыхают жалостно. А куда и на что глядеть? Повсюду тьма, глухая Тьмутаракань и под ногами битые черепки. Отвоевался казак. Сел на крыльцо хаты и опустил голову. Что делать дальше? И сама судьба ему подсказала. Бандуру, бандуру! Вот что надобно слепцу. Добрые люди нашли ему старую бандуру, и наловчился казак играть на ней. Слепота навострила слух, и поставила голос, как тростник-дударь. От шума ветра, от плеска волны морской и речной, от шелеста трав степных, отовсюду, где была и есть душа народа, брал казак певучие звуки. Двое малых сынков водили слепца по Кубани и Дону. Он играл, тем и кормились...
Под самый голодный год жена затяжелела, разрешилась младенцем мужеского пола, за что и отдала душу Богу. Казак сам долбил могилу в мерзлой земле. На прощание ощупал холодное родное лицо чуткими руками, и большое желание нашло на него. В последний разок увидеть любимую жену! Увы, увы. Засыпал он свое большое желание скорей могильной землей, а добрые родственники разобрали его детей по дальним углам русского государства. В знак глубокой скорби он заколотил ставни крест-накрест досками. Так стала хата тоже слепой... А меж тем голод сбирал свою тучную жатву. Люди пухли и шатались, и падали замертво. Кто в степи, кто на улице, а кто в своей хате. По хутору ездила гробовая повозка с двумя урочными казаками, и те подбирали мертвяков и складывали в большую яму за хутором, дабы по весне забросать землей.
Старый казак выгреб все припасы, вымел из пустых сусеков всю мучную пыль и пустил ее в дело на вареную воду. Все вышло. Осталась кошка. Она зыркала на него зелеными углями и сигала во тьме мимо его слепых рук. Чуяла, чем для нее может кончиться поимка. Нужно было придумать хитрость, и старый казак придумал. На первый раз он постучал к соседке:
— Хавронья, дай мне шмат сала с возвратом. Я знаю, у тебя есть сало.
Оголодалая соседка даже обиделась:
— Какое может быть у меня сало, Петрович! Позычь у Левонтия. У него есть.
Старый скряга-скопидом Левонтий жил на другом конце хутора. Он крепко удивился просьбе слепого земляка, дал ему малый шмат сала и пошел следом поглядеть, что из этого выйдет. Он светил в темной хате долгой спичкой и все видел. Петрович приманил голодную кошку на пахучее сало, схватил ее за худую холку и швырнул в тесный чулан. Сам он уже сильно шатался от слабости. Только припер дверку в чулан чурбаком, как пал с громким стуком замертво. Левонтий забрал из его откинутой руки свой шмат сала и пошел домой.
А через день гробовая повозка остановилась около хаты слепца. Шесть мертвяков уже лежали в повозке, как бревна и бревнышки разной величины. Два урочных казака зашли в хату. Посветили во тьме долгими спичками и увидели на полу казака, распростерт и нос заточен. «Седьмой!» — сочли в уме урочные казаки.
— Он еще дышит, доходяга, — вдруг заметил один из них.
— Это пустяки. Заберем, а в дороге дойдет, — рассудил другой.
Взволокли слепого казака на гробовую повозку, отвезли и сбросили в большую яму за хутором. А шестерых остальных навалили сверху. Видно, спасла Петровича одежка да еще число семь. Он был одет по-дальнему, в кожухе, в чоботах и при рваной шапке, а число семь родилось в сорочке. Очнулся Петрович в холодной яме, прокинулся под мертвяками и сразу вспомнил про кошку. Выбрался из ямы и, как малое дитя, на карачках дополз до хаты. Затопил быльем и сухим хворостом печь, отогрелся и стал ловить в чулане живучую кошку. Та вырывалась, кусалась, царапалась и раскровянила ему руки и лицо. Он придавил ее в углу и кое-как придушил. Долго прозябал на полу из памяти вон, рядом с мертвой кошкой. Потом встал, покачался на легком ходу, поставил чугунок с водой на печь и стал варить кошку по частям. Ел тоже помалу и все думал о большой яме с мертвяками. Разве это дело, думал он, кидать людей, как простую падаль. Надобно ладить домовище впрок. Он полез на горище, где лежали доски, и стал ладить свое домовище. Долго вжикал пилой, шаркал рубанком, стучал молотком. Когда все доски кончились, домовище было почти готово. Он ощупал его разбитыми руками. В домовище оставалась широкая прореха и просила на крышку хорошую доску. Пришлось опять идти на поклон к Левонтию. Старый казак сунул бандуру в мешок и побрел на другой конец хутора. Левонтий встретил с малым удовольствием:
— Ага, ага! То дай тебе сало, то дай тебе доску. А на что тебе доска?
Петрович ответил, на какой обиход ему нужна доска. Левонтий раздумался.
— А доска тоже с возвратом или как? Знаю, знаю! С возвратом на том свете: Лучше скажи, что та мне дашь за доску?
— Я за нее сыграю тебе хорошие песни.
И старый казак вынул бандуру из мешка. Левонтий давно поглядывал на мешок и, конечно, ожидал в мешке иного содержимого. Он выпучил на бандуру свои мутные очи. А слепой казак уже заиграл протяжную песню. Левонтий прервал его занятие:
— Ладно, коли так, ладно. В молодости я любил слушать веселые песни. Играй мне веселое.
Слепец кивнул головой в бороду и стал играть веселое...
Мимо ехала гробовая повозка с урочными казаками и остановилась на веселую песню. Казаки вошли в хату и тоже стали слушать.
Когда Петрович устал, он кончил играть и напомнил хозяину о доске. Хозяин смахнул с очей мутные слезы, пошел в сарай и принес оттуда хорошую звонкую доску. Слепец обратился к урочным казакам:
— Моя сила ушла на веселое. Помогите мне довезти доску.
— Это можно! — разом встали казаки, мановением духа кинули доску в гробовую повозку, посадили на нее Петровича и поехали.
Старый скряга-скопидом Левонтий так подобрел от веселых песен и памяти молодых лет, что вместе с доской дал Петровичу два пустых мучных мешка. Петрович изрезал их на лоскутья и варил в чугунке, а потом ел жидкое мутное пойло. Так он дотянул до тепла. Весной покров жизни зашерстился. Тут травка, а там, поглубже, корешок...
Слух слепца порой озадачивал его самого. Он слышал через землю за много тысяч верст. Однажды летним утром он приник ухом к земле и уловил со стороны запада трясение и гул.
— Беда! Земля трясется, — пустил он слух по хутору.
Так мирный хутор узнал о войне с германцем. Вражий дух в первый раз попал сапогом на родную Кубань. Вскоре старый казак услышал на хуторе лишнюю толкотню и чужую лошадиную речь. Вот протарахтела железная таратайка и остановилась около его хаты. Из таратайки вышли двое, важный германский чин и его толмач. Только толмач успел посветить фонариком вглубь темной хаты, как его выперло оттуда тяжелым духом. Он откачался на воздухе и крикнул:
— Выходи, казак с бандурой!
Петрович вышел на крыльцо, а бандура осталась в хате.
— Скажи, казак, почему ты сидишь в хате с забитыми окнами?
— Темный помин держу по усопшей любимой жене.
Толмач мало понял ответ казака и от самого себя спросил:
— Объясни, какой толк и помин сидеть в темной хате? Ты все равно слепой.
Германский чин был паче догадлив. И так навел вопросом:
— Когда умерла твоя жена, казак?
— В голодный год.
— Гм, девять лет прошло... Я его понимаю, — обратился германский чин к своему толмачу, — казак сидит во тьме, а тьма суть скорбного цвета. Так он держит скорбь по усопшей любимой жене. Страшный траур! Русский траур!.. И зачем мы полезли в эту страну, где могут держать такой великий траур? Плакала наша победа!..
И германский чин задумался. Покуда он думал, толмач спросил от себя самого:
— Как ты выдерживаешь такой крепкий траур, казак? Я и то едва отдышался.
Старый казак усмехнулся и молвил:
— Я запашок кой-когда продуваю. А для дела вот! — и показал щипцы, гвозди и молоток. Толмач одобрил:
— Ясно, казак. Твоя голова работает четко и согласна с сердцем. Германский чин перестал думать и опять заговорил:
— Казак, я прознал про твою слепоту и пожелал тебя видеть. Мой отец тоже слепой. Он ослеп на первой войне с вами. Ты воевал с нами в первую войну?
— Было дело.
— Я так и знал. На каком месте воевал?
— На мокром месте рубал вас, как лозу.
— Это хорошо, казак. А мой отец бил вас на сухом месте и там ослеп... А ты когда ослеп, казак?
— Когда воевал со своими.
— Гм, это тоже хорошо, — молвил задумчиво добрый германский чин.
Петрович обиделся:
— Твой отец ослеп на войне с чужими, а я ослеп на войне со своими. Что же здесь хорошего?
Германский чин подивился душе казака, покачал головой и молвил:
— Я жалею тебя, казак. Мой отец живет в большом богатом доме со слугами, а ты живешь в маленькой бедной хате с клопами. Есть разница?
— Есть другая разница. Клопы кусают меня по моей доброте, а слуги твоего отца обирают его по его слепоте.
Германский чин подивился уму казака и пожелал, чтобы тот сыграл ему на бандуре. На что получил сугубый ответ:
— Перед врагом моя бандура отдыхает.
Германский чин стерпел гордость казака. Приказал выдать ему горькой водки и уехал.
Дважды за войну падала бандура с гвоздя сама собою. Дважды за войну пролетала над хатой вещая птица ворон и кидала во двор две смертные косточки-весточки. Погибли старшие сынки, погибли!.. И то добрый знак, что птица стала пролетать стороной. Значит, третий, младший сынок жив. Долго ждал старый казак от него доброй весточки и устал ждать. Через двадцать лет в младшем сынке заговорила кровь, он вспомнил про отца и про Кубань и объявился как зрак на глухом хуторе.
Старый казак услышал через дверь чужие шаги за плетнем и вышел из хаты на крыльцо. И окликнул чужие шаги:
— Стой! Кто идет?
— Свой! Батя, это я, твой младший сын Петр! — откликнулся чужой голос во дворе и странно засмеялся.
— Сидай, где стоишь, — велел отец сыну, и тот послушно сел на землю перед крыльцом. Отец спустился с крыльца, подошел к сыну, ощупал его лицо и крепко молвил:
— Весь в мать-покойницу... А это что такое? — он стряхнул с обеих тяжелых рук теплые сыновьи слезы. Униженный сын плакал. В душе он стыдился своих слез, а еще он стеснялся отцовых чоботов и старой хаты-развалюхи. Он даже подумал, что приехал поздно и напрасно.
— Поздно, поздно, — угадал его первую мысль старый отец, — надо было раньше приезжать. Сын поднял голову и снизу вверх твердо молвил:
— Я заберу тебя с собою в Москву.
— Сынку, сынку, ты хочешь забрать меня с собою в Москву одного? А хату, а землю, а явор, а плетень, а воздух, и все, все ты тоже заховаешь вместе со мною в мешок и увезешь в Москву?
Сын понял отца и захотел хоть чем-нибудь поправить дело.
— Батя, я буду тебе помогать.
Старый отец вспомнил голодный год, большую яму за хутором и вдруг согласился:
— Кидай кость старику, кидай кость через Хавронью. Она принимала тебя на этот свет, а я стоял близко и слышал твои первые крики.
Сын вздрогнул от последних слов, вскочил на долгие ноги и крепко обнял отца, и отец обнял сына.
Вот и скрипнули старые ворота. «Прощай, батя!» — крикнул сын уже за плетнем. А за плетнем стояла Хавронья и все видела. Сынок даже забыл зайти в хату, где он родился.
Сродственница Хавронья стала с той поры получать хорошие деньги из Москвы, и старый казак имел верный кус хлеба и пойло, а случаем, крупяную похлебку. Он жил в своем малом мире, как в осаде, и знал во дворе и хате каждую выемку и бугорок, каждую ворсинку и щель. Большой мир придвинулся к нему вплотную, и малый кут старика уплотнился от такого соседства.
Домовище по давности лет рассохлось, и старик стал слышать откуда-то сверху странные звуки. Оказалось, это ветер на худом горище выл и стонал в щелях гробовых досок. Старый казак взял с гвоздя бандуру и стал подбирать к вою и дикому стону напевный человеческий лад. Так он коротал долгие осенние и зимние вечера. Потом ему наскучило подбирать нужный для души лад, все равно выходило что-то мрачное и жуткое. Он поднялся на горище и заткнул гробовые щели всяким тряпьем и пучками соломы.
Все чаще он думал о своей душе, и с каждой такой думкой Бог все ближе подходил к нему. Старик стал замечать на ощупь, как кто-то смотрит на него через крышу, особенно по ночам. В большое полнолуние он вышел во двор, влез по лестнице на крышу и осторожно шарил по воздуху руками, щупал небо. Может, оно затвердело? На руках он ощущал легкую, как пыль, тяжесть лунного света.
Лунный свет напомнил ему о детстве, Давно-давно в ясном детстве он видел по ночам лунное сияние и ощущал на себе этот взгляд через крышу. Он стал припоминать детство, его потянуло в сон, и однажды во сне он увидел своего отца. Тот как раз уезжал на вороном коне воевать на Туретчину, где и сложил свою буйную головушку... Батька, батька! Теперь батька намного моложе своего сына, старого слепого казака. В душе старика заплакало детство и выровняло годы, как положено. Старик захотел проведать отца, а потом умереть. От этой упорной мысли он поначалу тронулся умом, а потом сразу ногами. Он решил идти на Туретчину.
Туретчина лежала в большом мире, далеко за плетнем. Чтобы достичь ее в малом куту, старик свернул в уме весь длинный путь от начала до конца, как змея свои кольца. Он стал считать, сколько верст до Туретчины, потом сосчитал, сколько шагов в одной версте, и когда сложил все вместе, то вышло много даже для большого мира. Все равно, на разум это пустяки, а на деле он храбрый казак. В путь! Он срубил высокую цыбастую палку и двинулся вокруг старой хаты. Повел счет сперва шагам, а потом верстам. Сперва малый круг обочь хаты, а потом круги все шире, шире, вплоть до плетня, от плетня круги опять сужались вплоть до хаты, и опять расширялись, и опять сужались. И стала раскручиваться по этим кругам тайная и стихийная человеческая сила. А в сердце всех кругов стояла главная слепая точка, хата-тьма внутри. Каждую версту он отмечал ножевой зарубкой на двери хаты. И побежали зарубки по двери сверху вниз, сверху вниз. В глазах рябит, когда б глаза видеть могли. На ощупь, под рукой, тоже рябит.
Долго дивилась Хавронья такому хождению с зарубками. Особливо ее пугали зарубки. Она насчитала их больше сотни и сбилась со счета, в слабом уме зарябило. Ясно, как белый день, рехнулся старый хрен. Все ходит и ходит. Устанет, сядет на землю, и слышно на весь хутор, как дышит, а то растянется на кожухе, рваную шапку под голову, и спит. Прокинется и опять ходит вокруг старой хаты.
Хавронья послала тайную весточку на Москву, мол, Петрович того... Явился сын, увидел выбитый кругами толоконный двор, только кой-где по углам трава зеленеет. К явору приставлена лестница, а на ближнем сухом суку зарубки. Сын оглядел дверь, с обеих сторон она в зарубках, точно в тайных письменах. Зашел в хату и посветил долгими спичками, разглядывал стол, лавки, скамейки. Все деревянные части хаты зазубрены зарубками. Вышел сын во двор и стал хватать отца за рукав. Отец как раз остановился и сел на передых:
— Кто меня хватал за рукав?
— Я хватал, батька. Я, твой сын Петр!
— Здорово, сынку... А что Москва? Ладит с турком?
— Да что Москва и турки! Ты скажи, зачем ты все ходишь и ходишь и что значат эти зарубки?
— Иду в Туретчину. А зарубками считаю, сколько прошел пути.
— И долго еще идти тебе?
— Долго... А теперь геть за плетень на грядущий день. Если надобно будет, то кликну.
Сын пытался сказать что-нибудь разумное. А что тут скажешь! Он только спросил:
— А как тебя Хавронья кормит? Я видел в чугунке какую-то скверность.
— Плохо кормит. Меня еле ноги носят, боюсь упаду.
Старик поднялся, махнул на сына рукой и двинулся вокруг старой хаты. Чоботы он давно разбил и ходил босой. Что оставалось сыну? Он пошел за плетень. А за плетнем стояла Хавронья и прокинула словцо:
— Я все, все слышала.
— Тетушка, скажи, тебе в стыд морить старика? Я присылаю хорошие деньги на него. Куда ты их деваешь? Хавронья даже всплакнула:
— Я прибираю за ним, как за малым дитем. Легко ли? А денежки я складываю про черный день в кубышку.
— У отца все дни один черный день.
— Наш черный день про наши похороны. Ты высылай побольше денежек.
— Ладно, ладно. Стану высылать побольше. Вот деньги. Купи ему новые чоботы. Когда он перестанет ходить, дай знак на Москву.
Постояли, поглядели через плетень на ходячего старика и на том расстались.
А по Кубани и Дону прошел слух о большом пути на Туретчину вокруг старой хаты. Люди приходили пешком, приезжали верхом смотреть на большое хождение казака. Гром гремит, дождик льет, град сечет, солнце палит, ветер веет в косматой бороде, и гудит в ней шальной царский шмель. А старик все ходит. Люди крепко дивились на такую великую странность и гадали: дойдет или свалится? Иногородние весело помигивали, казаки хмуро помалкивали. Господь все видел и пожалел старого слепого странника, послал ему ангела с голосом. Только толкнулся Петрович в дальний угол двора, как слышит голос из-под земли:
— Остановись, сынку. Я здесь!
Остолбенел старый казак, даже дыхание пресеклось. Он узнал! Он узнал голос родного отца!.. Вновь полыхнуло перед ним красным разрывом, и открылись его мертвые очи, и полились из тех очей чистые слезы, омочили лицо, бороду, кожух и попадали на землю. И спросил старый казак на полголоса:
— Батька, скажи, холодно или жарко лежать тебе на Туретчине в чужой горючей земле?
— Холодно, сынку, холодно.
— Ну так изволь, батька, я тебя согрею старой казачьей песней. Один только ты ее знаешь.
Достал казак бандуру из мешка заплечного, сел на землю и заиграл на полный голос старую-старую казачью песню. А люди стояли за плетнем и глядели во все живые очи, и слушали. И людей все прибывало и прибывало. И Головатый тут, и Платов туг, и Сорокин Иван, и Шкура Андрей, и все, все тут, живые и мертвые, стояли вокруг плетня и слушали.
Вот допел старый казак песню, и голос из-под земли молвил:
— Согрел ты меня, сынку, старой казачьей песней, ой как согрел! А теперь вставай и иди обратно. Обратно тебе будет легко идти, один шаг на каждые десять верст.
И голос смолк. Все стихло. Старый казак отломил треть палки, вонзил палку в землю, сделал крест и связал его обрывком веревки. И пошел в обратный путь. Народы за плетнем стали расходиться. Живые расходились, а мертвые тихо пропадали в воздухе. Осталась стоять одна Хавронья с разинутым ртом.
А старый казак ходил вокруг своей хаты. Легко ему было возвращаться. Хавронья варила жирные борщи и добрую кашу и даже подносила чарку вина. Обратное всегда быстро. Когда Петрович делал счетную зарубку на яворе, то в дальнем углу двора послышался прежний голос:
— Довольно, сынку, довольно. Ты вернулся домой.
Старый казак вздрогнул, нож выпал из его руки, и он побежал частым бегом в дальний угол двора на голос. И нащупал самодельный крест. А голос из-под креста молвил:
— Сынку, сынку, твой час настал. Я забираю твои грехи, а ты молись Богу.
Казак вспомнил самую короткую великую молитву и зашевелил устами. Окончил молитву и тотчас грянул оземь. И душа его белым столбом вознеслась к Господу Богу...
А мы, а мы на темном свете остались, люди добрые!
Хавронья первая пришла и увидела на земле простертого казака. Чугунок доброй каши выпал из ее слабых рук. Поголосила и побежала скликать людей. Послала смертную весточку на Москву. Сын явился, как лист перед травой. Много людей понаехало с Кубани и Дона. Стали копать у самодельного креста могилу. И вот докопались до последнего остова мертвого человека, при бляхе, шашке и газырях. Бывалые люди сразу сказали:
— Это казак. Вот бляха, вот шашка, а вот газыри. Пусть спит покойно.
Кликнули ученых мужей. И ученые мужи по бляхе узнали полк, а еще узнали, что тот полк воевал на Туретчине. Все это слышал сын старого казака, Петр Петрович, и крепко задумался.
Первую могилу засыпали скорой землей, а для старого казака выкопали другую рядом. Когда стали хоронить, то ставни хаты сами собою упали наземь. Свет вошел в хату, и она стала видеть. Стала смотреть, как провожают в последний путь ее хозяина. Говорили от малого ума, что кто-то вытащил гвозди и ставни слетели с ветхих петель на землю. Бывает и такое.
Кубань отпела старого казака. Его похоронили с честью. И поставили на могилах два крепких креста.