Глава 9
Жору похоронили на Ковалевском кладбище на Крещение – девятнадцатого января. Я пересилил себя, позвонил еще раз его матери – от нее и узнал, когда и где будет кремация. На этот раз он вела себя по-человечески – плакала в трубку, про мою грубость не вспоминала.
Пришлось отпрашиваться у Ольги на работе на три дня – я сказал ей, что мне нужно на похороны друга. Она поморщилась, но отпустила. Мне даже показалось, что в глазах Ольги мелькнуло злорадство.
В прощальном зале крематория нас оказалось всего трое – Людмила Николаевна, та самая женщина, в которой я угадал Жорину мать в больнице, младший брат Рудик, манерный, как институтка, и я.
В гробу Жорка был совсем непохож на себя живого – нос стал длиннее и заострился, щеки впали, глаза тоже. Он так и не вышел из комы, через четыре дня после аварии врачи констатировали смерть мозга, и Людмила Николавена дала согласие отключить аппараты, поддерживающие жизнь в уже мертвом теле. Я не был в больнице в тот день и не успел попрощаться.
Небольшой зал расплывался – слезы застилали глаза. Мне все не верилось, что Жоры больше нет, что я не услышу его голоса, не почувствую его теплых пальцев. Все было кончено – навсегда и безвозвратно.
Даже через ленточку, положенную на высокий Жорин лоб, я ощутил мертвенный холод. Я коснулся ленты губами, тронул ладонью бледные руки, сложенные на груди. Когда гроб дрогнул и пошел вниз, в печь крематория, Людмила Николаевна зарыдала в голос – Рудик и я бросились ее поддерживать. Ноги не держали несчастную женщину, она захлебывалась слезами, причитала что-то непонятное.
Мы вывели ее на улицу, посадили в машину, за рулем которой сидел грузный немолодой мужчина.
- Дядя Петя, отвезете маму? Домой? – Рудик дождался кивка, захлопнул дверцу и повернулся ко мне - Пойдем, помянем брата?
Мне страшно хотелось напиться – чтобы забыть гулкий зал, распорядителя с официальной фальшивой речью, холодный лоб Жоры, его мертвые руки, сложенные на груди. Жизнь стремительно теряла смысл, единственный человек, с которым я мог говорить обо всем, которому верил как себе, превращался сейчас в невесомый пепел, уходил в облака жирным черным дымом.
Не то кафе, не то небольшой ресторанчик…Рудик заказал бутылку водки, какую-то закуску – я плохо его слушал. Мысленно я все еще видел гроб, медленно опускающийся в преисподнюю. Из ступора меня вывел голос Жориного брата:
- Ну что, помянем раба Божия Георгия, земля ему пухом.
- Помянем, - Я выпил и не почувствовал вкуса водки. Она пролилась в горло обычной водой.
Есть не хотелось. Я поднял глаза на Рудика, впервые за весь день попытавшись рассмотреть его повнимательней.
Он действительно был красив, хотя вблизи выглядел старше, чем показался мне на первый взгляд. На вид ему было лет тридцать. Я хорошо помнил все то, что Жора рассказывал о своей семье, но вполне отдавал себе отчет в том, что он мог что-то преувеличить, а что-то выдумать.
- Расскажешь мне о нем?
Рудик усмехнулся:
- Да это ты должен мне о нем рассказывать. Жорка как ушел из дома в девятнадцать, так и не возвратился больше. Мы его за все эти годы пару раз только и видели.
- А почему ушел?
Рудик пожал плечами:
- А что ему было дома делать? Отцу он был пасынком, они никогда не могли найти общий язык. Мама у нас….суперзаботливая, а Жорка любил независимость, не переносил никакой опеки. Со мной…ну я для него всегда был совершенно лишней особью в доме. Он меня с детства тайком от родителей лупил.
- Пасынком? Жорка был пасынком? – Вот это для меня оказалось настоящим открытием. Жора никогда не говорил мне о том, что отец ему не родной.
- Ну да. Мать его нагуляла в семнадцать лет от какого-то проходимца. Когда они с отцом познакомились, мама не сказала, что у нее годовалый сын – прятала Жору у бабки с дедом. Сказала только тогда, когда документы подавать на регистрацию понесли. Батя Жорку усыновить-то усыновил, но никогда не любил. Через несколько лет я родился – ну тут отец и вовсе его притеснять стал. Когда из своих загранкомандировок приезжал – Жорке прямо проходу не было. Мать не вмешивалась – компенсировала все в отсутствие отца, шмотьем да жратвой. Только Жорке та жратва всегда поперек горла стояла – он и батю ненавидел, и мать презирал за то, что дает отчиму над ним издеваться, ну и меня за компанию – раз я родной сын. Вещи из дома он лет с тринадцати подворовывал. Не ради денег – отказа-то никогда ни в чем не было – скорее, ради протеста. Стащит и отдаст какой-нибудь бабке. Мать все понять не могла – то блузка новая пропадет, то шарфик, то зимняя шапка. Потом за руку его поймала, скандал закатила – да только Жорке все по барабану было. Со смешками ей сказал, что Бог велел делиться – вот он и делится с нищими. А когда отец обнаружил, что Жорка материно золото в ломбард снес, то взбесился и выгнал его.
- Жора говорил, что квитанции нашел ты.
- Квитанции нашел я, - Легко согласился Рудик, - Да только их искать было не надо. Он по жизни был безалаберный, все раскидывал. Я из школы пришел, смотрю – документы какие-то в ванной валяются на раковине, промокли все. Ну я их матери и отдал – я же не знал, что это ломбардные квитанции. Она кинулась проверять – на три тысячи Жорка ее обнес. Ну и все. Отец его вещи в рюкзак покидал из шкафа и за дверь выставил.
- А вы знали, что Жора гей?
- Узнали потом. Много позже. Когда отцу следователь Комитета позвонил. Я за всю жизнь столько мата, честно говоря, не слышал. Маме пришлось тогда “Скорую” вызывать, ей плохо стало. А уж батя бесился – я тогда первый раз из дома сбежал, чтобы под горячую руку не попасть. Ох и костерил он Жорку, неделю успокоиться не мог. Они же тогда все по ниточке ходили над пропастью. Чуть оступился - и кирдык, почетная пенсия. А в бате энергии было на десяток тяжеловозов, пенсия – смертный приговор. Хорошо, дядька помог, надавил, где надо – отца в покое оставили. Но нервы помотать могли капитально. Ладно. Твоя очередь рассказывать.
Что я мог ему рассказать? Как выяснилось, не так много я знал о своем друге – только то, что он мне сам рассказывал, а говорил Жора, это было теперь для меня очевидно, полуправду. Или полуложь. Поэтому я поведал Рудику только то, что знал совершенно твердо – историю наших с Жорой взаимоотношений.
Под разговоры бутылку водки мы выпили, но захмелеть не удалось ни мне, ни Жоркиному брату. За окном быстро темнело. Посетителей в кафе прибавилось - появились какие-то забулдыги, открыто разбавлявшие водкой разливное пиво.
- Наверное, надо идти, - Подытожил Рудик.
- Да, - Согласился я, - Урну когда забирать и хоронить будем?
- Забрать уже завтра можно. А хоронить будем девятнадцатого. Подъезжай к двенадцати дня на Ковалевское. Ко входу.
Крещьенье выдалось морозным, даже слишком – в девять утра градусник упал до минус двадцати восьми. Я одел на себя пару свитеров, шерстяные брюки вместо обычных джинсов, теплую куртку и кожаные перчатки на меху – последний подарок Жорки. И все равно промерз в электричке до костей – вагон попался холодный.
Рудик топтался у входа с сумкой в руках.
- Пошли, мать не приедет, слегла с гриппом.
Жору подхоранивали к отцу, у могилы уже ждал дюжий парень с ломиком в руках. Он споро начал долбить яму в изножьи. Промерзшая насмерть земля поддавалась плохо, через десять минут могильщик снял куртку, свитер и остался в одной майке. От него валил пар, как от лошади, под кожей играли мощные мускулы. Я залюбовался им против своей воли – лом мерно опускался в яму, разбрасывая мерзлые комья, на выдохе парень резко хекал, одновременно с ударом. Неожиданно я почувствовал толчок в ребра – от Рудика. Он говорил шепотом, стараясь, чтобы могильщик его не услышал:
- Слушай, ты пялишься на него просто…неприлично. Вы что, все такие озабоченные?
- Нет, - Я помотал головой, - Не озабоченные. Просто он работает…красиво. И фигура мощная.
- Ну ты хоть не на кладбище им восхищайся.
Урна встала в ямку совсем неглубоко.
- Весной грунт осядет, - Отдуваясь и накидывая на голые плечи куртку, сказал парень, - Надо будет землицы подсыпать или песочка. А то торчать будет.
- Подсыпем, - Согласился Рудик, - Помянешь с нами?
- Не, я на работе, - Могильщик сунул в карман брюк деньги, подобрал с земли лом и пошел прочь.
- Надо же, какие нынче могильщики, не пьют. Отца хоронили – поллитру взяли без сомнений и распили тут же, на соседней могиле. Ты-то будешь?
Я кивнул, чувствуя, как смертельно замерзли ноги. Водка была ледяной, и в первый момент у меня перехватило дыхание, я закашлялся, давя спазм в желудке.
- Заешь, - Рудик протянул мне кусок колбасы, тоже холодный.
Потом он наполнил водкой граненую стопку, накрыл ее хлебом и утвердил попрочнее в снегу. Мы положили на могилу небольшой еловый венок, который я купил у входа на кладбище, в середину поставили две тоненькие свечки. Все было кончено. Я возвращался домой, а Жоркин прах в черной пластиковой урне под тонким слоем земли и снега уже прихватывало крещенским морозом.
Глава 10
Рудик с детства мечтал о театре. Ему было четыре года, когда мама повела их с братом на новогодний спектакль. Жорка откровенно зевал, он уже вырос из штанишек детских утренников, а Рудик завороженно смотрел на сцену, где королевич Елисей упрашивал ветер указать дорогу к горе со спящей царевной.
Получив свой подарок, Рудик без слов отдал его матери (чтобы не портить аппетит перед обедом) и всю дорогу домой представлял себя на сцене в роли главного героя.
Эта мечта не оставила его ни в начальной школе, ни в старших классах. В седьмом классе Рудик записался в театральную студию при каком-то Дворце Культуры, хотя отец категорически возражал против увлечения сына театром. К десятому классу Рудик не испытывал никаких сомнений по поводу своего будущего. Он решительно собрался поступать в театральный институт, хотя в студии играл все больше в эпизодах. Главных ролей ему не предлагали.
Рудик последовательно провалился во все московские театральные институты – и в ГИТИС, и в Щепкинское училище, и в Щукинское. Его отсеивали уже на первом туре. Только вмешательство отца спасло Рудика от армии, но оно не могло помочь ему стать артистом.
В отчаяньи Рудик на следующий год подал документы во ВГИК – и неожиданно поступил, но не на актерское отделение, а на операторское. Кино для Рудика было несравнимо со сценой, и, все-таки, приблизило его к миру театра – пусть на один маленький шажок. Но вдруг выяснилось, что у Рудика врожденное чувство кадра, он интуитивно ловил нужный и единственный ракурс, в котором сцена выглядела оптимально отснятой. Дипломная работа Рудика была лучшей на курсе, его пригласили ассистентом оператора на Ленфильм, и постепенно Рудик забыл о своем увлечении театром, отдавшись съемкам всем сердцем.
Он был дважды женат и оба раза неудачно. При своей катастрофически красивой внешности, приводящей в ступор девиц и молодых женщин, Рудик обладал мягким податливым характером. Ему льстили заигрывания, но твердо отказать особо настойчивым поклонницам Рудик не мог. Он все время находился в состоянии перманентных романов, тянущихся годами, утомительных, со скандалами и выяснениями отношений, разрываясь между женщинами, стремящимися его присвоить.
Первый раз Рудик женился на третьем курсе ВГИКа, женился тайно, благо учился в Москве, снимая там на родительские деньги вполне приличную квартирку, а мама с папой жили в Ленинграде и ни о чем не подозревали.
Избранницей Рудика стала очаровательная студентка второго курса того же ВГИКа, будущая актриса, Леночка Морозова. Обманчивая внешность травести скрывала железобетонный характер. Леночка твердой рукой разогнала всех поклонниц потенциального супруга и взяла дело брака под свой контроль. Спустя полгода после знакомства в руках у Рудика оказался проштампованный паспорт.
От трагического финала с исполнительным листом Рудольфа спасло только то обстоятельство, что Леночка не собиралась заводить ребенка. Промучившись несколько месяцев с безвольным мужем , мимо которого ни одна женщина не в состоянии была пройти равнодушно – а Рудик по врожденной интеллигентности не умел говорить “нет”, да и врать жене стеснялся, честно каясь в очередной измене – Леночка подала на развод так же твердо, как и женила на себе вгиковского Феба.
Развод нанес Рудику тяжелую травму – он целыми вечерами простаивал у зеркала, вглядываясь в свое лицо. Он пытался придать ему выражение твердости и мужественности, но большие глаза сияли незамутненной синевой, щеки все так же горели румянцем, а крупный яркий рот оставался таким же чувственным.
В конце концов Рудик сжег паспорт в туалете, заявил о пропаже документа в милицию и получил новенький – чистый.
Второй раз Рудика женили родители. До подачи документов в ЗАГС они оставались в неведении о первом браке сына. Против ожидания, скандала не последовало, родители сочли произошедшее забавным анекдотом, не более. Невеста, дочь маминой подруги, была уверена, что ее темперамент и броская внешность удержат мужа от гульбы налево.
Но удержаться Рудик не мог. Он искренне восторгался красивыми фигурками и очаровательными личиками, а поскольку молодые женщины обращали на него внимание не меньше, чем он на них, рано или поздно Рудик оказывался в постели у очередной красотки. Его хватало на всех – и на жену, и на ее подруг, и на случайных знакомых. Работая в киностудии, он имел массу возможностей для новых знакомств и пользовался этим в полной мере.
Валентина уходила к родителям, возвращалась, снова уходила и снова возвращалась – Рудик не менялся.
Его отношения с родителями были спокойными, но без той теплоты, которая свойственна дружным семьям. Рудик исправно поздравлял отца и мать с днями рождений и праздниками, вместе с женой ездил к ним в гости, время от времни приезжал отдыхать на дачу в Рощино. С братом у Рудика не было никаких контактов, он даже не знал, где тот обитает.
Смерть отца не вызвала в Рудольфе никаких особых эмоций – неприятное ощущение оставил только скандал матери со внезапно появившимся Жорой. Брат не требовал делить квартиру или дачу, его вполне устраивала оставшаяся от отца “Волга”. Водительских прав не было ни у Рудика, ни у его жены, ни у матери – но перспектива остаться без машины почему-то доводила Людмилу Николаевну до истерики. Рудику удалось убедить мать пожертвовать меньшей частью ради сохранения остального имущества и отказа Жоры от претензий к другим наследникам. Сам Рудольф не претендовал ни на что – они с Валей жили в ее отдельной кооперативной квартире и детей заводить не собирались, поскольку сам их брак находился в состоянии вечной нестабильности. В случае развода Рудик рассчитывал переехать к матери и жить с ней.
В последующие два года ничего примечательного в жизни Рудольфа Бурнусова не происходило. Работа, худо-бедно, шла – даже в ситуации полного экономического развала находились безумцы, снимавшие какое-то кино, а Рудик считался опытным и талантливым кинооператором, так что без дела не сидел. Отношения с Валентиной окончательно превратились в фикцию, так что Рудольф больше времени жил у матери, чем в квартире жены.
Его все устраивало в этой жизни, он не имел врагов, обладая легким незлобивым характером, он не имел друзей, не умея поддерживать дружеские отношения, он не стремился к карьере, считая, что вполне состоялся в своей профессиональной деятельности. Рудик плыл по течению, подталкивать его было некому, да это и было бесполезным занятием.
Смерть старшего брата внезапно что-то перевернула в его спящей душе. Рудольфа словно выдернули из привычного спокойного мира – он вдруг увидел, что окружающие его люди способны на любовь и страсть, что они страдают и мучаются не только в мелодрамах, которые он снимает. В глазах Дениса Рудик разглядел такую боль, которую ему самому никогда не приходилось испытывать – боль от потери любимого человека, боль одиночества, боль безнадежности.
Осознание бессмысленности собственного существования заставило Рудольфа провертеться всю ночь. Он переоценивал свою прошлую жизнь, жестко, не давая себе ни малейшей поблажки, не разрешая сознанию скользнуть в мышиную норку самоуспокоения, что “многие так живут и ничего”. Нельзя сказать, что утром Рудик встал другим человеком, но первые подвижки уже произошли. Он как бы проснулся от долгого сна или просто повзрослел, превратившись из вечного мальчика в мужчину. Понимание конечности жизни, понимание того, что прожита почти половина отпущенного природой, породило в сердце Рудика неясное стремление к чему-то особенному, что он должен сделать. Эта неоформившаяся мысль мешала сосредоточиться, терзала его все утро и весь день, лишила аппетита – и, наконец, приняла вполне конкретные очертания.
Вечером Рудик позвонил жене – впервые за последние два месяца. Валентина подошла к телефону сразу, словно ждала его звонка:
- Да, я слушаю.
- Валя? Это я…
Они долго говорили о пустяках, об общих знакомых, немного о политике. В конце концов, Рудик решился сказать главное:
- Валя, я тут подумал…Наверное, нам надо снова жить вместе и завести ребенка. Или двоих.
Он с тревогой ждал реакции, но, так и не дождавшись, отважился спросить еще раз:
- Ты меня слышишь? Не молчи. Что ты молчишь?
- Я не молчу, - Негромко ответила Валя, - Я плачу.
Глава 11.
Одиночество было невыносимым.
День за днем я убеждал себя, что Жоры больше нет, что у меня вообще никого больше нет на этом свете, что надо попытаться изменить свою жизнь – но каждое утро я по-прежнему просыпался с мыслью о том, что мы с Жорой решили жить вместе.
Это походило на сумасшествие – за каждым поворотом мне мерещилась его фигура, в каждом телефонном звонке я ждал услышать его голос, каждый покупатель, просивший меня отвесить сметаны или молока, смотрел на меня его глазами.
На сороковины я поставил в церкви свечку за упокой Жоркиной души, заказал поминальную – легче не стало. И тогда я решил съездить к родителям.
Я не был у них несколько лет – с того момента, как решил скатиться на дно общества. Иногда звонил, просто чтобы они знали, что я еще жив. После развода с Викой у меня был тяжелый разговор с отцом, родители не знали истинной причины нашего разрыва, списав все на мое пьянство, и с тех пор я ограничил наше общение редкими звонками по телефону.
Почему-то мне было сложно сразу подняться в квартиру. Я минут двадцать курил у подъезда, неуверенно топтался, то подходя к двери, то возвращаясь на плохо расчищенную подъездную дорожку. Наконец, когда мороз ощутимо стал пробираться под куртку, я набрал код на замке и вошел внутрь дома.
Меня не ждали. Мама сразу заплакала, отец крепко притиснул меня к себе, бабушка заохала, побежала в кухню ставить чайник.
Я сидел в знакомой гостиной и разглядывал стены. Маша, Маша, Маша – все свободное пространство было увешано ее фотографиями от рождения и до последнего дня перед отъездом. Я был в аэропорту – Вика с дочерью и новым мужем улетали на следующий день после похорон Жоры – но плохо запомнил наше прощание. Помню только, как прижимал к груди Машу, похожую в новой шубке на неуклюжего медвежонка-панду, как старался не встречаться глазами с бывшей женой…Мои родители в аэропорт не приехали – простились с Машей дома накануне.
И сейчас я с горечью думал о том, каким тяжелым было это их расставание с единственной внучкой. Я видел, как постарела мама, как горбится отец, который всегда казался таким сильным. О бабуле и говорить было нечего – она выглядела почти бесплотным существом. Мое решение рассказать родным всю правду таяло, как снег под лучами солнца. Я не имел ни малейшего представления об их возможной реакции на мое признание. С одной стороны, это многое бы им объяснило – но, с другой стороны, поймут ли они меня?
И все-таки я решился. Все произошедшее со мной за последние годы привело меня к твердому пониманию того, что с ложью жить нельзя, невозможно. Ложь обходится нам слишком дорого в конечном итоге и не стоит той сиюминутной выгоды, которую может принести.
Я видел – родители рады тому, что я здоров, что нормально выгляжу, что я вернулся к человеческой жизни из той выгребной ямы, где почти оказался, пусть и по своей воле. Мы пили горячий чай, мне было тепло и покойно в этой обстановке домашнего уюта, от которого я давно отвык. Я рассказывал родным, что работаю в магазине продавцом, что нормально живу, что пить бросил навсегда – и все никак не мог перейти к главному, все не находил связки, повода.
Мне помог отец. Когда я рассказал почти все из того, что возможно было рассказать, не открывая правды, он решился спросить у меня то, что не давало покоя моим родным все эти годы:
- Ну а как ты дальше жить-то думаешь, Денис?
- Пока не знаю, отец. Полтора месяца назад я потерял человека, которого любил. И не знаю, что теперь делать и как жить дальше. Вот….пришел за советом.
- Она что, ушла к другому? – Мама спросила это очень осторожно, наверное, решила, что я говорю о Вике.
И тогда я бросился в пропасть:
- Нет. ОНА не ушла. ОН погиб в автомобильной аварии. Разбился.
- Он? – Между бровей отца обозначилась резкая складка, а мама недоуменно переглянулась с бабушкой, - Прости, что ты хочешь сказать?
- Я хочу сказать, что я любил мужчину. Я гей, отец, и всегда им был. Просто…была уголовная статья, ты ведь знаешь. Я не мог сказать правду. Сейчас могу. Я любил его десять лет, и мы хотели жить вместе. А сейчас он лежит на Ковалевском кладбище.
Я закрыл лицо руками, чувствуя, что глаза мои наполняются слезами. Я давно забыл, как это – плакать. Веки жгло, я задыхался, ощущая, как в груди распухает боль, заполняя меня, вырываясь наружу сдавленными рыданиями. Отец обнимал меня за плечи, мама всхлипывала рядом, я слышал, как бабушка переспрашивает:
- Что, что он сказал? Я не поняла, Лиза, я не поняла ничего. Что он сказал?
- Потом, мама, потом, - Это говорил отец, - Валерьянки накапайте ему, потом все подробности.
Остро запахло валериановыми каплями. Мне влили эту гадость в рот почти насильно, но лекарство помогло – я стал успокаиваться. Я боялся смотреть родным в глаза, мне было стыдно и своей внезапной истерики, и того, что неминуемо придется рассказать все – до последнего слова.
Моя исповедь затянулась до глубокой ночи. В комнате было сизо от сигаретного дыма, несколько раз валерьянка понадобилась уже не мне – а маме и бабушке. Но я не стал скрывать ничего – ни своих отношений с мужчинами, ни истории моего знакомства с Жорой и Петровым, ни причин моего ухода из аспирантуры и развода с Викой, ни своего нынешнего существования. Это было безумно трудно, я отчетливо понимал, что лишаю родных надежды на будущих внуков взамен улетевшей с матерью Машеньки, надежды на то, что моя жизнь когда-нибудь войдет в нормальное русло – но жить и дальше во лжи и одиночестве было бы стократ труднее. С моей стороны было жестоко взваливать на них это новое, невыносимое для близких знание о том, что их единственный сын ненормален по общепринятым понятиям, однако еще более жестоко было бы и дальше держать их в неведении.
Когда я закончил, в комнате воцарилась тяжелая тишина. Бабушка украдкой вытирала слезы, мама дрожащими руками бесцельно перебирала конфеты в вазочке на столе, только отец, казалось, был спокоен. Именно он первым нарушил затянувшееся молчание:
- Что же ты собираешься делать дальше?
- Не знаю, папа. Если бы знал – не пришел бы просить совета. Хотя я понимаю, что вряд ли мне можно сейчас что-то посоветовать.
- Да уж, - Отец тяжело вздохнул, - Что тут посоветовать, ума не приложу.
- А мы-то рассчитывали, что ты решишь снова жениться, - Горестно сказала мама, - Раз уж с Викой не сложилось…
- Может, к нам переедешь? – Робко вступила в разговор бабушка, - Все не один.
- Нет, бабуль, - Я покачал головой, - Я уже взрослый мальчик, мне удобнее жить отдельно. Я ведь не монах, сама понимаешь.
- Понять не могу, - Растерянно сказала мама, - Как же так получилось? Почему ты…Мы ведь тебя хорошо воспитывали.
- Мамочка, - Я обнял ее за плечи, - Ну причем здесь воспитание? Я не убийца, не бандит, не насильник. Пить бросил, наркотики не употребляю. Это моя жизнь, моя судьба. Поверь, с Жорой я был гораздо более счастлив, чем с Викой.
Она махнула рукой и отвернулась.
.
Глава 12
Викентьев позвонил Константину в последний день марта. Сказал, одышливо похрипывая в трубку:
- Надо бы встретиться, поболтать. А то совсем забыл старика.
Костя согласился, хотя не испытывал никакого желания “болтать” с отставным начальником.
Уже почти три месяца он находился в состоянии депрессии. Слова Дениса, безжалостно брошенные у больницы, не забывались. Умом Костя понимал, что упреки вполне справедливы – но тоска, поселившаяся в груди, от этого понимания не проходила, а становилась все сильнее с каждым днем. Петров остро ощущал свою абсолютную ненужность, от которого не спасала ни осточертевшая работа в архиве, ни визиты к сестре или родителям (надо сказать, довольно редкие), ни случайные девки, подобранные у Московского вокзала.
Константин возненавидел свою квартиру – она встречала его полной тишиной и каким-то затхлым запахом запущенности. С детства воспитанный аккуратистом, он перестал делать уборку, бросая вещи как попало на стулья или спинку дивана, в раковине на кухне копилась грязная посуда, на мебели лежал слой пыли, и даже единственный кактус на окне съежился и зачах без воды. Петрову было все равно. Он спасался от тишины, включая на полную катушку телевизор по вечерам. Ему было безразлично, что смотреть – хоккей, мексиканский сериал или вечерние новости. Главное – в комнате хоть кто-то разговаривал.
Несколько раз Костя порывался встретить Дениса, даже подъезжал на машине к магазину, где тот работал, и сквозь мутное стекло витрины старался разглядеть что-нибудь. Но ему так и не хватило смелости подойти и заговорить.
К Викентьеву Петров приехал вечером, после работы. Генерал-лейтенант в отставке, Петр Васильевич и на пенсии выглядел внушительно. Ему было уже за шестьдесят, но взгляд не потерял внимательности, а разум – остроты. Напоив Костю своим знаменитым чаем и отправив жену смотреть телевизор, Викентьев пригласил бывшего подчиненного в рабочий кабинет.
- Ну, крестник, рассказывай, как живешь, что поделываешь.
Петров пожал плечами:
- Да так, ерунду всякую. Сижу в архиве, разбираю дела репрессированных, проверяю справки о реабилитации. Рутина.
- Понятно, - Викентьев задумчиво постучал по столу карандашом, - Не надоело этой белибердой заниматься?
- Надоело. Только другой работы для меня по нынешним временам нет. Сами знаете, как у нас сейчас, чуть высунулся – к тебе уже толпа правозащитников несется с воплями “Палач!’, “Бандит на государственной службе!”, “Долой!”...
Петр Васильевич насмешливо посмотрел на Костю:
- Да….И чему я тебя, дурака, столько лет учил? Главное, зачем учил – непонятно. И ведь казалось бы, самое золотое время сейчас, греби информацию обеими руками – нагребешь себе столько, что век разбирай, не разберешь…А ты закопался в архиве, как клоп в матрасе.
- Откуда грести-то? – Насупился Костя, - Любая газетенка раньше нас всюду поспевает.
- Вот именно! – Викентьев грохнул кулаком по столу, - Эх, ничего вы, молодые, не соображаете, нет в вас перспективного видения. Да ты оглянись, сколько вокруг тебя всего, глянь наверх, а не под носом у себя ищи! Ты что думаешь – это безобразие долго продлится? Все эти либералы да дерьмократы на века, что ли? Десяти лет не пройдет – вот они у нас где будут.
И Викентьев сунул Косте под нос крепко сжатый кулак.
- Это они сейчас смелые, кинулись хапать, кто во что горазд, воровать во все тяжкие, капитальцы себе сколачивать. Приватизации эти, акции, пирамиды финансовые. Не ушами надо хлопать – будущее свое надо обеспечивать. Информация, говоришь, в газетках – так не мимо ушей пропускай, а ищи в этом навозе драгоценные зерна и в папочку складывай. Да проверяй – что вранье, а что правда. Тихо проверяй, чтобы клиента не спугнуть раньше времени. А настанет момент – в морду ему эту папочку, да за шкирку в КПЗ. Законов нет, а какие есть – каждый день меняются, жулью раздолье –а нам материал! В завтра надо смотреть, в завтра, людей себе надежных подбирать на будущее, которые за тобой в огонь и в воду. Шофера моего, Алешку, видел? Нет? Из дерьма парня вытащил, скажу, кому шею свернуть – свернет и не задумается. В этой мутной водичке сейчас таких карасей поймать можно – только держись. А ты – в архиве….Дурак, как есть – дурак.
Костя пристыженно молчал. В последние годы он, действительно, растерял все ориентиры, не понимая, что делать в новой для него ситуации. Фактическое бездействие казалось единственным выходом, он никогда не занимался чисто аналитической работой, сосредоточившись на отлове своего контингента и полагаясь на Викентьева во всем остальном. Сейчас бывший начальник опять тащил Костю на помочах, а он, подполковник Петров, снова чувствовал себя неопытным стажером, только-только пришедшим на службу. А ведь были у Кости дела, которыми он по праву мог гордиться – вспомнить хотя бы того сирийца. Сколько труда было положено, чтобы припереть упорного араба к стенке. И шесть лет тот исправно поставлял информацию – пока его не хлопнули в какой-то ближневосточной разборке.
- Ладно, - Сжалился над Петровым Викентьев, - Вижу, что ты все понял. И учти – не я с тобой сейчас говорю, серьезные люди начали серьезной работой заниматься. А я тебя к этим делам хочу привлечь потому, что ты мне всегда нравился. Хватка у тебя неплохая, тебе только надо направление верное указать. Глядишь, на моих похоронах скажешь что-то хорошее обо мне. Добрым словом помянешь.
- Ну помирать-то вам, Петр Васильевич, рановато, - Пробормотал Костя.
- Все под богом ходим, - Усмехнулся Викентьев, - Так что зарекаться никому не стоит. В конторе нашей обратишься к Васильчикову. Знаешь такого? Вот пойдешь к нему и скажешь, что я прислал. Он тебя конкретной работой загрузит, хватит тебе штаны просиживать без толку.
Полковник Васильчиков встретил Костю более чем радушно:
- Наслышан, наслышан. От Петра Васильевича о тебе – только хорошее. Он тебя ценит, переживает, что засиделся ты на бумажной работе.
Васильчиков умолчал о настоящих словах Викентьева, сказанных несколько дней назад при личной встрече:
- Я тебе, Саша, подкину одного работника, из своих. Звезд с неба не хватает, инициативы от него не дождешься, разве что дурацкой – но исполнитель почти идеальный. Если вцепится – то как бульдог, не оторвешь. Достаточно глуп, чтобы не задавать лишних вопросов, и достаточно жесток, чтобы работать без лишних сантиментов. Активный педераст, со склонностью к садизму, но это нам пока без надобности. Аналитических склонностей никаких – зато прирожденный ведомый. В умелых руках способен на многое. Приглядись и используй. Не пожалеешь.
И Васильчиков пригляделся. Он поднял личное дело Петрова, оценил сеть осведомителей, которая до сих пор не развалилась, хотя ситуация в стране этому способствовала, тщательно проверил все связи Константина и пришел к выводу, что таким кадром пренебрегать не стоит.
Петров взялся за новое дело с жаром – у него вдруг снова появилась цель, позволяющая забыть о личных неприятностях. Он засадил за работу несколько молодых стажеров, которые принялись переворачивать сотни подшивок открытой прессы в поисках “жемчужных зерен”. В ход шло все – сексуальные скандалы, обвинения в воровстве, незаконная покупка недвижимости, спекуляции ваучерами, внебрачные дети. Информация проверялась тщательно и негласно, в особо интересных случаях профи конторы устанавливали за “клиентами” слежку – от топтунов до жучков в квартирах и свежеприобретенных офисах.
К лету Петров вел троих депутатов Городской Думы и с десяток “новых русских”. Он не задумывался, куда и к кому уходит собираемая им по крупинкам информация – он был загружен работой под завязку и просто не успевал поразмышлять о чем-то другом. Даже воспоминания о Денисе постепенно отошли на задний план.
Он снова сошелся с Викентьевым, ездил к нему отчитываться о работе – ну не отчитываться, а просто поделиться проблемами или загвоздками. Жизнь постепенно входила в налаженную колею, и теперь Косте даже казалось странным, что он столько времени провел, тоскуя о каком-то мальчишке.
И вдруг все рухнуло – в один миг, стремительно.
Тринадцатый отдел, в котором работал Петров, лихорадило почти год – поговаривали о сокращении, реорганизации служб, слиянии или, наоборот, размежевании с другими отделами. Костя пропускал разговоры мимо ушей, полностью сосредоточившись на работе. И увольнение свалилось ему на голову подобно сосульке, рухнувшей с крыши на макушку неосторожного пешехода. В полном ступоре Петров сдал дела, оформил обходной лист…Единственное, что он сообразил сделать – зайти перед уходом к Васильчикову. Тот сочувственно поцокал языком и намекнул, что Косте неплохо бы заехать к Викентьеву.
Петров помчался к Петру Васильевичу на всех парах. Уже в дороге он сообразил, что ни увольнение из органов, ни совет Васильчикова не могут быть случайными. Велась какая-то игра, в которой он, Константин Петров, был пешкой – но пешкой нужной и, чем черт ни шутит, даже проходной.
Викентьев встретил Костю со всем радушием.
- Знаю, все знаю, но не сочувствую. Такие специалисты, как ты, в отставке долго без дела не сидят. Так что слушай и мотай на ус.
- Петр Васильевич…
- Молчи, я тебе сказал. Все вопросы потом будешь задавать. “Техно-Банк” знаешь? Солидное заведение, основная сфера деятельности – инвестиции в научно-технические разработки. Говоря без обиняков – в наши разработки. А то пока будем от нынешних хозяев жизни ждать содействия – отстанем от всего мира. Начальник службы безопасности там – Олег Ковров. Да-да, ты вместе с ним учился, он потом в Москве работал, а сейчас вернулся назад. Олегу нужен заместитель, курирующий службу защиты информации. Не в плане компьютеров – а в плане проверки благонадежности сотрудников. Ну это ты знаешь – кто с кем встречается, кто кого трахает, куда отдыхать ездит и на какие шиши. Я порекомендовал тебя. Олег тебя прекрасно помнит и знает, что на твои профессиональные качества можно положиться. Так что завтра прямо с утра поезжай туда и оформляйся на работу. Вот адрес. Вопросы есть? Нет. Тогда извини – у меня еще много дел.
Весь вечер Константин провел в задумчивости. Не обладая острым умом аналитика, он, тем не менее, умел делать правильные выводы интуитивно. ФСБ негласно создавала какие-то параллельные конторы, на первый взгляд, негосударственные, коммерческие, но поддерживаемые мощью ее аппарата. Именно туда уходила собираемая некоторыми отделами информация, именно туда направлялись уволенные сотрудники – специалисты, много лет занимавшиеся сбором данных, анализом, дезинформацией, умевшие действовать где шантажом, где подкупом, знающие, как устроить неугодным несчастный случай. У этих специалистов были связи и осведомители во всех слоях общества – от интеллектуальной и политической элиты до криминальной шантрапы, повылезавшей изо всех углов в последние годы. Создавался плацдарм для захвата власти в будущем – захвата невидимого, скрытого от посторонних глаз, когда реальными хозяевами страны станут те, в чьих руках окажутся сосредоточены не только национальные богатства страны, но и тайные досье на ее потенциальных лидеров.
Петров не сомневался в том, что к дележу пирога и на милю не подпустят таких, как он. Слишком незначителен был Константин Петров для сильных мира сего, слишком незаметен. Ему до пенсии будет суждено таскать каштаны из огня для других, собирая и складывая в папки данные наружных наблюдений, доносы осведомителей, расшифровки прослушек. Но и на этом месте, которое плохо видно с вершин власти, можно было отлично устроиться – иметь немаленький счет в банке, ездить отдыхать на престижные курорты, удовлетворять любые желания.
А можно….Костя даже похолодел от мысли, нежданно-негаданно явившейся в голову. Можно накопить денег и рвануть заграницу. Такие, как он, везде в цене. Петров представил броские заголовки американских газет:”Бывший подполковник ФСБ разоблачает заговор против власти”, “Новая книга подполковника Петрова – “ФСБ против России””.
Костя потряс головой. Глупости это все. Ничего он толком не знает, и никаких доказательств каких-то заговоров у него нет и никогда не будет. Вполне вероятно, что и заговора-то нет – ведь все его размышления строятся на допущениях, не подтвержденных ничем. Надо следовать приницпу Оккама и не умножать лишние сущности. Легко может оказаться, что отставные офицеры ФСБ высшего ранга просто решили делать деньги, а это в условиях нынешней разрухи доступно людям с головой. В конце концов, именно деньги определяют место человека в современном обществе. И Викентьев всего лишь опирается в своей деятельности на тех, кого знает и кому привык доверять. Он, Костя, со времен своего голодного детства хотел жить в роскоши – и сейчас имеет полную возможность начать осуществлять свою мечту. У него есть шанс, и этот шанс должно использовать с умом. Заработать денег, купить родителям хорошую большую квартиру, подкидывать им по чуть-чуть, чтобы старики ни в чем себе не отказывали, себе найти хороший дом в ближнем пригороде и ездить туда отдыхать...с Денисом.
Неожиданно мысли Константина свернули совсем в другую сторону. Он представил себе двухэтажный особнячок из красного и белого кирпича, небольшой, но уютный – в окружении сосен. Цветник перед входом в дом, высокий плотный забор, за который не проникают любопытные взгляды. Пару шезлонгов в тени цветущей сирени, дымящийся мангал, на котором аппетитно шкворчит шашлык, запотевшую бутылку, которую вот только что вынули из морозильника и принесли на стол…
“Я мещанин, - Подумал Костя, - А что, разве это плохо – быть мещанином? Работать не ради каких-то неведомых высоких или не очень высоких целей, а просто для того, чтобы зарабатывать деньги. Чтобы в выходной день наслаждаться покоем и тишиной, вкусно есть, проводить время с любимым человеком, от души радоваться жизни. Да любой этого хочет, все к этому и стремятся – хорошо жить. Власть? На черта мне власть? Я не человек власти, мне непонятны их желания и цели. Да, можно сидеть на самом верху, мелькать каждый день в программах новостей, определять политику огромной страны – и нести при этом страшную, неподъемную ответственность за все происходящее. Чтобы те, кто придут после меня, обхаяли и обругали все, мною сделанное и несделанное. Чтобы выставили меня негодяем, дураком, пьяницей, развратником – да кем угодно. В нашей стране иначе не бывает. Никогда еще ни одному руководителю не сказали “спасибо” – наоборот, каждого поливали грязью и помоями, под микроскопом рассматривая его жизнь, копаясь в грязном белье, вытаскивая на свет Божий каждый комок засохшего дерьма. Я готов быть винтиком в Системе – но дорогим, высокооплачиваемым винтиком этой проклятой машины, которая почти семьдесят лет перемалывает в муку целую страну. Да мне плевать на страну – я хочу САМ жить в свое удовольствие, не отказывая себе в приятных мелочах и не только в мелочах. Отправить родителей отдыхать куда-нибудь на Кипр или в Тенерифе, купить Любке норковую шубу и подарить ее не на день рождения, а просто так – потому что захотелось сделать сестре приятное. Выбрать в автосалоне любую машину, хоть мерина, хоть джип – и махнуть на ней куда-нибудь в Карелию, в тишину, и чтобы рядом Денис, чтобы в душе покой и счастье, чтобы за окном – лес, озеро, запах травы…Я ведь ни дня в своей жизни не был счастлив.”
На следующее утро Константин оформил документы и поступил на работу в Техно-Банк заместителем начальника службы безопасности. А еще через несколько дней, сняв со своего счета в Сбербанке все, до последней копейки, купил в Ольгино старый дом с участком. С веранды открывался вид на Финский залив, а вокруг дома молчаливыми сторожами стояли вековые сосны.
Глава 13.
До двенадцати лет Алеша Коноваленко жил в небольшой деревеньке под Липецком. Свое детство он помнил не очень отчетливо. Запомнилась только вечно нетрезвая мать, постоянное чувство голода, да учительница в средней школе, подкармливавшая бледного худого мальчишку бутербродами с плавленым сырком “Дружба”.
Однажды в очень холодную зимнюю ночь Алешка ушел ночевать в баньку – подальше от матери и двух ее собутыльников - тракториста Гришки Пенькова и агронома Фурмана. На Лешкино несчастье Гришка пошел отлить как раз в тот момент, когда закутавшийся в одеяло мальчик выходил из дома. Пеньков, вернувшись в комнату, обнаружил, что собутыльник уже завалил мало что соображающую Татьяну на кровать и вовсю пыхтит на ней. Сексуальная энергия тридцатилетнего тракториста требовала, тем не менее, немедленного выхода. Пьяный до невозможности Пеньков вспомнил про Лешу и пошел следом за ним в баньку. Мальчик уже засыпал, когда Гришка ввалился в темное помещение, наощупь нашел лавку, где пристроился Алеша, завернул ему на голову одеяло, содрал старенькие ситцевые трусики и со всей дури здорового взрослого мужика вломился в беспомощное тело.
Никто не слышал отчаянных криков мальчика.
Поздно ночью, когда в деревне все уже спали, кроме лениво брехавших собак, Алешка пробрался в дом. Корчась от невыносимой боли между ягодицами, он добрел до кухни. В печке все еще весело полыхал огонь, мать с агрономом храпели на кровати. Гришка заснул там же, где присел после возвращения из бани – за столом, уронив нечесанную голову между грязных тарелок.
Кочергой Алешка выгреб непрогоревшие угли из печи прямо на пол, к сложенным небрежной горкой дровам. Накидал сверху старых газет, какое-то тряпье и ушел назад в баньку.
Дом заполыхал минут через двадцать. Сжавшийся в комок Алешка не плакал – а только мелко трясся всем телом, видя, как от жара лопаются окна в его убежище.
Через несколько дней осиротевшего мальчишку отправили в детский дом. Никому не пришло в голову подозревать его в убийстве троих человек – пожар объявили результатом несчастного случая.
В детдоме Алешка мать не вспоминал, пережитым ни с кем не делился, держался особняком.
В шестнадцать лет он попался на краже продуктов из ларька – вечно голодные детдомовцы регулярно устраивали подобные “экспроприации”. Добыча Алеши была невелика – несколько пачек печенья, консервы и сигареты. Но следователь, обрадованный появлением такого удобного обвиняемого, каким оказался несовершеннолетний детдомовец, повесил на паренька все нераскрытые кражи района. Где угрозами, где уговорами он заставил Лешу подписать признательные показания по нескольким “глухим” эпизодам. Судья тоже особо разбираться не стал, как не стал искать и смягчающие вину обстоятельства. И Лешка поехал в колонию на шесть долгих лет – по максимальному сроку, который предполагала его статья.
Для угрюмого замкнутого паренька колония мало чем отличалась от детского дома. Его точно так же били сильные, он точно так же отыгрывался на слабых. Строча в мастерской рабочие рукавицы, он ни о чем не думал, тупо отсчитывая в уме день за днем.
Отсидев четыре года, Алеша вышел по амнистии и оказался в Питере аккурат в дни августовского путча. Он бродил по городу, нимало не тронутый всеобщим возбуждением, безразличный ко всему, кроме собственного – уже который раз в жизни – пустого желудка. Полученные при расчете деньги были давно потрачены, устраиваться на работу Алеша не хотел, да и не мог. Ему не нужна была эта дурацкая свобода – гораздо проще он чувствовал себя в колонии, где кормили три раза в день и над головой была крыша.
Он обратил внимание на солидного полного мужчину, который рассчитывался за купленные газеты. Портмоне мужчины лежало на узеньком прилавке газетного киоска. Лешка рассчитывал схватить портмоне и сбежать, но в тот момент, когда он протянул руку к прилавку, его запястье оказалось цепко схвачено тем самым толстяком, которого Леша собирался ограбить.
- Эт-то что такое? – Удивленно сказал мужчина.
Лешка попытался вывернуться из жесткого захвата, но не тут-то было. От стоящей невдалеке “Волги” подбежал второй мужик и споро заломал парню вторую руку за спину.
Так Лешка познакомился с Викентьевым.
Петр Васильевич не сдал парня с рук на руки первому попавшемуся милиционеру. Совсем наоборот – накормил, поговорил, в тот же день помог Лешке оформить документы и пристроил его кочегаром в студенческое общежитие, моментально обговорив для него там же небольшую комнатку.
Это было первое собственное Лешкино жилье. В комнате умещалась кровать, тумбочка, старенький шифоньер и крохотный столик.
Леша был счастлив. Но Викентьев и после всех своих благодеяний не оставил “крестника” – помог поступить в автошколу и пообещал после ее окончания взять к себе на работу.
Через семь месяцев Леша уже сидел за рулем Викентьевской машины. И пусть он поначалу только замещал заболевшего шофера, пусть путался в названиях улиц, плутал по закоулкам Питера – душа его уже накрепко прикипела к веселому грубоватому “Хозяину”.
В Лешкиной жизни еще не было человека, который хоть чем-то ему помог. Алеша Коноваленко привык рассчитывать только на себя – не ожидая добра или упавшей в руки манны небесной. В его лексиконе не было понятия “альтруизм”, причины неожиданно хорошего отношения со стороны Викентьева были для него загадочны и необъяснимы. И Алеша повел себя, как бродячая собака, которую после долгих мытарств на улице неожиданно приютили в богатом сытом доме – он отдался своему владельцу всей душой и телом.
Именно Викентьеву, привезя хозяина на дачу и сидя с ним за столиком на веранде, Алеша впервые рассказал о себе всю правду.
Против всех ожиданий его не прогнали, не стали корить или унижать. Викентев молча разлил по рюмкам водку и предложил выпить за Лешкино счастливое будущее. И они выпили. И еще потом выпили - за милую, красивую, добрую девушку, которая обязательно встретится Леше. За детей, которые будут любить и уважать своего отца. За удачу, которая теперь уже не отвернется от намаявшегося в жизни парня….
Лешка от водки размяк, клялся Петру Васильевичу в своей преданности, обещал всем врагам хозяина поотрывать руки и ноги, а потом и головы. Викентьев усмехался и отвечал, что всем не поотрывать. Вот, например, депутат городской Думы Боровин – затеял создавать какую-то комиссию, что-то там раскапывать в Левашово, искать каких-то репрессированных. И его, Викентьева, обвиняет в каких-то расстрелах, в работе в НКВД. А он, Викентьев, сорок лет назад был зеленым сопливым курсантом и ни о каких расстрелах ни слухом, ни духом…
Утром у Лешки болела голова, и в мозгах было какое-то кручение и верчение. Но фамилию “Боровин” он вспомнил. Вспомнил и жалобы Петра Васильевича. Хозяину можно было помочь, и Лешка уже на следующий день составил план.
Он месяц следил за не в меру активным депутатом, следил аккуратно, не попадаясь тому на глаза. Выяснил до мелочей распорядок работы Боровина, маршруты передвижения, узнал адрес.
Трижды он караулил Боровина в подъезде – и трижды дело срывалось из-за того, что депутат не возвращался вовремя.
Наконец, Лешке повезло. Из окна второго этажа он заметил Боровина, идущего к подъезду. Лешка легко сбежал вниз, к лифту, молясь про себя, чтобы депутат оказался один.
В лифт они вошли вместе. Дождавшись, когда мужчина повернется к нему спиной, Лешка сзади закрыл ему рот рукой, одновременно задрав голову жертвы вверх, а второй – в которой был зажат остро отточенный нож – полоснул Боровина по открывшемуся над воротником горлу.
Лифт остановился на девятом этаже. Оставив еще подергивающееся тело в крови на полу, Леша осторожно переступил через ярко-алую лужу и вышел на площадку. Ему повезло – он почти не запачкался, когда кровь фонтаном брызнула на стенки лифта из вскрытой артерии. Только на левом рукаве куртки остались несколько красных пятен.
По железной лестнице Лешка выбрался на крышу, прошел мимо нескольких слуховых окон и снова спустился вниз – уже в другой подъезд.
Нож Лешка выбросил в Неву, куртку, специально купленную в магазине для “дела”, отвез в лес и сжег, облив для верности бензином. Вместе с курткой сжег и нитяные перчатки.
Его не мучила совесть, хотя он знал, что у Боровина остались жена и маленькая дочь. Просто жизнь этих людей ничего не стоила по сравнению с душевным покоем хозяинаю Лешка поступил так, как поступает верный сторожевой пес, нимало не сомневаясь в своем праве хранить и защищать.
Убив Боровина, он подстраховался, вывернув карманы убитого, и оказался прав – следователи открыли дело об убийстве с целью ограбления. Информацию Леша подчерпнул из газет, будучи совершенно уверенным, что никто не свяжет убийство с Викентьевым. Так и случилось. Уже через пару недель пресса забыла про убитого депутата. Ни Лешку, ни Петра Васильевича так никто и не побеспокоил.
Отставку Викентьева Леша воспринял как личное оскорбление, стучал кулаком, угрожал со всеми разобраться. Но хозяин быстро успокоил разгневанного парня, сказав, что и сам без работы не останется, и Лешку в обиду не даст.
Последним подарком Петра Васильевича перед отставкой была небольшая однокомнатная квартира в Озерках, которую Викентьев выбил для персонального шофера. Теперь у Леши было свое, законное, жилье. Правда, мебели в квартире было маловато – только то, что пожертвовал Лешке от щедрот сам Петр Васильевич, но парня устраивало и малое. Единственное, что Леша позволил себе купить – это новый телевизор. Он копил деньги, питаясь в будни сухомяткой, ради того, чтобы красиво и дорого одеваться, а в выходные ходить в рестораны и на дискотеки. Викентьев добродушно журил Лешу за пристрастие к шмоткам, но Коноваленко ничего не мог с собой поделать. Воспоминание о казенной одежде, которую он носил в течение восьми лет, вызывало отвращение – до тошноты, до рези в желудке.
Лешка водил в свой дом симпатичных доступных девчонок, вознаграждая себя за годы воздержания – не обладая большим опытом, он, тем не менее, имел бурный темперамент. Ему нравилась их гладкая кожа, их умелые руки и губы, их готовность выполнить любые фантазии мужчины за очень небольшую плату.
Но, расставшись с очередной девушкой на ночь, Коноваленко каждый раз испытывал легкое чувство сожаления – не то, не та. Где-то рядом была большая любовь, о которой говорил Викентьев. Она ходила по тем же улицам, может быть, жила в соседнем подъезде – но Лешке все никак не удавалось ее встретить.
Алеша не читал книг, не ходил по театрам и музеям – единственной отдушиной в его жизни стали сериалы, которые крутили по телеку каждый вечер. Леша переносился в волшебный мир, кипевший страстями. Там плакали, влюблялись, замышляли интриги, теряли память и рожали детей. Там была настоящая жизнь, столь далекая от дождливых питерских будней, от баранки машины, от пьяных драк на дискотеках.
Как-то раз в ожидании хозяина, который задержался в кабинете, Коноваленко сидел в кресле, лениво листая страницы какого-то журнала. И вдруг с разворота прямо в сердце Леше строго взглянули женские глаза. В душе парня что-то сладко кольнуло и дрогнуло. Лицо было неправильным – слишком большой рот, слишком широко поставленные глаза, слишком высокий для женщины лоб…Но это была ОНА – та самая, давно ожидаемая.
Леша торопливо перевернул страницу и прочитал заголовок. “Любовь Турмина: Очищение формой”. Пробежав глазами текст интервью, Лешка уяснил для себя главное – ЕГО женщина живет в одном с ним городе. Были в статье и другие подробности – об открывающейся на днях выставке авторской скульптуры, где работам Турминой отведено центральное место.
- Что это ты там читаешь? – Викентьев вышел из кабинета, держа в руках портфель.
- Вот, - Леша протянул хозяину журнал, - Выставка.
- На искусство потянуло? – Петр Васильевич усмехнулся, - Турмина…Знаю такую. Сестра одного из моих подчиненных. Талантливая девка, хотя и порядочная дрянь. Половина ее работ в западных музеях стоит и в частных коллекциях у тамошних миллионеров. И замужем за одним из нынешних горлопанов с радио. А тебя что – ее работы интересуют? Там сплошная порнография – голые бабы да мужики. Ну все, поехали. Я уже опаздываю.
Леша ездил на выставку каждый день, до самого закрытия. И под конец ему повезло – он застал Любовь Турмину рядом с какой-то из ее скульптур. Замирая, Коноваленко протянул молодой женщине буклет для автографа. Вблизи Турмина выглядела старше, чем на фотографии, и не такой красивой. Она оказалась невысокого роста, с почти мальчишеской фигурой, но глаза – темные, слегка приподнятые к вискам - оказались теми же, волнующими, проникающими в душу.
Получив буклет с размашистой летящей подписью, Лешка робко спросил – не подвезти ли ее домой. И получил отказ – Турмина приехала на закрытие выставки на своей машине.
Тогда Леша засел в засаде, дождался, пока Турмина отъехала – и проследил весь ее путь до самого дома.
Через несколько дней он признался Викентьеву, что влюбился. Петр Васильевич немного посмеялся над тем, что Лешка выбрал себе женщину на восемь лет старше, но помог узнать точный адрес и телефон.
Для Лешки начались счастливые дни. Он останавливался на улице, подходил к телефону-автомату, набирал номер и слушал в трубке низкое контральто Любови: “Алло, алло. Говорите. Я слушаю”. Он звонил ей по пять-шесть раз – утром, днем, вечером, испытывая невероятное возбуждение от ее голоса, представляя ее в своей постели. Он выпросил у Викентьева журнал, вынул из него фотографию Турминой, вставил в рамку и повесил напротив кровати – чтобы видеть ее глаза, засыпая и просыпаясь. И еще – он возненавидел ее мужа, своего тезку. Никакого права не имел этот хлыщ на его, Лешину, женщину. Она предназначалась только ему, Алексею Коноваленко – как награда, как приз, как воздаяние за все испытания, которые Леша перенес.
И однажды Лешка не удержался – когда трубку вместо Любови поднял мужчина – Коноваленко прорычал в нее с еле сдерживаемым бешенством:
- Убью тебя, сука, убью!
И с размаху нажал на рычаг.
Глава 14
Костя с недоумением смотрел на пищащий в руке телефон:
- Люба, что за идиоты тебе звонят? Какой-то придурок пообещался меня убить…
- Костя, да меня эти идиоты уже изнасиловали, - Люба вышла из кухни, держа в руках поднос с тарелками, - Звонят и звонят, звонят и звонят. Определитель поставила – так высвечиваются номера телефонов-автоматов. Может, поможешь поменять номер? Сил уже никаких нет. Один раз ночью позвонили, представляешь? И тоже из автомата. Садись, пообедаем.
- Таинственный поклонник? – Костя усмехнулся и сел за стол.
- Да черт его знает – дураки какие-то хулиганят, я думаю. Расскажи, как твоя новая работа?
- Работа как работа. Не хуже и не лучше любой другой.
- Рад, что завязал со своей службой?
Костя внимательно посмотрел на сестру. Но в ее словах не было никакого подвоха – простое любопытство.
- Не знаю. Там я чувствовал себя защищенней. Госслужба есть госслужба.
- А с Денисом….как?
- Никак, - Костя уткнулся носом в тарелку, - Совсем никак.
- Помочь? - Осторожно спросила Люба, глядя на грустное лицо брата.
Костя отрицательно помотал головой. Он был бы рад помощи – но помощи скрытой, не требующей его согласия.
Каждые выходные он ездил в свой дом, присматривался, оценивал, во что обойдется ремонт, планировал участок. В Техно-Банке платили хорошо, Петров рассчитывал к следующему лету закупить все нужные материалы и начать обустраивать свое приобретение – поменять подгнившие венцы, перестелить крышу и полы, вместо хилого штакетника установить хороший крепкий забор…
Люба ездила вместе с ним – Константин доверял художественному вкусу сестры. Дом ей понравился, они вместе с Костей выбрали в магазине по каталогу краску, которой должны были быть покрашены наружные стены – сочную, бирюзовую. Окна, небольшой балкончик на втором этаже и крыльцо Люба категорически потребовала покрасить в снежно-белый цвет. Она распланировала участок, стараясь сохранить ощущение близкого леса – были оставлены в неприкосновенности сосны, у крыльца предполагалось высадить кусты сирени и жасмина, вдоль забора пустить расти малину, под окнами разбить цветники.
Костя занимался планировкой с удовольствием, предвкушая, как будет смотреть на медленно плывущее над заливом солнце с розового от света крыльца. Он никогда не отличался сентиментальностью, но от этих мечтаний в груди начинало щемить, хотелось бросить все и начать ремонт уже сегодня, сейчас, сию минуту. Невыносимо было ждать следующего года, когда на участке застучат топоры и завизжат пилы.
Пришли белые ночи, и с ними пришла тоска. На работе скучать было некогда, но вот вечерами Константин маялся в одиночестве, ходил по квартире туда-сюда, делая какие-то совсем ненужные и необязательные дела. Он выкинул скукожившийся кактус и купил в магазине пару других, маленьких и пушистых. Один из кактусов собирался цвести, - и Костя по десять раз за вечер подходил и трогал крохотный бутон. Он затеял перестановку в квартире, но бросил ее на половине – и теперь шкаф перегородил прихожую, а этажерка вечно попадалась на дороге, ей никак не находилось удобного места из-за стола, который тоже стоял как-то не так, неудобно.
Один раз Петров набрался смелости и позвонил Денису. Он долго слушал гудки, а потом в телефоне проскрипел старческий голос, и Костя нажал отбой. Он зачастил в гости к сестре, надеясь встретить Дениса хотя бы там, но и к Любе тот тоже не заходил, хотя звонил временами.
“Это мне наказание, - Думал Костя, ворочаясь в кровати, - Наказание, не иначе. И что я к нему привязался, как приворожили? Ну молодой, ну красивый, ну трахнул я его два раза – что из этого? Можно поехать в Сосновку и снять себе там такого же молодого и красивого. И даже моложе и красивей. Кто мешает? Не хочу. Не хочу другого – вот что самое поганое в этой идиотской ситуации. А вот взять и поехать завтра к нему. Приехать и сказать – убей меня, не могу без тебя больше. А он засмеется мне в лицо. Он жестокий. Он будет мстить мне этим пренебрежением, этим смехом сквозь зубы. И что толку тогда во всем, что я делаю и собираюсь сделать? Любоваться закатом в одиночестве – прекрасное времяпровождение. Для дураков. Или для романтиков в пятнадцать лет. Да даже в пятнадцать лет закатом любуются с кем-то.”
Люба с горечью смотрела на брата. Она несколько раз просила Дениса придти, стараясь как-то подгадать его встречу с Костей, но Денис категорически отказывался. Из разговоров Люба сделала вывод, что он тоже ведет монашеский образ жизни после смерти своего друга - ездит к родителям в гости, работает с утра до ночи. Ни разу Денис не сказал ей о том, что у него кто-то появился или хотя бы остался ночевать. Любе было больно – она шестым чувством ощущала, что двое дорогих ей мужчин хотят быть вместе, но не могут. Костю держал страх быть отвергнутым, а Дениса – память о пережитом. Он не умел – или не хотел – прощать, все еще мучаясь чувством вины за свою случайную встречу с Константином у Любы под Новый год. Прошедшие полгода не стали лекарством, воспоминания оставались для него источником стыда и горечи за свою измену. Люба догадывалась об этом по интонациям, по случайно срывающимся словам, по нежеланию Дениса даже возвращаться в ее дом.
И тогда она решилась на обман, хотя прекрасно отдавала себе отчет в том, что может стать для Дениса врагом номер один. Или два – если первым окажется ее брат.
В начале июля лето неожиданно вспомнило, что ему полагается быть жарким. Столбик термометра подскочил вверх, у Петропавловки на пляже некуда было ступить от желающих воспользоваться неожиданным теплом, лужи высохли за одну ночь, и воздух дрожал над раскалившимся асфальтом улиц.
Люба заехала за Денисом в субботу, в девять часов утра. Он, невыспавшийся, усадил ее за столом на кухне и затеял варить кофе. Старушка-соседка суетилась тут же, добродушно поглядывая на молодую женщину и расспрашивая ее обо всем на свете.
- Что за дом-то? – Спросил, наконец, Денис, разливая в чашки кофе, - И когда купить успела?
- Весной, - Улыбалась Люба, - Место такое красивое, на берегу залива. Дом, правда, старенький, участок совсем запущенный, но приведем в божеский вид. Все будет тип-топ.
- А Алешка где?
- Ну где ему быть – на студии, конечно.
- А делать что надо?
- Ох, Денис, дел там немеряно. Я хочу вытащить из дома старый хлам и устроить торжественное сожжение. Одной мне не осилить, сам понимаешь.
“А брат на что?” – Хотел спросить Денис, но вовремя прикусил язык. В последнее время он ловил себя на том, что думает о Петрове слишком часто и не так, как следовало бы. Он пытался злиться, вспоминая, что потерял из-за бывшего подполковника, но злость уходила так же быстро, как и рождалась, а вместо нее оставалось чувство потери. То самое, которое он впервые ощутил на неудобном диване в комнате Любы. И в этот раз он поддался на уговоры подруги как раз потому, что надо было как-то изменить еженедельную рутину, разорвать замкнутый круг, в котором он оказался после смерти Жоры. Работа-дом-родители-поездки на кладбище. Именно так Денис жил в последние полгода. Изредка – звонки из Америки и разговоры с дочерью и Викой. Иногда он звонил им сам, но разница во времени не позволяла делать это слишком часто, да и Вики нередко не оказывалось дома, а беседовать с ее новым мужем Денису было нелегко. Олег не скрывал своего отношения к геям, откровенно презирая “петухов”. И звонки становились все реже, а общение все короче.
Когда за окном машины вместо многоэтажек замелькали огороженные участки со старенькими домишками, Люба впервые расслабилась. Теперь она была уверена, что Денис не вернется с полдороги. Конечно, из Ольгино можно было уехать и на электричке, и на пригородном автобусе, но это было сложнее, чем просто выйти из машины и сесть на метро.
Она свернула с шоссе влево, аккуратно объезжая выбоины и колдобины. Денис всю дорогу курил, молчал, думая о чем-то своем. Временами на его лицо словно набегало какое-то облачко, он мрачнел, вздыхал и лез за очередной сигаретой в карман. Люба не спрашивала его, только молилась про себя, чтобы Костя оказался в этот день здесь, в Ольгино. Она не успела с ним договориться, наивно понадеявшись, что брат приедет, как приезжал сюда каждые выходные. Но у самых ворот ее вдруг охватил страх – вдруг она ошиблась, вдруг Костик занят, и ее задумка окажется сорванной.
Машины Кости на участке не было, и Люба испытала неожиданное чувство отчаяния. Все шло не так, наперекосяк, неправильно. Она дура, ей надо было под любым предлогом уговорить брата приехать. А теперь придется опять врать - врать, что она забыла ключ от дома, что надо возвращаться…И в следующий раз вытащить сюда Дениса будет намного сложнее.
- Красивый дом, - Сказал Денис, вытаскивая очередную сигарету, - Мы перекусим сначала? Что-то я проголодался снова. Слушай, а там кто-то ходит внутри. Двери-то у тебя запираются? Вдруг ворье?
- Может, посмотришь? – Про себя Любка взмолилась всем богам, которых знала, - А то я боюсь сама.
Денис вышел из машины и направился в дом. По дороге он подхватил с земли какую-то палку и решительно открыл дверь.
На втором этаже, действительно, ходили. Скрипели половицы, кто-то что-то двигал, грохотал каким-то железками. Денис успел удивиться, что воры не бояться быть застуканными хозяевами, ведут себя совершенно свободно, когда по лестнице что-то свалилось вниз, и он услышал чертыхание.
Костя не удержал в руках какой-то старый чемодан, точнее, у чемодана оторвалась сгнившая ручка, и он слетел по ступеням, по дороге рассыпавшись на части. Костя бросил ручку следом и выругался.
В ответ снизу послышался возглас. Петров перегнулся через перильца и встретился взглядом с Денисом. От изумления он сел прямо на пол, потеряв дар речи. Денис что-то невнятно пробормотал и, повернувшись, выскочил из дома.
Люба со своего места видела, как дверь широко распахнулась, и на крыльцо вылетел Денис. Широко размахнувшись, он запустил палкой куда-то вбок и опустился на ступени, обхватив руками голову и уткнувшись лицом в колени. Следом выбежал Костя, едва не споткнувшись о сидящего человека.
Люба, так и не вышедшая из машины, до боли сжала пальцами оплетку руля. Эти двое – о чем они говорят сейчас, о чем думают? Вот Костя сел рядом с Денисом, вот обнял его за плечи. Но Денис руку сбросил, хотя с крыльца не встал. И головы в сторону ее брата не повернул. Вот он снова полез за сигаретами, глядя в сторону. А Костя поднялся и стоит перед ним, наверное, что-то объясняет.
“Надо уехать, - подумала Люба, - Пусть они сами разбираются, без свидетелей. Я свое дело сделала, а проклинать меня или благодарить – это им решать и не сейчас, потом.”
Она повернула ключ в замке зажигания и дала задний ход. Машина отъехала назад, на дорогу, развернулась и неожиданно заглохла.
Люба недоуменно взглянула на панель. Стрелка указателя бензина стояла на нуле.
“Растяпа! И ведь хотела заправиться по пути. Все у меня сегодня через задницу!”
Она вышла из машины и вернулась к дому. На крыльце уже никого не было, и Люба осторожно потянула на себя входную дверь, мимолетно удивляясь абсолютной тишине внутри.
- Костя, - Негромко позвала она, - У меня машина заглохла посреди дороги. Помогите дотолкать до участка, а?…
Брат вышел из кухни. Он был сердит и подтягивал старые спортивные штаны с пузырями на коленках.
- Дотолкаем. А ты поесть сделай что-нибудь. Там, в сумке на кухне посмотри.
Денис вышел следом. У него тоже было нерадостное выражение лица. Он молча прошел мимо Любы, невежливо отпихнув ее локтем в сторону, и ей тотчас же захотелось плакать. Она вообще в последнее время отмечала за собой повышенную слезливость. Наверное, это было связанно с беременностью, о которой Люба еще никому не успела сказать, даже мужу. Вместо нормального токсикоза она теперь хлюпала носом по любому поводу и без повода тоже.
Люба беспомощно взглянула на Костю, но он уже спешил следом за Денисом и не смотрел на нее. Молодая женщина растерянно прошла на кухню. На столе в беспорядке валялись пакеты, и стояла черная Костина сумка. Люба стала разворачивать свертки, часто моргая, чтобы не туманилось в глазах.
Когда мужчины вернулись в дом, она уже вовсю ревела, размазывая по щекам черные потеки от туши.
- Ну, привет, - Огорченно сказал Костя.
- Благими намерениями…- Невесело продолжил Денис, наклоняясь и отряхивая с брюк песок, - Люба, успокойся. Что плакать-то? Машину мы во двор закатили, все в порядке.
- Причем тут машина? – Отчаянно закричала Люба, - Да плевать мне на машину! Я же видеть не могу, как вы мучаетесь!
Константин и Денис переглянулись. Они оба чувствовали себя чрезвычайно неловко перед плачущей женщиной. Их общение ограничилось сумбурным монологом одного и односложными ответами второго. Ни один из них не сказал другому того, что мог и хотел бы сказать.
Люба постепенно успокаивалась, Костя напоил ее минералкой, отвел к рукомойнику во дворе. Денис смотрел из окна, как брат с сестрой о чем-то переговаривались на улице, как Костя погладил женщину по щеке, вытирая с нее капли воды.
Злость на Любу прошла, хотя первым желанием Дениса было сказать подруге все, что он думает о ней и ее брате. Но он уже давно привык подавлять первые - спонтанные – желания. В конце концов, Люба хотела добра, и ее нельзя было винить за вполне естественный для женщины порыв помирить близких людей.
Денис усмехнулся. Для Кости встреча была столь же неожиданной, но он быстрее пришел в себя. Бросился уговаривать задержаться, поговорить. И Денис расслабился, согласился остаться. А сейчас ему в очередной раз приходилось копаться в себе, мучаясь сомнениями – правильно ли он поступил.
Люба с Костей вернулись на кухню. Женщина еще всхлипывала, но как-то изнутри, непроизвольно. Это напоминало отшумевшую грозу – тучи уже унесло в сторону, солнце залило все вокруг, через все небо протянулась радуга, запели птицы, но нет-нет и долетят раскаты затихающего грома.
Денис приглашающе повел рукой. За размышлениями он успел сделать бутерброды, порезать в миску молодой редис и зеленый лук, заправив салат сметаной, разлить по кружкам кофе из термоса.
- Ого, - Радостно сказал Костя, - Быстро ты, однако. Мы, вроде, недолго умывались.
- Есть охота, вот и поторопился.
- Не злись, - Люба уткнулась лбом в плечо Дениса.
- Глупая, - Он обнял молодую женщину за плечи и поцеловал в макушку, - Разве на тебя можно злиться долго?
Она взглянула ему в глаза с надеждой. Что-то изменилось в лице Любы, хотя Денис не мог сразу уловить это изменение: черты стали мягче, задумчивее, она словно прислушивалась к чему-то, происходящему глубоко внутри.
- Что-то с тобой….Ты совсем другая стала.
Люба кивнула, мгновенно переходя от слез к улыбке.
- Догадайтесь с трех раз.
- И догадываться нечего, - Костя взял кружку с кофе и пододвинул к себе тарелку с бутербродами, - Забеременела?
- Ууууу….сыщик. Даже поинтриговать не дал, - Люба разулыбалась еще шире, - Двенадцать недель уже.
- Вот это да! – Денис притиснул Любу к себе, - Здорово! А Лешка знает?
- Пока нет. Вот к врачу схожу на этой неделе и обрадую. Если все нормально будет.
- Ну а почему что-то должно быть ненормально? – Костя пожал плечами и взял следующий бутерброд с тарелки, - Ты у нас крепкая, здоровая, в смысле – ничем не болела. Родишь, как все рожают.
- Знаешь, как называют таких, как я, акушеры? – Люба, наконец-то, села за стол и осмотрела его хозяйским взглядом, - Старорожалки нас называют, вот как. Мне ведь уже тридцать, а детей у меня не было. Да и беременностей тоже.
- И в сорок рожают, - Заметил Денис, тоже усаживаясь за стол, - Кстати, у меня мать работает в Институте матери и ребенка. Хочешь, она тебя наблюдать будет?
- А можно?
- Почему нет? – Денис усмехнулся, - Я с ней поговорю….завтра.
Костя бросил на него быстрый взгляд. “Завтра” – это была призрачная надежда на то, что Денис останется здесь до следующего утра. Хотя это могло означать только то, что он просто завтра заедет к родителям. Или позвонит им. Но по лицу Дениса ничего определить было нельзя.