Эта история произошла сто лет назад. А может, и больше. Сразу предупреждаю, что всё здесь написанное - абсолютная правда. Если, конечно, не считать, домысленных мной деталей. Если забыть, что история - вещь непредсказуемая. Если допустить, что можно вообще выразить словами некие события. Этот разговор может увести далеко. Поэтому я возвращусь к теме моего рассказа.
Итак, мой прадед Михаил был назначен урядником в Кириллов. В старинный город, выросший вокруг знаменитого монастыря на берегу красивого озера. Монастырская стена глядится в воду, как стареющая девушка, и не наглядится.
Должность, которую занимал мой прадед, была довольно значительная для маленького городка. Но что именно она означала для него и его семьи, для его многочисленных друзей, для его соседей – сегодня трудно сказать. Знаю, что прадед служил исправно вплоть до революции 1917 года, после чего доживал небольшой остаток своих дней тихо-мирно в собственном домике вместе с женой и детьми. Но такими ли уж мирными и тихими были эти годы для прадеда, неизвестно. Тогда в Кириллове хозяйничали революционные отряды из Череповца, прочесывая население стальным гребешком на предмет недовольства властью и прищелкивая злостных реакционеров, то есть монахов и священников. Кровопийцы – значит, к ногтю! Нелегко, наверно, прадеду Михаилу и прабабушке моей Агриппине было совместить набожность с послушанием закону и власти, каковая вся – от Бога.
Но все это только еще будет. Такое молодому уряднику и в дурном сне не могло привидеться. А сейчас, жарким майским утром он идет по дороге, по пыльной дороге меж двух рядов сомлевших деревянных домов. Он обходит свой участок, проверяя, везде ли существует приличествующий дню и часу порядок. Вряд ли он точно знает, в чем заключается соответствие дню и часу, тем более, вряд ли он может объяснить метафизическую сущность порядка в Российской империи, еще не узнавшей ни первой, ни второй, ни третьей революции, еще не помышляющей о коварных японцах. Но! Ему точно известны приметы порядка: тишина, отсуствие пьяных, праздношатающихся и подозрительных субъектов.
Жарко. И страшно хочется пить! Новые сапоги поскрипывают. Начищенные. Самолично. Михаил очень аккуратен. Он и молодую жену всегда призывает к порядку. Грушенька хороша, такая беленькая, полненькая, но малость рассеянна. Волосы в гребенке оставляет. Сорочку ее можно и в буфете найти, и в сенцах. Михаила это немного расстраивает. В доме родителей он привык к образцовому порядку и предельной аккуратности. И свой дом хотел бы поставить так же. Но пока натыкается на мягкое сопротивление Груши. Но как ей попенять, когда она улыбнется, потянется невзначай, и таким родным духом пахнёт, что все правильные мысли – из головы вон.
Он вспоминает, как она утром разливала чай и как дрогнула у нее рука (запястье слабое), чай пролился на блюдечко, несколько капелек, но Михаил так не любит, когда с чашки капает, и она на секунду испугалась, рука с чашкой двинулась назад, потом замерла, потом она исподлобья глянула на мужа и улыбнулась. Его глаза были прикованы к нежной белой руке, державшей чашку, потом взгляд коснулся дрожащих блестящих капелек на блюдце, золотого ободка и поднялся выше. Вы, конечно, можете домыслить, что это была вздымающаяся грудь, или полная шейка, соперничающая с белизной фарфоровой чашки. В общем, всё, что подсказывает вам воображение, память, прочитанные книжки и так далее. Но, я думаю, что он тогда посмотрел на ее улыбающийся рот, затем в ее веселые глаза. И сам усмехнулся тоже.
Говорят, что прадедушка был очень веселым и остроумным человеком. Поскольку сама я остроумием не отличаюсь, то придумать за него шутку, подходящую к ситуации, не могу. Все равно, сцена, описанная выше, на мой взгляд, достаточно эротичная, если принять во внимание яркое весеннее солнце, раннее утро, обещающее жаркий день, игру света в кружевных занавесках и радость, наполняющую тела молодых людей, законно любящих друг друга.
Воспоминания об утреннем чае еще больше усилили жажду. Урядник завернул к небольшой избушке, тремя окнами глядящей на пустую улицу.
- Мир дому сему! Есть кто дома? Хозяева!
- Милой, - донеслось как из-под земли. – Милой, подойди суды!
Рослый Михаил растерянно топтался в низенькой горнице. Наконец сообразил зайти на кухню, за грязноватую неопределенно-серую занавесочку.
– Милой! – голос доносился из устья печки, большой, русской печки, занимавшей, наверно, половину избы. – Милой, беги скорее за бабкой, рожаю я.
Михаил неуклюже рванулся к двери, но вспомнил, что еще не знает, где живет повитуха и только сказал «А…», как баба из печи, видно, поняв, в чем дело, пояснила: «Там, в конце улицы».
Повитуха, к счастью, оказалась дома, и, хоть на вид казалась ветхой, собралась быстро и шла споро. Она болталась черным комком тряпок на два-три шага позади урядника. Издалека можно было подумать, что это просто тень, только слишком уж плотного черного цвета. Михаил несколько раз оборачивался, чтобы проверить, идет ли бабушка. Она шла, не отставая. Он успокоился.
Почти у самого дома роженицы он оглянулся, чтобы сказать бабке. «Да где же она?» Улица была абсолютно пуста. Как сквозь землю провалилась. И никого, чтобы спросить. Заходить куда-то ей было ни к чему, вернуться назад она бы не успела. Находчивый урядник двинулся назад, методично обследуя заборы и кусты. Один из лопухов показался ему подозрительным. Не знаю, вспомнил ли он в это время заветы Натаниэля Бампо (да и читал ли он Фенимора Купера, неизвестно), но лопух был примят. Из зарослей слышались слабые стоны и кряхтенье. Зачем старухе понадобилось свернуть с дороги в заросли, мы не знаем и никаких предположений строить не будем.
Важен факт: она свернула с дороги на травку и упала в заброшенный колодец, сруб которого сгнил и стал питательным холмиком для молодого лопуха. Старуха провалилась в этот зловонный колодец. И это удивительно, потому что, прожив столько лет на этой улице, должна была бы знать все колодцы. Еще один пример того, что реальные истории полны таких несуразностей, которые немыслимы в историях выдуманных. Что делать Михаилу? Он побежал за веревкой. Именно в тот дом, где лежала спрятанная в печке роженица.
– Эй, тетка, как там тебя? Где у тебя веревки? Подлиннее.
– Зачем тебе? Бабку привел?
– Да там она, застряла. В колодце. Веревку надо быстро.
– В сенях глянь, за дверью.
В сенях на крюках было полно всякой всячины, но веревки не было. Наконец он углядел узел толстой веревки на полу и вытянул из-под всякого хлама достаточно длинный конец.
Не успел Михаил выбраться из дома, как услышал протяжный вой, напомнивший ему крик какого-то большого животного и затем четкий приказ: «Стой! Иди суды!» Тон был таким простым и одновременно требовательным, что молодой человек, не рассуждая, вернулся к печке.
– Обожди чуток.
Через несколько минут невидимый голос крикнул: «Примай!» И на руки к Михаилу шлепнулось маленькое дрожащее красное тельце. Оставалось только следовать указаниям из печи. Он обмакнул его в стоящий тут же чугун с теплой водой, кое-как замотал в полотенце, лежащее на лавке и положил в приготовленную матерью корзинку.
– Ну, милок, теперь иди за пови… Ой нет, стой опять…
И снова уряднику пришлось в напряжении, страхе и каком-то радостном возбуждении стоять у печи, посматривая на сморщенное пищащее личико. Женщина в печке тем временем старалась разродиться вторым ребенком. Что ей благополучно удалось сделать.
Михаилу управиться со вторым было уже легче. Заминка возникла только с местом для младенца. Но, недолго думая, он сунул его к первому и выбежал в сени, чтобы найти вторую корзинку. Когда он разместил второго парня отдельно, баба, пораздумав, решила родить и третьего.
Вы можете мне не поверить. Но, право слово, не для красного словца, что Бог троицу любит. Семейное предание гласит, что наш прадед принял именно тройню, а не двойню.
Когда он понял, что дело идет к третьему, он уже начал действовать и без бабьей указки. Тем более, что у нее что-то там не заладилось, и она как бы потеряла интерес к тому, что делается снаружи, целиком уйдя в себя. Хотя, казалось бы, куда уж глубже уходить! И так в утробе печи сидит. В общем, прадед мой сменил водицу, нашел чистые тряпки, разыскал где-то еще одну корзину и принял новорожденного, как заправская повитуха. Дар речи к нему вернулся, так что он уже мог поддерживать разговор с невидимой пока еще бабой и шутить по поводу ее многочадия.
Что сказать о финале этой любопытной истории? У этой были не было эффектного конца. Урядник вытащил изрядно замерзшую повитуху из колодца. Удивительно, что она не отдала Богу душу. Видимо, проникновение в утробу земную было своеобразной метафорой ее профессии. Надо отдать ей должное, бабка первым делом пошла проведать роженицу, за что получила сверх платы еще и наградные от Михаила. Мы даже не знаем, позвала ли женщина, родившая тройню, Михаила в крёстные.
В маленьких городах такие события предопределяют судьбу человека. Если бы не веселый и добродушный нрав Михаила, его, пожалуй бы задразнили. Приятели в компании называли его не иначе как акушёром. А он только улыбался, и пышные, русые усы отнюдь не скрывали эту задумчивую улыбку.
Кто из них, его подвыпивших приятелей, испытал в жизни радость соучастия в великом таинстве явления на свет человека, да не одного, а трех. И сколько бы потом его верная Грушенька ни рожала, он не испытывал такого сосредоточения, напряжения и восторга, как в тот майский день в полутемной избушке, где он стоял, склонившись на устьем печки и слушая крики вперемежку с короткими приказами. Ведь к Грушеньке его ни одна бабка не пускала, по давнему обычаю. И сыночков и доченек ему показывали уже умытыми, спеленутыми и сыто спящими.
В качестве эпилога, если бы таковой полагался короткому рассказу, можно было бы приписать, что у прадеда было четырнадцать человек детей, восемь из которых пережили детский возраст, сами нарожали детей и внуков. Одна из внучек Михаила (и это тоже правда, хотя настолько в pendant, что кажется вымыслом, простительным неопытному сочинителю) стала врачом, акушером-гинекологом, и радость дедовскую изведала сполна.
06.02.2007