Отрывок из обрывка
* * *
Кущина обыскали быстро и грамотно. Ничего не нашли, потому что Кущин ничего не прятал. Забрали нож, забрали "подозрительный" брусок мыла, забрали одну из двух фляжек со спиртом — "на экспертизу".
— Органолептическую? — как можно простодушнее спросил Кущин.
— Умный! — констатировал тот, что с фонариком и автоматом. — Слова знает... Может, и вторую флягу проверим?
В его сторону Кущин старался не смотреть, потому что его фонарик и автомат явно мешали друг другу. Слишком явно.
— Он больше не будет, — заступился за Кущина тот, который обыскивал.
Этот не был вооружён: у него были две кобуры, но одна из них — застёгнутая и пустая, а во вторую он сунул конфискованную фляжку. Так что, если бы мытарей было только двое... и если бы Кущин был дураком... и если бы Пигалица была способна пусть не бежать, но хотя бы идти, самостоятельно и достаточно быстро... Но мордоворотов в белых касках было пятеро — полный экипаж патрульной дрезины. А безоружный, судя по его ухваткам, потому и не носил оружия, что с голыми руками был опаснее. А Пигалица валилась с ног от усталости.
Всё, что не забрали, безоружный рыхло ссыпал обратно в вещмешок, сунул его, не затянув бечёвку, в руки Кущину и велел отойти на десять шагов от полотна. Потом они занялись Пигалицей.
Основательно занялись, даже слишком основательно: не столько обыскивали, сколько разглядывали и щупали.
Пигалица терпела.
Кущин, разумеется, тоже.
Пусть развлекаются, пусть делают вид, что ищут. В Пространстве Света это было бы оскорблением, а здесь... здесь это ничего не значит.
Кущин опустился на одно колено под зарешёченной вентиляционной шахтой в стене Дороги и стал аккуратно укладывать вещмешок. Время от времени он смиренно поглядывал на мытарей и машинально, на всякий случай, просчитывал варианты действий. Десять шагов — это не слишком много. Два прыжка...
Налоговый патруль развлекался. Пигалица стояла спиной к дрезине и лицом к Кущину, заложив руки за голову и широко расставив ноги. Её трясло, её коленки ходили ходуном, её остренькие вислые грудки подрагивали. Фонарик патрульного нагло высвечивал разные интересные места и шарящие по ним лапы напарника. Ещё двое белокасочников, ухмыляясь, держали на прицеле Кущина. А пятый, так и не сошедший на платформу, не то дремал, вцепившись в ручной пулемёт на танковой турели, не то целился куда-то вдоль Дороги, в ту бесконечно удалённую точку, в которой сходились накатанные до блеска рельсы, ярко сиявшие в луче дальнобойной фары.
Наконец им надоело развлекаться. Или, может быть, они отчаялись спровоцировать Кущина. Они бросили ворох одежды под ноги Пигалице, полезли, удовлетворённо гогоча, на дрезину, растолкали спавшего за пулемётом и навалились на рычаги.
— К-коз-злы... — хриплым дрожащим голосом проговорила Пигалица, едва патруль угрохотал за пределы слышимости, и нагнулась за своими тряпками.
Её всё ещё трясло, но Кущин понимал, что это не от страха.
И не от стыда.
И даже не от злости.
Наверное, ей просто было холодно без одежды, вот она и дрожала. От холода.
А на всё прочее ей было наплевать, потому что на Дороге Счастья всё это было в порядке вещей. Она их даже не ненавидела, этих белокасочных козлов с патрульной дрезины. Ругательство было просто частью некоего ритуала, обязательного в её среде — той среде, которая породила Пигалицу, а потом отторгла её от себя. И даже не отторгла, а обронила, не заметив потери, но при всём при том осталась в ней навсегда: словами, жестами, обрядами, понятиями, мифами. Мировоззрением...
* * *
Они сидели, едва касаясь плечами, и смотрели на Дорогу, в ту сторону, куда ушла дрезина. Грохот давно стих, растворился в почти осязаемой черноте, и выстрелов тоже не было слышно. Не в кого там было стрелять, на добрых пять километров вперёд — не в кого. И лучше всего было бы им не сидеть у стеночки, а прошагать этот пяток километров прямо сейчас, в полной темноте, вслед за дрезиной, пока мытарям не в кого и незачем стрелять. И отдохнуть лучше всего было бы уже там, перед самым выходом на поверхность, потому что в Пространстве Света может случиться всякое... Но Пигалица совершенно выбилась из сил. Она даже дрожала не от холода, а от усталости, но ей казалось, что от холода, и она куталась в свою обтерханную рваную куртёшку, натягивая куцый воротничок на самые уши.
— Ты бы легла, — посоветовал Кущин. — Тебе расслабиться надо, а не напрягаться, и сразу станет теплее... Хочешь, бушлат постелю?
— Ага, щас! — она демонстративно отодвинулась от него вдоль стены. — С вами только расслабься!
— С кем это — с "нами"?
— Да все вы!
Кущин промолчал. Притворяться, что он не понял её опасений, было бессмысленно, а бессмысленных вещей Кущин не любил и никогда не делал. Почти никогда. Вместо этого он расстелил бушлат и улёгся сам, заложив руки за голову.
— Раз уж ты всё равно сидишь, — сказал он, — посматривай на Дорогу, ладно?
— А чего на неё смотреть? Ничего не видно.
— Ну... мало ли. Вдруг дрезина вернётся.
— Ага. На резиновом ходу, — съязвила Пигалица. — Не услышим.
— Тогда ложись рядом, — опять предложил Кущин. — Поспим пару часов, и двинем дальше.
Она легла — куда ей было деться? — уткнулась носом ему в подмышку и почти сразу засопела, перестав наконец дрожать. Уже во сне она прижалась к нему всем тощеньким телом и обняла его ногами, а ладошку сунула ему в пах и время от времени ею там вяло сквозь сон пошевеливала, так что уснул Кущин далеко не сразу. Перед тем, как уснуть, он укрыл её щеку и шею рукавом бушлата, потому что снаружи была зима и сквозь прутья вентиляционной решётки изредка надувало пушистые желтоватые хлопья. На коже — там, где они растают — надолго останутся зудящие красные пятна, а если снег попадёт в глаза, можно ослепнуть. Однажды — это было ещё в Пространстве Света, но уже на подходе к узловой станции, — спутник Кущина чуть не ослеп. Поднялся буран, такой внезапный, что парень не успел надеть очки. Он успел только зажмуриться и брёл на ощупь, спотыкаясь о шпалы. И бумаги мытарям он тоже предъявлял на ощупь, с зажмуренными глазами...
* * *
У них над головами едва слышно звякнуло, и, ещё не открыв глаза, Кущин сразу вспомнил о том, что нож у него забрали. Но повёл себя на всякий случай штатно.
— Руки за голову! — скомандовал он (ещё сквозь сон, но в ставшую уже опасной темноту). — И медленно — медленно! — сядь.
Однако случай оказался не тот. Из темноты донеслось:
— Брось. Я первее — и правее.
— В чём?
— Вот в этом.
Кущин ощутил стальное остриё у своей сонной артерии и расслабился, вслушиваясь. Не в слова, разумеется, потому что напавший молчал.
— Ну? — спросил Кущин спустя четыре секунды. Он так и не понял, кто такой шустрый перед ним объявился. Но и объявившийся ещё, наверное, не знал, кого он тормознул. Пытался тормознуть... Кущин чуть-чуть шевельнул левой рукой, слегка затёкшей, на которой лежала и тихо сопела ему в подмышку Пигалица.
— Лёша? — неуверенно вопросил объявившийся.
— Миша, — с издёвкой сказал Кущин и снова тщетно пощурился в темноту. Ничего не было видно. — Или режь, или проваливай. ("Порезать не успеет, — подумал он. — Даже если захочет. Хотя про мои четыре секунды откуда-то знает").
— Я-то провалю, — неуверенно пообещал невидимый и шустрый. — Мне-то без надобности. Особенно если ты Лёша Кущин... Ведь ты — Лёша Кущин, да?
— Я Саша, — не согласился Кущин. — И не Кущин, а Рощин. Или Чащин. Или Пущин...
— Чего?
— Был такой поэт, Саша Пущин, — объяснил Кущин. — Или Чащин... Давно был, ты его, наверное, не знаешь.
— А чем он занимался?
— Чем занимаются поэты? Ничем полезным. Жил на вершине голой, писал простые сонеты и хорошо стрелял.
— На вершине Голой? — переспросил невидимый. Это где же такая?
Кущин не ответил, прислушиваясь и пытаясь вычислить, кто перед ним..
— Это, наверное, Светлый Утёс, — предположил невидимый. — Это где губернская мирия, да?
Кущин опять промолчал, отметив про себя: помнит про мирию. Может быть, даже знает имя нынешнего замирителя. Забавное имя — для понимающих. Михаил Юрьевич Мартынов; дважды тёзка — поэта и его убийцы...
— Да, там надо хорошо стрелять, — согласился невидимый.
— И только? — спросил Кущин.
— Конечно, — убеждённо сказал невидимый. Рука его, всё ещё державшая нож у горла Кущина, была тверда, но голос помягчел. Пигалица тихо посапывала в подмышку. — Если человек хорошо стреляет, ему больше ничего не надо, — сказал невидимый. — Если человек хорошо стреляет, у него всё есть. И товар, и товарищи. И из чего стрелять. И даже баба.
— А баба зачем? — спросил Кущин.
— Не зачем, а почему... — Невидимый обиженно засопел, жадно вдыхая запах спящей Пигалицы. — Этого зла у человека хоть отбавляй, если он и вправду хорошо стреляет. Вот хотя бы как ты, Кущин.
— Я не Кущин, — повторил Кущин. — И я никогда не стреляю.
— Ну да, ну правильно, — охотно согласился невидимый. — Если человек хорошо стреляет, ему даже стрелять не надо. У него и так всё есть. Сиди себе на Светлом Утёсе и пиши плохие сонеты... И чего ты, Кущин, на Дороге Счастья потерял?
— Счастье, наверное.
— Зачем оно тебе? — удивился всё ещё невидимый.
— Тебе не понять. Я сам не понимаю... Режь меня — или проваливай.
— Я здесь почти год охочусь, а таких дураков, как ты, не видел, — восхитился невидимый.
— Это потому, что я один такой, — сказал Кущин. — Потому что я ни на кого не похож. И ещё потому, что я никогда не охочусь на Дороге. Я на ней живу. И мне это надоело.
Он взял нож из невидимой сильной руки, ставшей вдруг неожиданно вялой, повернул его на 180 градусов и приставил остриём к невидимому горлу. Невидимый не успел помешать — или почему-то не захотел.
— Ты меня резать будешь, или нет? — спросил Кущин и шевельнул отобранным ножом.
— Чем же я тебя буду резать? — приглушенным шёпотом просвистел невидимый.
Он не боялся. И это было правильно. Так правильно, что аж тошно. Выжившие на Дороге Счастья иногда боятся жизни, но никогда — смерти. Испугавшиеся смерти на Дороге Счастья не выживают...
— Тогда гуляй, — сказал Кущин. — Подальше от меня, понял?
— От тебя, или от вас? — почти крикнул, но всё ещё шепотом, нападавший. — Почему ты не один?
— Не твоя забота, — сказал Кущин, после чего стал говорить раздельно, мерно, отделяя каждое слово от предыдущего длинными паузами:
— Я,— сказал он, выдержал паузу и продолжил: — иду — и — вы — мне — не — мешаете... Ты понял? — невидимый невидимо кивнул. — Я, — продолжил Кущин, — иду — не — один — и — вас — это — не — касается... Ты понял? — снова спросил он. — Или мне тебя зарезать?
— Лёша, — сказал невидимый. — Или Саша... Мне плевать, как ты себя называешь. Но мне не плевать, что с тобой стало... Я люблю тебя, Лёша, и ты можешь меня зарезать, но зачем тебе эта баба?
— Пошёл вон, — сказал Лёша, он же Саша, он же Кущин. — Не мешай нам, и я не убью тебя.
— Понял, — сказал невидимый. — Ты дурак, но я тебя понял... Ты не уйдёшь далеко. И ты это знаешь. Тебя не все любят. Если человек беднее тебя, а ты ему ничего не должен, такой человек тебя нипочём не полюбит. И ты умрёшь на Дороге Счастья, если будешь идти не один.
— Я выйду в Пространство Света, — пообещал Кущин. — И выйду не один. А дальше — как Бог даст...
— В Пространство Света? — переспросил нападавший. — С товаром? Кому он там нужен?
— У меня нет товара, — сказал Кущин.
— Ах, вот зачем тебе баба! Твой товар — у неё, да?
— Ещё раз объяснить? — Кущин чуть-чуть подал вперёд остриё ножа.
— Не надо. Я понятливый.
— Твой нож тебе нужен? — спросил Кущин.
— Тебе он нужнее, Лёша.
— Я Гриша.
— Всё равно нужнее. Я ведь знаю: тебя шмонали. Я видел этих козлов. Я же тут все крысиные норы знаю. Возьми нож... Я завидую тебе, хоть ты и дурак.
— Все дураки, — сказал Кущин. — Спасибо за нож. Ты меня не видел, да?
— Тебя — нет. Потому что темно. Но, к сожалению, я видел твою бабу. Раньше.
— Ну и что?
— Да ничего, — вздохнул нападавший. — Тогда твоя баба о тебе ничего не знала. А теперь... Прощай, Кущин. Вот бы и мне сдохнуть так же, как ты!
— Я жив, — возразил Кущин.
— Это ненадолго. Впрочем, если ты хочешь пожить подольше...
— Нет, — сразу отказался Кущин. — Мы выйдем как люди, а не как крысы. Потому что мы люди, а не крысы.
— Я давно перестал на тебя обижаться, — насмешливо проговорил невидимый. — С тех самых пор, как стал завидовать тебе... Прощай!
Его неощутимо не стало, а Пигалица так и не проснулась. И это было радостно, хотя и немножко досадно.