Правильно Президент подумал о составителях личных дел, правильно. Ведь, судя по характеристике из личного дела на полковника Тапочкина, тот был вполне даже морально устойчив, а уж политически-то как благонадежен!!! Единственный в танково-ракетной армии, сдается, что и на весь личный состав Минобороны, Тапочкин мог без запинки наизусть оттарабанить исторические труды Ленина – "Империализм и эмпириокритицизм", "Как реорганизовать рабкрин?" и "Государство и революция". В Главном Политуправлении МО не раз подумывали о том, чтобы как-то поощрить полковника за его политическую подкованность отдельным приказом.
Но так и не дошли у них до поощрительного приказа полковнику руки в перестроечной текучке. А после уж и совсем смутные идеологические установки пошли, вплоть до полного размытия всех политических ориентиров. Так и вышел полковник Тапочкин в отставку по выслуге лет, не отмеченный отдельным приказом ГПУ МО за свою идеологическую и политическую благорасположенность к классикам марксизма-ленинизма.
Опять же, техническая подкованность полковника не сподобилась украсить научные достижения страны в области оборонки и осталась его домашним хобби. Хотя военный новатор-рационализатор Тапочкин направлял свою разработку в МО и сам министр тогдашний был в курсе и даже однажды одобрил старания армейского новатора. Вот как отозвался сам министр о техническом новшестве Тапочкина во время одного из застолий со слов очевидцев:
- Воссоединение тактических средств ведения боя – танков и стратегических сил страны в единое целое – вот суть изыскания Тапочкина. И мне кажется, товарищи, что недалек тот день, когда в плазменном облаке, со скоростью света, мы станем доставлять наших солдат в любую точку планеты. Так выпьем, товарищи, за мирные инициативы наших военных рационализаторов!-
После этих слов министра все встали и спели «Интернационал».
Вот и моральная устойчивость тоже понимаете ли... Ох, не видит Глафира Евнукеевна сопящего в ляжку развратницы Кэт собственного благоверного! Наоборот, причитает сердешная, перед Божьей Матерью в Красном углу избы своей:
- Спаси и сохрани, Господи, мужа мово Никифора, защити от напасти ворога! Да воскреснет Бог и расточатся врази Его... –
Но видно и Господу невдомек, что с Никифором стало твориться в Америке той, уж больно стал он походить на покойного ныне Опреснока. Потому и молитва Глафиры неусыпно ищет благоверного Никифора, а натыкается на охального писателишку...
- А ведь что в этом во всем особенного?, -
подумаете вы, и будете правы.
Ведь пришло бы в голову отставному полковнику, скажем, влезать в шкуру какого-то там бумагомарателя штатского? То-то и оно, что нет - никак не пришло бы. Но, предположим все-таки, что вдруг да и пришло... Как пришло бы – так бы и ушло. Ибо кто такой этот полковник, извините меня, Тапочкин?
Совсем иное дело Президент и его инициатива. Не устояла перед повелением Президента покойная, но верная Отечеству душа писателя Совкофилова, явилась из небытия, так сказать, чтобы спасти положение, чтобы послужить на благо Родины и ее Президента. А крепкое и закаленное в армейских кабинетах тело Тапочкина вполне пришлось душе писателя по вкусу, и грехом было бы со стороны души не воспользоваться возможностями тела этого, как говорится, на всю катушку. С мозгами же дело обстояло иначе. Тут, судя по вкраплениям в недавнюю «блистательную» речь бестолковщины, веяло откровенным маразмом.
Потому, пока девственный разум полковника еще находился в полном алкогольном анабиозе, душа Опреснока Дормидонтовича обдумывала предстоящее выступление в Лос Анжелесе, в Уолт Дисней Холле:
- А что если просто сказать несколько слов о моем романе и перейти к вопросам зрителей? –
Думала душа, -
- Больше времени и внимания уделить именно вопросам публики. Должно получиться живое и интересное общение. Да и полковника меньше будет заносить в дебри кухонных политдебатов... –
Тут душа обратила внимание на сладострастное выражение лица нашего проспавшегося героя, на возобновившиеся его поползновения к обнаженным частям женских прелестей и на мычания-постанывания еще не проснувшейся Кэт. Вновь Опреснок-охальник брал верх над идеологически и морально выдержанным Никифором. Ну что тут поделаешь?
Еще двое суток длилась оргия с участием тех же лиц, с перемещениями по злачным местам ночного города на роскошном лимузине, приданном им в сопровождение вместе с безотказным шофером. Кэт и Преемник сблизились настолько, что уже перестали раздражать своей близостью нервного Консультанта. Флегматику Стиву было решительно наплевать на отношения странной парочки, он с наслаждением отттягивался по части дорогой выпивки и изысканной жратвы.
Никифор не узнавал сам себя. Перед ним внезапно распахнулся огромный и загадочный мир, мир соблазнения женщины. Он терял голову, дарил букеты цветов, говорил нежные слова, всячески обхаживал Кэт и находил в этом для себя совершенно новое и неизведанное наслаждение. Кэт все больше и больше проникалась искренней симпатией к своему неуклюжему поклоннику.
Нельзя сказать чтобы у отставного полковника в прошлом вовсе не было женских симпатий за его долгую армейскую службу. Были конечно. И в далекой курсантской казарменной молодости и позже, в самом начале своей лейтенантской службы в действующей части, в дальнем гарнизоне. Вспоминал Никифор, как курсантом, в самоволке, спешно, по-кобелиному одаривал опытную в делах любовных женщину, не сбросив сапог... Не до цветов было, не до обхаживаний... Грозен зело являлся в мыслях курсовой старшина, строг был к самовольщикам, вплоть до гауптвахты.
Позже в гарнизоне, молодым летехой, был пару раз завлекаем молодайками из окон и с танцев в клубе, пока мужья их несли суровую службу на отдаленных подступах к родному очагу. Опять же, наспех скинув сапоги и не успев размотать портянки... Без цветов, воздыханий и прочих изысков, наскороту.
Потом долгие годы жил в целомудрии с набожной Глафирой Евнукеевной, которую отыскал в одном из ближайших к гарнизону поселений во время очередного челночного рейда за водкой (в гарнизоне для младших офицеров был установлен строгий сухой закон). Вот как случился их крепкий брачный союз.
Отмерив приличное расстояние через лесок по распутице, резвый лейтенантик направился прямо вдоль деревенской улицы к магазинчику, именуемому в тогдашнюю пору «сельпо».
Была весна, пели птицы и грязь доходила до щиколоток. Вдоль улицы высились неприступные высоченные глухие заборы с воротами, за которыми проживали загадочные староверы. В магазине, набив водкой до отказа объемистый портфель, и хватив подряд два стакана «рассыпного» - красного вина из трехлитровки-банки, которые поставляли краю изобильно в навигацию, лейтенант усмотрел ладную девушку. В черном платочке, она покупала хлеб и складывала его в объемистый мешок из рогожи.
Никифор вызвался проводить девушку до ворот и, отдав ей сравнительно легкий свой позвякивающий посудой портфель, взвалил на плечи ее тяжелый мешок. Так и шли до самых ворот почти молча, изредко косясь молодыми задорными глазами друг на дружку. Когда же калитка открылась, чья-то дюжая ручища сгребла зазевавшегося на девицу летеху вместе с мешком и доставила внутрь просторного двора под хриплый лай огромной лохматой псины, прыгнувшей в ноги из-под крыльца. Следом в калитку зашла и виновница.
- Кто таков? –
Грозно зыркнул очами и громыхнул басом мужичище.
- Из соседнего гарнизону я, стало быть, лейтенант... Вот в магазине у вас был, водочкой отоварился... Друзья, стало быть, послали..-
С деревенским акцентом, из соображений политеса, стал оправдываться Никифор.
- Водку пьешь, -
Обжег глазищами, -
- А в Бога веруешь? –
Грозно вопросил, по-видимому, отец девицы.
- Никак нет, стало быть, не то чтобы... –
Смутно и сбивчиво ответствовал грозному гиганту растерявшийся и напуганный не на шутку летеха.
- А что староверы мы, знашь?
- Слыхал, стало быть, как жа... –
В тон ему давил на акцент Никифор.
- Как звать-то тебя, молодец? –
С интересом разглядывая «гостя», вопросил бородач.
- Никифор, Никифором меня кличут...
- Крещен?
- Было дело, во младенчестве...
- Это хорошо, а меня, стало быть, Евнукеем Евграфовичем зовут люди добрые. Из староверов мы, -
И великан дружески протянул ослабленному страхом Никифору свою дюжую ручищу. Никифор руку пожал и внутренне изготовился к продолжению начатого разговора, отчего-то вызвавшего в нем растущее беспокойство. Не то чтобы Никифор боялся староверов, он боялся самого слова «староверы», непонятного, темного, смутного. Предчувствие Никифора не обмануло, когда великан приступил к главному:
- А что девка-то, Глафира свет Евнукеевна моя, чай по нраву пришлась тебе, молодец, по сердцу? –
И грозные отчие очи вонзились в ожидании ответа в мутные с похмелья зрачки Никифора. Перечить взгляду слабодушный летеха не смог, и покорно соврал:
- По нраву, Евнукей Евграфович, - добавил с запинкой, - и по сердцу... –
А в голове уже закружились вихрем и отчаяние, и решимость, на предмет – «будь что будет» и «пропади оно все пропадом»!
- Тоды жанись, -
Твердо, с расстановкой, не отводя своих жгучих глазищ, проревел и хлопнул ручищей по плечу, отчего в ослабевших коленках «жаниха» отдалось болезненно хрустом, и добавил:
- Свадьбу сыграем у меня, а жить возьмешь ее к себе. Девка она у меня здоровая, работящая. Ежели взбрыкнет – вожжами учи, не бойсь, -
После этих его слов Глафира, прыснув в ладошку и раскрасневшись, заскочила в избу. Великан еще раз оглядел лейтенантика:
- Дохловатый ты какой-то, зятек, ну да ничего – откормит тебя Глафирка моя пельменями да шанежками, окрепнешь еще, войдешь в стать. Ну пошли, попотчуем тебя, чем Бог послал.
Стол накрыли быстро, строгая мать и послушная дочь двигались ловко, яства отличались редкой изысканностью, в которой сочетались непревзойденное качество снеди с мастерским умением ее приготовить. Рыжики с трехкопеечную монету, маслята отдельно, соленые огурчики с ароматом по всей горнице, картошка рассыпчатая в чугунке и рядом же источал невообразимо аппетитный запах чугунок с куропатками, тушеными в бруснике. Отдельным блюдом красовался большой хлебный каравай. По руке летехи, потянувшейся было вилкой к рыжикам, бородач шутя, с оттяжкой хватил огромной деревянной ложкой. Но обида не дошла до Никифора, не успела, все поднялись и, перекрестившись, запели молитву:
- Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй...
Никифор попытался набожно перекреститься, получилось слева направо, отчего бородач недобро зыркнул оком, а за столом продолжили после поклона:
- Очи всех на Тя, Господи, уповают и Ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполняеши всякое животное благоволения, -
И снова с поклоном:
- Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй...
Только после того как степенно расселись, началось потчевание гостя. По окончании трапезы опять поднялись с молитвою, от сытости слегка кружилась голова, отчего нереальность происходящего выпирала, как молодая грудь из блузки Глафиры, из унылой и серой жизни младшего офицера.
Свадьба состоялась вскоре, как и положено, с венчанием в местной часовенке, с присутствием двоих, свободных от смены, сослуживцев, строгая, но сытная, как и давешнее потчевание. Молодым определили просторный, отгороженный угол в избе на первое время, а гостей проводили добрыми словами, нагрузив под завязку домашней снедью, которой оголодавшим холостякам хватило почти на неделю.
Уже через месяц молодые переехали в «апартаменты» гарнизонного семейного общежития. Зажили неплохо, продуктами помогали родители Глафиры, по воскресеньям молодые старались навещать их. Никифор получил «старшего», впервые вкусив от сладкого плода карьерного роста.
С тех пор они поменяли много гарнизонов, но каждый переезд скрашивался новым назначением, новой карьерной ступенькой, открывавшей определенные перспективы для супругов. Одно печалило их первое время – это отсутствие детей. Но потом свыклись – «На все воля Божья»,- и этот вопрос в семье больше не обсуждался. Всю заботу, все внимание супруги переносили друг на друга, жили в мире и согласии, вплоть до свалившихся на голову «особых обстоятельств».
Чуяло, чуяло сердце Глафирушки недоброе, через океан чуяло, потому и молилась и взывала к Господу неустанно. Но что Господь мог поделать с отверженным Им же Самим духом писателя Опреснока Дормидонтовича, ныне полноправного охальника-изгоя? Духом, вселившимся, как тать, в отмоленное Глафирой прибежище, осквернившим и изгадившим это прибежище, духом, помутившим разум несчастного Никифора. По высокому повелению, возложившего на себя всю ответственность, всю тяжесть вины за это безобразие, самого Президента.
А между тем, настал черед выступления в Лос Анжелесе. Преемнику рукоплескал блистательный Уолт Дисней Холл, привычно слепили прожектора и фотовспышки, события катились сами по себе, по накатанной стезе триумфа.
Преемник коротко коснулся романа, благо, почти все присутствующие бестселлер успели прочесть и перешел к ответам на вопросы. Не смотря на то, что вопросы тотчас посыпались, как из рога изобилия, многие из них в точности повторяли вопросы нью-йоркской публики, и Преемник, ничуть не смущаясь, вдохновенно врал и нес полную ахинею, тем самым подогревая ажиотаж и интерес к своей «загадочной» персоне, например:
- Господин Совкофилов, вы как-то упоминали о вашем армейском изобретении, не могли бы вы подробнее рассказать о нем нам? –
От таких вопросов Опреснок совершенно терялся, в дело вступал Никифор, он начинал чувствовать себя вольготно и вдохновенно вещал:
- Когда на танковом заводе я заказал себе агрегат для производства, ну вы понимаете меня (тут он хитро подмигивал и русскоговорящая часть публики понимающе улыбалась), ботвиновки, мне пришла в голову одна интересная мысль. А что если вот так же запросто перегонять плазму? А потом ей, этой плазменной жидкостью, смазывать танк? И вот представьте, мчится танк, почти не испытывая сопротивления воздуха, со скоростью света... Взлетает от кочки и несется в космос, там расстреливает все спутники-шпионы и возвращается назад... Грандиозно? То-то же. А это я, между прочим, давно придумал. И задумок разных у меня еще много. –
После таких пассажей Никифора зал взрывался аплодисментами и восторженными возгласами, люди корчились от хохота и веселья, принимая слова Преемника-Никифора за изысканный армейский юмор Преемника-Опреснока. Сам же Опреснок содрогался в пароксизме ерничанья от удовольствия и наслаждения безобразием.
Но еще большее удовольствие публика получала, когда «раша райтер» начинал отвечать на вопросы, относящиеся к политическим процессам. Дело в том, что Опреснок, несчастный, забытый всеми, инакомыслящий отщепенец и демократ, в самом неприглядном смысле этого слова, ненавистник большевизма и антисоветчик, после провокаторских вопросов о политике, тут же вступал в непримиримую схватку с Никифором, убежденным марксистом-ленинцем, преданным КПСС по гроб жизни, свой партийный билет под № 12345678 в золоченой шкатулке зарывшим под яблонькой в саду для потомков. И на выходе этой непримиримой схватки, скажем, на простой вопрос:
- Господин Совкофилов, а как вы оцениваете нынешний курс руководства России, не намечается ли возврат к авторитарной системе?, -
Возникал ответ примерно такого содержания:
- Среди имеющихся достижений демократии, должен с печалью обратить ваше внимание, господа, на, так называемое, укрепление вертикали власти, на неуклонное сворачивание многопартийной системы правления и ощутимое ограничение свободы слова, -
Начинал вещать Опреснок, но тут же инициативой овладевал Никифор:
- Бардак и разорение, обнищание населения – вот последствия обрушившегося на страну либерализма гайдаров и чубайсов. Растет детская смертность, падает уровень образования, -
Словами г-на Зюганова начинал ораторствовать Никифор, но, чуя неладное, инициативу перехватывал возмущенный до глубины души Опреснок:
- Мы видим благостные преобразования во многих сферах, заново, по современным технологиям, отстраиваются, в прошлом унылые и безобразные, наши города, радует изобилие товаров и услуг, невиданных и неслыханных ранее, люди получили наконец возможность посмотреть мир... –
Но микрофоном вновь завладевал настырный и упрямый Никифор, выкрикивая уже прохановские цитаты из насущной газеты маргиналов «Завтра»:
- Народ гибнет, вымирает в год около миллиона человек... На нефти и газе, как на игле, не усидишь... Россия – для русских... (сгоряча прокартавил), -
Этот лозунговый набор патриотов-коммунистов, ампиловцев, зюгановцев и прохановцев, слетающий с уст Никифора, взвивал в роскошном зале восклицания, веселье и всеобщее упоение «шутками и приколами» писателя-гения, капризного и непредсказуемого, противоречивого и непостижимого. Опреснок тонко чувствовал атмосферу зала, и ему, в конце концов, удавалось окончательно перехватить инициативу ответа на каверзный вопрос в свои руки:
- Сегодня уже не существует силы, способной вернуть Россию в ужас прошлого. Людей, пригубивших пьянящий напиток свободы и демократии, уже не соблазнить ядовитым зельем зомби-комунистов. Люди в России, я имею в виду именно людей, то есть, мыслящую и образованную часть ее народа, менее всего осовковленную в прошлом, не привязанную к сановной кормушке, не погрязшую в воровстве и коррупции, никогда не захотят вернуться в прошлое. Я осмелюсь провозгласить это от имени лучших людей России, -
Взрыв аплодисментов в зале поднимал Опреснока на недосягаемую для Никифора высоту.
С банкетом в отеле рисковать не стали. Были до отвращения сыты недавними возлияниями. Ограничились шампанским и устрицами. Часто ходили к океану, валялись на пляже, наслаждались могучим дыханием прибоя. Омары и лобстеры, чередующиеся с роскошными говяжьими стейками, взыгрывали в чреслах Никифора неудержимой похотью, его ухаживания (с одобрения мерзавца Опреснока) за миссис Маршалл не прекращались. Молитвы и дурные предчувствия Глафиры без следа терялись в безбрежных просторах океана, сгорали в раскаленном эфире нечеловеческой писательской эротомании.
Опреснок мстил судьбе за свою неудавшуюся жизнь, за свое одиночество, отягченное в последние годы голодом, болезнями, непреодолимой беспросветностью... Он спешил насладиться телесными радостями пышущего здоровьем Никифора, чувствуя, что рано или поздно придется покинуть это, ставшее родным и привычным, тело и отправиться в долгое путешествие по необозримым просторам невидимого для людей мира, в сонме неприкаянных и отвергнутых Господом душ. Это осознание томило и отзывалось в душе Никифора непонятной грустью. Тот вдруг становился задумчив и серьезен.
Но воли своему отчаянию Опреснок не давал, почему-то вспоминался Пушкин с его бессмертными строками:
Нет, весь я не умру, душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит.
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит...
Стихотворение вселяло надежду в немоществующий дух опального писателя.
- Как же так, - рассуждал Опреснок, - ведь я же не был атеистом, я всегда веровал в Бога, ходил в Церковь, молился, был крещен... Отчего же Господь отверг меня, отчего дух мой унаследовал судьбу несчастного скитальца? –
Этот вопрос мучил Опреснока, он не знал ответа на него. Как не знал и того, почему среди сонма шуия части, среди козлищ, коими Бог пренебрег еще до Страшного Своего Суда, оказался не только он сам, Опреснок Дормидонтович Совкофилов, но и многие почтенные и известные в прошлом люди, встречались даже священники. Одесную же Господа, напротив, приютились многие из тех, которые с точки зрения самого Опреснока Дормидонтовича, никак не могли пребывать там.
- Воистину, пути Господни неисповедимы, -
с горечью тогда заключил несчастный писатель.
- Как же так, - продолжал он мыслить про себя, - выходит, все наши старания понравиться Богу, угодить Ему совершенно напрасны? Выходит, Бог Сам выбирает себе людей, как Он выбрал разбойника, висящего рядом с Ним на древе, как выбрал Закхея, Савла... Выходит, можно лоб в молитве расшибить, но так и не вымолить у Господа спасения души? –
Вскоре тягостные и безответные вопросы уступали место радостям кипящей вокруг жизни, Опреснок махал на все свои беды рукою, и с завистью к Никифору бросался в порочный омут телесных наслаждений.
Консультант заметно ожил, приободрился, надзор за Преемником труда для профессионального топтуна и доносчика не представлял, и он своевременно докладывал Первому обо всем, что видел, слышал и способен был понять в действиях подопечного. Добрые вести слегка расслабили Первого, и завершение операции представлялось ему не более сложным, чем решение школьной алгебраической задачки.
2007.02.08.