-1-
Пациентам – про-депрессивным и запущенным, почти оставившим себя, мир, будущее себя в этом мире: людям, потерявшим всякую перспективу на жизнь – неизлечимым, наверное, где-то выдают чудо-таблетки: пустые внутри . Плацебо. Им рассказывают об их неведомом исцеляющем и успокаивающем мягком эффекте, что так обнадеживает человека, и вслед за надеждой несет хоть какие-то отголоски улучшений… Неважно, какая жизнь продлевается таким образом ещё на пару недель: скучный быт, раскрашенный лишь мерцаниями экрана старого телевизора плюс редкие непристойные подобия снов по ночам; жизнь «от песни к стакану» с отчаянными иллюзиями под коркой хронического похмелья; успешный коктейль – превосходная карьера плюс до неприличия огромная масса простого человеческого счастья (ингредиенты напитка не взбалтывать во избежание взрыва); старый добрый экстрим, прорастающий зависимостью от адреналина и, как следствие, скукой – любое из выше перечисленного, в целом своем виде или же в различных пропорциях – за всё это до боли обидно, когда понимаешь, что уже не спастись. И вроде всегда сетовал на мировую несправедливость к твоей тонкой натуре, на вселенскую сволочавость соседей и сослуживцев, на вечное недопонимание якобы-друзей и врожденную стервозность и похотливость якобы-подруг, на то, что нет любви, зато с достатком – лжи и лицемерия в улыбках всех мастей, а перед неизведанной чернотой, которая уже обволакивает тебя, как слепые поползновения тысяч мягких насекомых, твоя жизнь неизмеримо дорога. И ты самый несчастный – сер и болен. Твоя кровь наверняка теперь желта и прогоркла. И это несправедливо. Ты так нужен своему собственному эгоизму и всей прошлой бестолковости уже прожженной тобою жизни. И дать тебе ещё один шанс… непременно, ты бы начал все заново, изменил бы многое, реализовал бы ранее не исполненное….!!!
Но изо дня в день ничего не меняется. Хотя прописали новую таблетку.
– Что за препарат? – в принципе, теперь лишь для проформы спрашиваешь ты.
Замысловатые названия составляющих перемножаешь столбиком в уме. Результат – шанс.
«И настроение твое улучшилось» .
-2-
Я иду по совершенно пропахшему, ещё не проявившей себя во всей мерзости слякотью, городу. Желтизна осени, скрытая за тьмой времени суток, абсолютно и бесповоротно убеждает изо дня в день в том, что лето – это всего лишь какой-то поток подсознательного, что-то сроднее сну, галлюцинозу или алкогольному космосу, случившемуся где-то далеко в прошлом, непонятно, на самом деле или нет. Хотя желтый цвет – теплый цвет. Но желтый-осенний – это уже из другой оперы. И веришь именно этому, осеннему, варианту. А было ли, лето?
От холода спасает хорошее настроение, процентное содержание спирта в алюминиевой банке со вкусом грейпфрута-либо-апельсина-в-общем-с-добавлением и шапка. В принципе и всегда. А если без принципов и однообразия, то сейчас моё настроение умиротворенно-преспокойное, уставшее от бесконечного фрейдизма и запоздало-философских гипотез; я понимаю, что хотя бы день должен пройти без из невесть откуда всплывающей бутылки светлого пива или банки «Молотова» - и полностью доверяю своему пониманию данного факта, хотя день относительно давно был выключен; и шапки я не люблю: они не идут мне, через них всё равно дует в уши, они неоправданно скрывают мою вроде как превосходную и местами креативную стрижку – лучше уж ходить в громостских техниксах , чем в вязанном гандоне на голове: теплее и притом – музыка.
Всегда выбираю музыку, которая слишком интимно отражает настроения каждой клетки моего тела и каждой составляющей моего светловолосого духа в соломенной шляпе. Создается ощущение раскрытой, до ужаса личной, тайны перед теми, кому не следовало бы чего-то о тебе знать такого, за что от стыда можно провалиться под землю. Опять же, зачем? Ловлю себя на мысли, что обожаю эти ощущения музыкального стыда, или как это назвать. Музыканты способны спроецировать на тексты, ноты и гармонии мой образ жизни без погрешностей. Спасибо им за это конечно, хоть мы и не знакомы лично. И притом способны предательски рассказать своей музыкой обо мне всему миру. Это-то и вызывает у меня все те вышеозначенные приятности…
Последнее время в ушах всё чаще – что-то из Placebo . Причем из остро-раннего.
Что может подарить группа, назвавшая себя пустышкой…
От Placebo исходит энергетика истерики и какого-то подросткового постоянного депрессняка. Они ассоциируются у меня с одной большой прогулкой в глубинах спальных районов с сигаретой в зубах – lucky strike легкие – (с опаской, чтоб никто не видел) и обидой на весь мир, что он, гад такой, исковеркал твою чуткую сущность. Ещё их музыка похожа на роман Поппи Брайт "Потерянные Души” с немытой башкой и золотыми отсветами. На парочку амбициозных молоденьких геев: высокомерных и шлюховатых, но, тем не менее, знающих толк в искренности и настоящем чувстве. На мартини. На тупой хохот, когда просто хочется ржать по-идиотски без причины и на боль, которая ощутима – даже можно сжать её в руке...
– Это чтоб закрываться от мира?
Компакт-диск – мерцающая едкими тонкими царапинами таблетка-пуговица-медальон с правильной дыркой по середине, моллюск металлического цвета с пулей навылет – покоится, что редкость, в ракушке CD-плеера – поэтому и слышу отчетливо вопрос.
– Нет, это просто наушники, музыку слушать, – в пол-оборота говорю я, в то же время, отмечая про себя, что не достаточно искренна в этих словах, и прав тут скорее он. Можно сказать, что он даже и не вопрос задал, а озвучил меня, хотя и не просили.
Он – это парень, непозволительно рядом идущий. Откуда он взялся, Бог его знает. Если Бог, конечно, не спит: в конце концов, кроме того, что я не уяснила для себя, есть ли он вообще или нет, мне ничего не известно о его пристрастиях ко сну: смотрит ли он боевики до трех ночи по кабельному, или ложится в десять после «Новостей» на «Первом». Притом, совершенно не задумывалась о том, в каком часовом поясе находится его обиталище: плюс два часа по Москве или минус пять как вроде бы в Лондоне…
– Классные. Большие. Тебе в них ничего не страшно, должно быть…
У него тонкие черты лица, которые при свете, наверняка, показались бы мне сахарными, но не белоснежно сладкими, а вкуса залежавшегося зефира. Но в это время суток, когда домоседы уже включили свои окна и телевизоры, а молодые тусовщики уже возвысились до пограничного состояния приемлемым допингом и разъехались по местам дальнейшей дислокации (флэт либо ночной клуб – зависит от мировосприятия компании), когда на улице практически ни души, но фонари тускло светят, его молодое лицо с четко выраженными скулами и кое-какие поспешные догадки о внутреннем содержании почему-то явно не причислялись в моих глазах к плеяде слащавых и искусных мальчиков, ищущих постоянства в каждую-ночь-новых раздвинутых ногах. Хотя харизмы для успешной жизни ловеласа у него было не занимать, привязался он именно ко мне с этими наушниками.
– Аха. Когда я их одеваю, я слышу только то, что хочу и на все
другое мне плевать. И мне не страшно. Совсем, – блин, если у него есть желание тюкнуть меня по башке и забрать мой доисторический сидюк и, в противоположность, новенькие техниксы, то пусть делает это поскорее, ибо октябрьская ночь явно не для философствований под луной на темы технического прогресса в смеси с душевной неприкаянностью.
Волосы темные, чуть выше мочек ушей.
Матовый взгляд. Как это – матовый? Не могу объяснить, но говорю точно – матовый.
Ресницы длинные. Непростительно для молодого человека.
Утром был идеально выбрит. Но теперь – не утро.
Слегка сутулится. Руки в карманах.
Вся странность в том, что этот человек абсолютно не вызывал у меня какого-то чувства опасности, впрочем и безопасности – тоже. Его появлением я и не удивлена, но и не сказать, что мне все равно. В принципе, я вообще не боюсь людей по ночам, в глухих закоулках, на автострадах и вот таких вот, идущих за тобой попятам. Я не знаю, как это у меня получается, наверное, детские страшилки про маньяков сделали свое дело. Параноидальные мысли о том, что в любой момент меня может кто угодно схватить на улице и разделать на кусочки без наркоза, впитанные в меня после просмотра по ТВ очередных сводок криминальных новостей города Хабаровска, постоянно ввергали меня в панический и необоснованный страх, длившийся почти все мое сознательное детство. Не смотря на то, что Хабаровск от меня километров тысяч за семь. Чувство страха настолько исчерпало себя в те годы, что теперь даже при больших потугах всего моего естества я не могу выдавить и толики этого подчас неоправданного ощущения. Вселенская паника уже давно притупилась… хотя, скорее сменилась на более обостренную интуицию.
Было в этом парне что-то такое, что позволяло ему идти рядом. Весь образ его был мил. Хорошо ещё, что я абсолютно не знаю, какая у него улыбка – как в радости замирают уголки его мягких губ и приветливо сужаются большие глаза; я не знаю всей четкости линий его рук и любимых жестов; от него не пахнет парфюмом с особо дерзкими нотами мускуса, пачули и цитрусовых – а то, можно было и совершенно нечаянно влюбиться. А так – загадка…
-3-
Принадлежность к самоубийцам хорошо описана у Германа Гессе . Неверно называть самоубийцами только тех, кто действительно кончает с собой. Среди последних много даже таких, которые становятся самоубийцами лишь случайно, ибо самоубийство не обязательно вытекает из их внутренних задатков. Самоубийца не обязательно должен жить в особенно тесном общении со смертью, но самоубийце свойственно то, что он смотрит на свое «я» как на какое-то опасное, ненадежное и незащищенное порожденье природы, что он кажется себе чрезвычайно незащищенным, словно стоит на узкой вершине скалы, где достаточно маленького внешнего толчка или крошечной внутренней слабости, чтобы упасть в пустоту.
Судьба людей этого типа отмечена тем, что самоубийство для них – наиболее вероятный вид смерти, по крайней мере в их представлении, но многие из этих натур совершенно не способны совершить когда-либо реальное самоубийство, так как свою слабость типичный самоубийца всегда способен превратить в опору и силу, да и делает это куда как часто. Каждое потрясение, каждая боль, каждая скверная житейская ситуация сразу же побуждают в этих людях желание от них избавиться с помощью смерти, но интимное знакомство с мыслью, что этот запасной выход всегда открыт, дает силы, наделяет любопытством к невзгодам – всегда же интересно, что ещё может вынести человек, где предел его. К тому же каждый знает, что самоубийство хоть и выход, но немного жалкий и незаконный, что, в сущности, красивей и благородней быть сраженным самой жизнью, чем своей же рукой. Это знание и толкает людей такого типа на постоянную борьбу с их соблазном.
Это борьба чутко соприкасаема с нервозной измотанностью, душевной усталостью и чудовищными крайностями.
Мы шли и разговаривали про всевозможное дерьмо, которое случалось, случается и могло бы случаться с нами и с другими людьми, притом абсолютно странно, не рассказывая каких-то личных историй, но и не уходя в абстракцию с псевдо-философским подтекстом, тем не менее понимая друг друга и не сомневаясь в абсолютной искренности суждений каждого.
Мне совершенно плевать на чужие проблемы, у меня у самой гора проблем, до которых никому нет дела, да и к тому же не каждого мне хочется в них посвящать. Хотя бы потому, что ряд из них я не могу четко сформулировать для понимания другими. Я не намерена потрошить свои эмоции и навзрыд рыдать о жизненном опыте, который выдали на смену того, что хотелось бы получить, но не смоглось. И, по-моему, у моего собеседника та же хрень. И поэтому мы просто говорим. На понятном искреннем для обоих языке. И идем. Быстро. Как будто торопимся не успеть.
Он весь пропитан этой душевной усталостью, я чувствую. Одним словом, такой молодой и уже – Гарри Галлер .
-4-
Почему, когда плохо, и ты выплескиваешь свой груз эмоций тому, кому более менее доверяешь в момент откровения, тебя начинают засыпать какими-то невнятными советами, граничащими с абсурдом и всем известными истинами, которые ты и так осознаешь без посторонней помощи, и которые так неактуальны сейчас, когда тебе просто хочется высвободить все свое внутреннее печальное естество? Советы – самая бесполезная и мерзкая штука. Они запутывают окончательно, делают неправильнее и больнее, чем было изначально, в три квинтиллиона раз.
Почему мы, перелопатив, проиграв, проанализировав… уже прошляпив, проще говоря, ту или иную ситуацию, просим совета у тех, кто, по-нашему же мнению, видел все происходящее объективно и со стороны. И, получая вожделенный инструктаж к действию, возвеличиваем его до панацеи и спешим скорее воплотить его в нашу, оттраханную всеми святыми в задницу, жизнь.
Нет идеальных людей. Идеально счастливых – тем более. Так почему же мы верим в ИХ советы, но не верим себе… Мы боимся жить СВОЕЙ жизнью???
Ненавижу советы. Они бездарны, никчемны, раздражающи, абстрактны – всегда хреновые, короче говоря: одна сплошная вечная неправда во спасение непонятно чего.
– Я сегодня бесконечно переходил дороги… – вдруг резко повернулся ко мне он, так резко, что я даже вздрогнула от неожиданности и эффекта какого-то странного пробуждения: всё же ночь и, хоть глаза и открыты, сознание в коей-то мере накрывается потихоньку приставкой «под». Мы сидим в остановке. Устали. Прошли пол города. Промёрзли очевидно, но совершенно не дрожали, будто это и не мы, закоченевшие по самые гланды ночные тихие психи, законсервированные в свои тонкие курточки. На улице такая тишина, от которой неприятно. Лишь изредка – такси и единичные экземпляры захмелевших припозднившихся гостей.
Он смотрит мне в глаза, смотрит так, как будто хочет обидеть меня, изничтожить, разнести на мелкие части, причем – взглядом.
–…приласкал уши, чтоб было не страшно, и ходил туда-сюда в разных
концах города. Очень много раз меня чуть не сбила машина. В принципе, этого я
и добивался.
Его глаза изумительные – ловлю себя на этой мысли и осознаю, что мысль потрясающая.
–…так я прошлялся пять часов или больше: закрывая глаза и в ушах музыка на красный свет – машина меня не сбила.
И отвернулся.
– А потом? – спрашиваю я.
Впервые я увидела его руки. Тонкими пальцами он достал из кармана пачку LM. Никогда не встречала парня, который бы курил эту марку сигарет, предназначенную по моим ассоциациям ранней юности, по сути, для 13-летних девочек, врущих о своей распрекрасной взрослой личной жизни, и пробующих по вечерам свои первые дискотеки и свой первый никотин.
Ловко, но отчего-то зубами, вытащил себе сигарету и с двух щелчков прикурил. Глубоко и голодно затянулся и выпустил струю бело-пыльного дыма.
– В моем плеере села батарейка и мне стало страшно.
И я не знаю, что произошло внутри меня, что сдвинулось в моем бесповоротном наплевательстве и умудренности жизнью, что подкосилось подо мной, во мне, за мной, передо мной. Внутри меня полно аналогичных мыслей. И я смиренна со своей депрессией, я живу с ней и часто размышляю о подобном, и много раз думала сойти с рельс этой жизни, но боялась лишь одного, что вдруг – не получится до конца? Найдут-откачают, выживу и прочее… А как же письма, которые я напишу предсмертно? Они вдруг обесценятся? Но там же буду я, там же мои самые сокровенные мысли моим самым сокровенным людям; людям, сокровенность которых я так тщательно придумывала для себя и от которой вряд ли я смогу в ближайшее время отказаться. Зачем же он – этот парень – говорит мне все это? Зачем он ищет во мне то, чего не смог найти среди близких ему людей? И есть ли у него по-настоящему близкие люди? Ну, хоть немного близкие. Хоть изредка близкие. Внутри меня такая же пустота, жаждущая заполниться, а может быть и больше. А может неизмеримо меньше, откуда мне знать… Но, ему страшно. Страшно умирать. Страшно жить. Страшно идти домой. Ведь зачем ему тогда мерзнуть здесь сейчас со мной. Зачем мне мерзнуть здесь сейчас с ним… Я не знаю ответа ни на один из этих пролетающих в моей голове вопросов и суждений. И даже не пытаюсь размышлять или отвечать ему.
Я обнимаю его. Как самого родного.
И он – меня.
Нет, не обнимает, а просто вгрызается в меня всей своей болью, что разъедает его изнутри, пульсирует в нем коротким замыканием, разрастается в нем зловонным клубком паразитических червей, увеличивает в нем свои правильные и гладкие формы раковой опухолью, лихорадочно колотится в нем предсмертными судорогами эпилептика.
Я чувствую всё это. Весь его страх, неустроенность, всю его нервозность за внешним спокойствием. Я чувствую его энергетику, растерявшую свои электроны с протонами где попало, изголодавшуюся по добру и поддержке, и абсолютно точно знаю, что сейчас он испытывает то же самое.
Сигарета летит вниз. Она в моем поле зрения. Тлеет мягким огнем. Я вижу её. И его боль – тоже.
Тлеет.
-5-
Самое раннее утро любого города – это одна сплошная нервотрепка. Улица, промозглая как не отапливаемый барак; пустые троллейбусы, похожие на механические консервные банки, постепенно заполняющиеся отглаженными недовольными людьми с помятыми лицами – всеобщее немое шествие на работы и учебы.
–Так интересно, никто абсолютно не догадывается, что мы ждем здесь троллейбус всю ночь, – сказал он за все то бесконечное время, что мы пробыли вместе. Темнота еще не до конца растворилась в утренней прохладе; город молчал и угрюмо спешил.
Да, всю ночь. Мы. На остановке. Сидели. Обнявшись. И молча. Не спали. И даже почти не дышали.
Наши внутренние дыры, изъеденные личными катастрофами, питались остатками нерастраченного тепла и наполняли друг друга. Моя пустота была для него тем, чем он хотел восполниться, наверное, всю свою жизнь. Он исцелился, хотя бы на время, от того, что делало его безнадежным пациентом переполненных лечебниц израненных и сломанных душ.
Ночью он пахнул безысходностью и солью слез. Возможно, он плакал, я ни в чем не уверена. Я даже не уверена в том, что он существовал на самом деле. Но теперь он лучился светом.
–Ты очень много для меня сделала, – сказал он мне прямо в ухо, как секрет. – Ты спасла меня. Я многое переоценил, когда ты меня обняла. Спасибо.
Иногда нужно просто обнять. Или – взять за руку. Только искренне. И человек будет жив вновь.
–Твой троллейбус.
«Восьмерка» – и вправду мой. Холодный и полупустой. «Оплачиваем проезд», – заспанный голос кондуктора. На ощупь отсчитываю мелочь в кармане. Смотрю в окно.
Он улыбается.
15.10.06