В одной своей статье, где обсуждалось замечательное предложение тогдашнего прокурора Устинова брать в заложники родичей террористов, я написал, что это покруче Вышинского с его максимой «признание – царица доказательств».
Спору нет – гораздо круче. Вот только, пожалуй, «Ягуарьича» я обидел незаслуженно, поставив в один ряд чёрт знает с кем. Потому что, в свете новых данных, Вышинский хоть и был отъявленнейшим и беспринципнейшим прохвостом, но таких одиозных глупостей не говорил. По крайней мере – не писал.
А писал он совершенно иное, прямо противоположное. Не столь давно я, получая юридическое образование по заданию «Партии», натолкнулся на книжку Вышинского «Теория судебных доказательств в советском праве». И в ней обнаружились дивные сюрпризы. Конечно, там преизрядно демагогии и передёргиваний, особенно касательно буржуазного права, но по всему видно, что писал человек юридически грамотный и «благонамеренный».
Вот чему учит нас светоч советской правовой мысли тов. Вышинский касательно показаний обвиняемого. Позволю себе привести пространную цитату, чтобы ничего не вырывать из контекста:
«Положение обвиняемого в уголовном процессе, как и ответчика в гражданском процессе, отличается от положения других лиц, характеризуется известным своеобразием. Было бы неправильно поэтому не делать никакого различия между их положением на суде и положением свидетелей или экспертов. Достаточно напомнить, что обвиняемый и ответчик — лица, заинтересованные в деле больше, чем кто-либо другой. Это накладывает известный отпечаток и на отношение к ним со стороны суда, обязанного более критически относиться к их объяснениям. Тем не менее обвиняемый (подсудимый) и ответчик не должны и не могут рассматриваться в качестве неполноценных участников процесса, тем более в качестве неполноправных субъектов процесса.
С другой стороны, было бы ошибочным придавать обвиняемому или подсудимому, вернее, их объяснениям, большее значение, чем они заслуживают этого как ординарные участники процесса. В достаточно уже отдаленные времена, в эпоху господства в процессе теории так называемых законных (формальных) доказательств, переоценка значения признаний подсудимого или обвиняемого доходила до такой степени, что признание обвиняемым себя виновным считалось за непреложную, не подлежащую сомнению истину, хотя бы это признание было вырвано у него пыткой, являвшейся в те времена чуть ли не единственным процессуальным доказательством, во всяком случае, считавшейся наиболее серьезным доказательством, «царицей доказательств» (regina probationum).
К этому в корне ошибочному принципу средневекового процессуального права либеральные профессора буржуазного права ввели существенное ограничение: «царицей доказательств» собственное признание обвиняемого становится в том случае, когда оно получено правильно, добровольно и является вполне согласным с другими установленными по делу обстоятельствами.
Этот принцип совершенно неприемлем для советского права и судебной практики. Действительно, если другие обстоятельства, установленные по делу, д о к а з ы в а ю т виновность привлеченного к ответственности лица, то признание этого лица теряет значение доказательства и в этом отношении становится излишним. Его значение в таком случае может свестись лишь к тому, чтобы явиться основанием для оценки тех или других нравственных качеств подсудимого, для понижения ила усиления наказания, определяемого судом.
Вопрос, однако, приобретает совершенно другое значение, если сознание обвиняемого или подсудимого является е д и н с т в е н н ы м доказательством по делу.
Каково в таком случае должно быть к нему отношение следствия или суда? Ответ на такой вопрос возможен лишь на основе строго критического отношения суда или следователя к объяснениям обвиняемого. Одной из гарантий правильного решения этого вопроса является безусловно объективное отношение к делу следственных и судебных органов. Наоборот, главное препятствие к правильному решению этого вопроса — это некритическое, предвзятое отношение к обвиняемому и неуменье в должной степени использовать для установления истины все обстоятельства, сопровождающие исследуемое событие, какими бы отдаленными от предмета следственного исследования они ни казались…»
Следующие полстраницы всё же пропущу – там Андрей Януарьевич изволят ссылаться на конкретный казус. Но дальше – просто песня, истинный гимн непредвзятому и справедливому правосудию:
«Объяснения, даваемые на суде любым участником процесса, должны быть тщательно проверены путем сопоставления их друг с другом (если таких объяснений несколько и разного характера: обвиняемого, свидетелей), с заключением экспертизы (если таковая участвовала в деле), с вещественными доказательствами и т. д. Объяснения же обвиняемого или ответчика должны проверяться с особенной тщательностью в силу их заинтересованности в исходе дела и в силу их особого положения в процессе именно как обвиняемого или ответчика. Это важно иметь в виду как вследствие опасности при некритическом отношении к объяснениям этих лиц совершения судом серьезных, иногда непоправимых ошибок по отношению к самим обвиняемым, так и вследствие опасности оставить подлинных виновников преступления нераскрытыми, неизолированными и ненаказанными.
История судебных процессов знает немало случаев так называемых самооговоров, совершаемых обвиняемым под влиянием самых разнообразных мотивов. В одних случаях обвиняемый признает себя виновным в более легком преступлении, чтобы скрыть свое участие в более тяжелом преступлении, в других случаях он это делает в интересах сокрытия своих сообщников, в-третьих — из какого-либо иного расчета. Известны случаи, когда и вовсе невиновные в приписываемом им преступлении признаются в том, чего они не совершали, уступая увещеваниям следователя, а иногда и более грубым нарушениям следственными органами требований закона, обязывающего к объективности и добросовестности в расследовании дела. Известны случаи, когда признавший свою вину преступник упорно настаивает на своих признаниях даже при отсутствии самого факта совершения преступления.
Не случайно поэтому правила уголовного судопроизводства особо тщательно стремятся определить положение обвиняемого как на предварительном следствии, так и на суде».
Дальше я читать не смог: слёзы умиления застили мне взор. Неужто бывали в советской юстиции случаи, когда обвиняемые оговаривали сами себя «из какого-либо расчёта»? Вот ведь чудаки. И неужто в доблестные ряды советских следователей затесались недобросовестные мерзавцы, которые позволяли себе – страшно сказать - «увещевание» обвиняемых? Но как же славно, что нашёлся такой бескомпромиссный борец за справедливость и поборник истины, как товарищ Вышинский. Уж он-то всех наставил на путь, открыл глаза и пресёк все подобные безобразия.
Однако ж, шутки шутками, но всё, что пишет Вышинский по данному поводу – исключительно благообразно, разумно, добро и вечно. Хоть сейчас вставляй в любой современный учебник по уголовному процессу. А иные фразы – достойны того, чтобы отлить их в бронзе над парадным крыльцом Генпрокуратуры или Верховного суда. «Гарантией правильного решения является безусловно объективное отношение к делу». Или – «Объяснения обвиняемого должны проверяться с особенной тщательностью». Золотые слова, хрен поспоришь. И уж конечно, в своей книге Андрей Януарьевич бесконечно далёк от инквизиторских заявлений вроде «Признание – царица доказательств».
Впрочем, написано это всё было в 46-м, спустя годы после репрессий тридцатых, после войны и после Нюрнберга. Так может статься, именно там, на судилище над врагами человечества, зарубежные коллеги просветили Вышинского на предмет базовых принципов цивилизованного правосудия? А прежде он пребывал в первобытной тьме и нёс злостную ахинею? В конце концов, долго ли таким столпам нравственности, как высшие советские деятели, врать сегодня одно, а завтра совершенно противоположное? Тем более – когда речь идёт о такой продувной и вертлявой бестии, как Вышинский?
Что ж, я добросовестно перечитал речи генпрокурора, до которых сумел дотянуться, просмотрел гигабайты кинохроник – и нигде не удалось мне поймать его на этих роковых словах. Конечно, токовал он самозабвенно и пламенно, витийствовал свирепо и пафосно, врал направо и налево, но вот только средневековых дикостей он не говорил.
Или, может, всё-таки говорил, а я чего-то пропустил? По счастью, у меня имеется редкая в наши дни возможность проконсультироваться с человеком, который лично знал Вышинского и всю кремлёвскую камарилью. Зовут его Федор Исмаилович Рокотов, он кадровик нашей «газеты», в прошлом – высокопоставленный «чекист».
Выслушав мой вопрос, он пожал плечами и задал встречный:
- Железнов, как вы полагаете, могла ли недобитая меньшевистская контра, вылезшая в генеральные прокуроры, позволить себе такую роскошь, как беспросветный кретинизм?
Я тоже пожал плечами:
- Но ведь нынешние – позволяют, когда генпрокурор предлагает протащить взлелеянное Хамураппи «объективное вменение» в законодательство двадцать первого века?
- Нынче кретинизм почитается за достоинство, - проворчал Рокотов. - Во всяком случае, народ не питает иллюзий касательно умственного и нравственного уровня вождей. Тогда же картина была иной. Народ, конечно, много чего подозревал, но в целом искренне верил, что живёт в самом справедливом и гуманном государстве. Для многих и столкновение с пытками было шоком. Не столько болевым, сколько моральным. «Как же так? Разве у нас какая-нибудь Америка?» Ну и как бы, по-вашему, прозвучал в той атмосфере тезис про «regina probationum»? Эйфория-то эйфорией – но подобные высказывания были бы крайне безответственными, вредными и провокационными. Вышинский это прекрасно понимал.
- Впрочем, - продолжал Рокотов, - если приглядеться и вдуматься, известная практическая логика в этом тезисе имеется. Иезуитская, фарисейская логика – но бесспорная. Посудите сами. Вот перед вами бравый командарм, или крупный хозяйственный работник, или член ЦК. Весь из себя праведный и непорочный коммунист. Однако стоит пропустить электроток через его гениталии или пригрозить расправой над семьёй – как он раскисает и начинает наговаривать на себя ужасные вещи. Оказывается, он иуда кромешный, родину с потрохами продал, товарищу Сталину подло изменил и дедушку Ленина самолично сифилисом заразил. А ещё – работает на все разведки Земли и ряд инопланетных. Да к тому ж дружков своих приплетает. Но мы-то ведь знаем, что всё это брехня? Так зачем, спрашивается, он вводит следствие в заблуждение? Только лишь по причине физического дискомфорта и угроз близким? Экое опасное малодушие! Совершенно, замечу, недопустимое для ответственного партийного, военного или хозяйственного деятеля. Это ж сейчас его свои пытают, по-дружески, можно сказать – а ну как врагам в лапы попадётся? Или родня его? Что тогда он сотворит? Не поступится ли он высокими принципами и коммунистическим долгом? Да ведь уже поступился! В этом весь парадокс: объявив себя врагом советской власти – им и становишься. Предаёшь свои убеждения не за понюшку табаку. А кому такие нужны? Да ещё на ответственных должностях? Только и остаётся, что стрелять их.
- Миленько! – оценил я. – Вы и сами так мыслили, Федор Исмаилович?
Рокотов вздохнул и улыбнулся с той ослепительной лучезарностью, которая свойственна редким улыбкам обычно хмурых извергов:
- Видите ли, как бывший и убеждённый белогвардейский офицер (А.Ф.: я не знаю, сколько ему лет – считать боязно), я мыслил, что всё почтенное большевистское политбюро, а равно эти мародёры в лампасах, беззаветные красные герои Гражданской, замечательно украсили бы собою уличные фонари. И я признателен Джугашвили за то, что он пригласил меня в ОГПУ из Китая и предоставил такие обширные возможности по удушению этой сволочи, каких я нипочём бы не имел в колчаковской контрразведке. Поэтому лично мне было не очень интересно, готовы ли они покаяться в мнимых прегрешениях перед советской властью – когда их истинные преступления перед Россией вполне очевидны. Замечу, правда, в моём отделе физические пытки никогда не применялись – по моему разумению это дилетантизм. И тем более мне было удивительно, с какой беспечной лёгкостью иные «несгибаемые» персоны заискивали перед следствием, сдавая всех и вся. Таких мы расстреливали с особым удовлетворением. Тех же, кто являл стойкость – зачастую не расстреливали вовсе…
- Вы - самое коварное чудовище со времён мамаши Гренделя, Фёдор Исмаилович, - сказал я. – Шварцевский Дракон – просто невинная ящерка перед вами.
- Спасибо, - поблагодарил польщённый Рокотов.
- Интересно, а что бы сказали широкие массы трудящихся, если б прознали, что в недрах Лубянки окопался белогвардейский минотавр, пожирающий верных ленинцев в своё удовольствие?
Рокотов неопределённо повёл своей многогрешной, умудрённой головой.
- Что ж, есть откровения, от которых лучше оберегать широкие массы. Поэтому и Вышинский никак не мог раскрывать с трибуны действительные принципы советского «правосудия».
С этим трудно не согласиться. Пожалуй, в порыве разоблачения и неуёмной демонизации светлого прошлого, мы получили представление о сталинском Политбюро как о своре людоедов, публично размахивающих своим меню. Нет, это была свора людоедов, которая всё же не размахивала своим меню. Всё-таки - советская власть «цинично хотела быть хорошей» (© Гоблин). А служители советской Фемиды – претендовали на цивилизованность. Поэтому Вышинский в своём труде не только что не провозглашал тезис о признании как решающем доказательстве, но и вполне аргументировано его опровергал. И при этом крайне маловероятно, чтобы он декларировал этот тезис в каких-либо публичных выступлениях.
Поэтому, сдаётся мне, я принял на веру расхожий миф и приписал Андрею Януарьевичу слова, которых он не говорил. И коль уж я взял моду виниться перед всякими монстрами – принесу извинения и Вышинскому.
Уважаемый Андрей Януарьевич! Я был не прав, ровняя Вас с нынешними деятелями прокуратуры. При всём духовном и моральном родстве, в отличие от них Вы всё же обладали интеллектом. И понимали, что прилично говорить на людях, а что недопустимо. Так что, простите за невольную клевету: вы не безмозглый подлец, а мозговитый подлец. И да будет сера Вам пухом!