Невозмутимой вечности печаль

Оле Ру
(мой неудачный опыт написания рассказа)

 «…Теперь я живу у реки и не придаю этому никакого значения. Я ее просто не замечаю. Если выйти из моей квартиры и обогнуть дом, в котором живу, то через тридцать метров окажешься в зарослях бурьяна, растущего у чугунного парапета, а за ним берег, круто сбегающий к реке. Это - безлюдная в этом месте набережная Лопани - двадцатиметровой по ширине, харьковской речки, проползающей по городским задворкам, и больше похожей на канал, чем на настоящую реку.
 Я смотрю на почти стоячую воду и не чувствую, что я у реки. Я не улавливаю своими, пусть и прокуренными, ноздрями речной воздух. Мои глаза не завораживает таинство речной глубины. Я черств и невозмутим. Я горд своим жизненным опытом, накопившим виды и не таких рек.
 Серебряное брюшко мелкой рыбешки блеснуло у самого берега в траве, приспособившейся расти и на берегу и в неглубокой серо-желтой воде. Еще один “зайчик” из воды. Их там целая стая, этих малявок. Но мне не хочется ставить здесь восклицательный знак – меня это нисколько не взволновало.
 Не вызывает брезгливости и мусор - в траве, в воде, повсюду. Пропитанный пылью полиэтилен, блесткий или утративший цвет, различных размеров, видов и предназначения – усыпал берег. Алюминиевые банки из-под пива и лимонада – торчат, как поплавки на воде. Небольшие ветки деревьев, щепки, прошлогодние листья - подрагивают на мелкой ряби.
 Почему я на все это смотрю и не ухожу? Мне ведь нет до этого никакого дела. И ничто не трогает меня.
 И тут я понимаю, что это-то и беспокоит меня, и держит. В своих, вялотекущих мыслях я неожиданно доковыриваюсь до ответа. Я вдруг вспоминаю себя и эту реку, какими были мы давным-давно, более тридцати лет назад.
 С каким трудом в свои 12 - 13 лет, но как здорово было переплывать ее забаламученные воды. Сотни людей на ее не очень-то больших, крутых берегах стояли тогда, лежали, входили в воду, плескались у берега и плыли к противоположному. Над ней, вокруг нее, на целый квартал от нее стоял запах реки. Во рту был вкус реки, в широко открытых глазах отражались миллионы солнц, прыгающих на каждом гребешке. Ноги не доставали до дна, и это было вполне понятно, потому что под ними была темная и холодная тайна, подвластная не каждому смельчаку. Часами я не мог покинуть бархатную воду, и только под вечер голод выгонял меня на берег. И тогда вместе с товарищами мы надевали на мокрые трусы свои вельветовые, хлопчатобумажные, трикотажные штанишки и с мокрыми задницами лезли в переполненный трамвай, мечтая о завтрашней реке. Такой же новой и чистой, какой была она сегодня утром, когда с разбега мы влетали в нее, поднимая брызги.
 Ночью она снилась мне вместе со своим запахом, вкусом и головокружительностью. Первая утренняя мысль о ней, как пружина, выстреливала меня из постели. И, забывая об утреннем стакане молока и сдобной булке, я мчался к трамваю. Скорее бы учуять ее запах, а потом, уже в первом нырке, хлебнуть и ртом, и носом, и ушами ее прохладных придонных вод.
 Тогда, чтобы добраться до реки мне требовалось не меньше часа. Мать не давала денег, и ехать до нее приходилось “зайцем”. Сплошные переживания и волнения сопровождали меня по пути к ней и обратно. Туда – страх перед кондуктором и зуд от нетерпения, оттуда – неприятный разговор с матерью (мокрые трусы всегда выдавали меня) и тягостное ожидание нового дня. Но ничто не могло преградить мне путь к ней. Если бы кому-то из моих родителей пришла мысль не выпустить меня из квартиры, то я бы спрыгнул с третьего этажа и пополз бы к ней. Я до безумия был влюблен в нее, хотя и не разбирался, какое именно чувство так влекло меня к этой неширокой городской артерии…
 И только неподвластная осень остужала мой пыл и приводила в равновесие до следующего лета…
 Сейчас мне достаточно несколько минут, чтобы собраться и очутиться на ее берегу. И я не иду к ней. Я даже забываю, что она здесь, в тридцати шагах…»
 
 Я сижу в своей большой, так и не отремонтированной кухне в грязно-зеленых разводах, в компании желтого попугая в клетке и старого умного пса у ног. Склонившись над кухонным столом, я пишу свой рассказ и хочу, чтобы он получился лучше, чем другие.
 Появляется жена и начинает хлопотать у газовой плиты: молча осматривает грязную сковороду, кастрюльку и опускает в раковину. Включает воду и моет их вместе с тарелками и чашками. Руки ее тянутся к воде, льющейся из крана. Ей не вполне удобно стоять с вытянутыми руками и она сутулится. Не произнесено ни слова, но я знаю, что эта согнутая молчаливая спина – укор моему беспутному высиживанию. Вероятно, скоро нам будет не сладко, но и она и я все еще не теряем надежды.
Я бы мог рассказать ей, что сегодня звонил в редакцию, но не делаю этого, потому что звонок мой оказался пустым - из-за каких-то финансовых обстоятельств все сотрудники в отпуске без содержания. Некому читать рукописи, некому публиковать, и какой уж там гонорар.

«… Но при чем здесь река? Разве причина моей пустоты кроется в ее неспешности? Не во мне ли самом? Может, и не приобрел я никакого жизненного опыта, а наоборот, что-то растерял?
 Еще дальше уводит меня память.
 Когда-то давным-давно я жил в тихом и сказочном поселке под названием Счастье и был безмерно счастливым четырехлетним мальчуганом.
Однажды летом, проведя весь день в одиночестве и, изрядно соскучившись по матери, я решил идти и встречать ее с работы. Наступали вечерние сумерки, но темнота не могла остановить меня или испугать. И, выйдя на дорогу, я смело направился прочь от поселка, в ту сторону, где по моим предположениям и находилась ее работа: кончики дымящих труб как бесспорный символ производства были моим путеводителем…
 Я одиноко плелся по обочине, переступал через крупные камни щебенки, иногда пылил, загребая сандалиями песок, и вглядывался в редкие лица. Черная лента дороги уходила далеко вперед, надвое разрезала лес и упиралась в светло-розовое облако на горизонте, похожее на розового медвежонка. Рядом с ним виднелись и дымящие трубы. Казалось, что именно там, рядом с этими трубами, рядом с этим медвежонком и ждет меня мама, улыбаясь. Так хотелось поскорее добраться туда, обнять ее за пояс, а потом забраться на одну из труб и потрогать медведя. Может быть, даже запрыгнуть на него, и вместе с ним поплыть по темно-синему небу. Но быстро темнело, и был я один, и все меньше верилось, что доберусь. Но не останавливаться же на полпути…
Женский силуэт, показавшийся на черной ленте, почему-то не обрадовал меня, хотя мог принадлежать и маме. Я решил спрятаться в кювете. Было темно, и я осторожно полез в него. Но, спустившись всего лишь на пару шагов, почувствовал, как чья-то рука вытягивает меня обратно и ставит перед собой. Женщина была незнакомой, но я не сопротивлялся. Какая-то твердость была в ней, такая же, как и у мамы. Она повела меня обратно, расспрашивая и крепко сжимая руку. Я назвал ей собственное имя, адрес, выученный наизусть, а сам оглядывался через плечо на медведя, опустившегося задними лапами на гребешок леса, и звезду, загоревшуюся на кончике его вздернутого носа.
 Можно было и похныкать немного, но я сдержался.
 Была ночь, когда, благополучно доставив меня до двери, незнакомка исчезла. Мать встретила меня в слезах и причитаниях. Прибежал, запыхавшийся брат и сказал, что меня нигде нет, и мать снова заревела. Я стоял перед ними с опущенной головой и удивлялся – почему же меня нет, если я невредимо стою здесь и плачу вместе с ними?…»

 Время приближается к полуночи, и я начинаю собираться. Закрываю клетку с попугаем, беру сигареты и зажигалку, гашу свет и покидаю уснувший дом. Путь мой лежит на городской рынок, находящийся всего лишь в двух кварталах отсюда. Там за крохотное вознаграждение я подрабатываю дворником.
 Получив у сонного сторожа инвентарь, я приступаю к своему обычному делу и размышляю о жизни и своем рассказе. Думается в это время хорошо, и я с удовольствием брожу по своим сюжетам, не замечая, как спорится работа.
 Через пару часов я устраиваю перерыв – нахожу подходящее место и усаживаюсь отдыхать. Вскидываю голову и смотрю в ночное небо. На нем - ни облачка, только звезды рисуют замысловатые узоры и слова. Невозмутимая вечность беспристрастно наблюдает за миром.

«… Наверное, я растерял всю свою доверчивость и безмятежность, которая присуща детям…
 Мы вышли из подъезда, и я поставил своего сына на ноги. Присел возле него и оправил его синие шерстяные штанишки. Выпрямился и, не глядя на него, открыл ладонь. Через мгновенье, почувствовав в ней бархатистость его пухлой ручонки, обнял ее всей пятерней и повел в парк.
 Он долго и неумело бегал среди зеленых лужаек и кустов сирени. Прятался за стволами небольших кленов. Прыгал и смеялся, пока ни устал.
Я присел на лавочку и усадил его на колени. Он широко зевнул, не прикрываясь, и положил голову мне на грудь. Закрыл глаза. Потом с трудом открыл, потер их круглыми в ямочках кулачками, снова закрыл и весь обмяк.
 Мой сын безмятежно спал, а я сидел, не шелохнувшись, и смотрел в его чистое лицо и завидовал. Сколько безмятежности, доверия и спокойствия было в нем. Ни капли тревоги, ни доли сомнения, только доверие.
 Так, наверное, но только без зависти, смотрит на нас Вечность. Таких простых и незамысловатых как для нее, наивных и непосредственных своих детей, без раздумий вверяющих себя в ее бесконечные просторы, нескончаемое движение и молчаливую мудрость, не требующую никаких слов и доказательств…»
 
 За моей спиной издает какие-то глухие звуки металлический контейнер. Я сижу рядом с ним на деревянном ящике, оборачиваюсь и жду, когда из-за открывающейся со скрипом двери кто-нибудь появится. В лунном свете вырисовывается всклокоченная голова грязного существа в штанах. Присматриваюсь и узнаю местного старожила – бездомного мужичка по прозвищу дед Притон, и вежливо здороваюсь. Вместо приветствия он спрашивает закурить. Из мусорной кучи за кончик подтягивает к себе пыльную газету и усаживается на нее рядом со мной, делает несколько глубоких затяжек, а потом, вспомнив что-то, встает и снова исчезает в контейнере. Полы его металлического жилища вибрируют и хлопают под ногами. Когда он возвращается и опускается, я вижу в его руках большую винную бутылку.
 Когда-то, много лет назад, будучи намного моложе и сильнее, он завоевал себе право на свою территорию. Вечером, когда рынок закрывался, никого не пускал на нее, кроме собак и кошек. «Нечего притон устраивать в продовольственных рядах, - говорил он, выгоняя из углов и щелей таких же, как и он, бомжей, - завтра приходите, чумазые».
Теперь он здесь единственный (не считая, спящего сторожа) и полнокровный хозяин, и поэтому во всех его «хозяйских» движениях присутствует нескрываемое достоинство.
Мы сидим с ним, покуриваем и не говорим пустого. Далекие и чужие, но как будто бы с одной фотокарточки, на которой кроме нас, луна высветила еще и беспородную тощую собаку, остановившуюся на мгновенье и, будто готовую подключиться к нашему назревающему разговору.
Он не торопливо допивает вино, подставляет опустевшую бутылку к лунному свету, проверяя остатки, а потом встает и уносит на место. По гулким шагам я узнаю, что он снова возвращается, и вдруг слышу, как он предлагает мне идти к реке, что опоясывает заднюю часть рынка. «Я знаю шикарное место, - говорит он, - чистое и песчаное. Омоем тела наши».
 Внутренне я протестую, представляя себе мутную протухшую воду, будто в сточной канаве, и такого же грязного человека рядом со мной в реке. Я хочу тут же отказаться, но почему-то молчу и встаю вместе с ним. Мы, не спеша, идем среди неказистых павильонов к базарному заднику.
 Я не успеваю опомниться, как теплая и скользкая, словно масло, вода расступается перед моим голым телом и втягивает в глубину. Удивительно знакомое ощущение! Вытянув руки, я пронзаю черную беспросветную массу и вскоре упираюсь в песчаное дно. Чуть оттолкнувшись от него, мчусь обратно и рыбиной взмываю над полированной поверхностью Лопани. Вижу рядом с собой, вертящееся тело, Притона. Мы, как дельфины, блестим и отсвечиваем боками фосфорный свет луны. Кажется, что вода и не прилипает к нам, а только оглаживает, на время задерживается на наших телах и снова возвращается в русло реки. Мы фыркаем и ложимся на спины, а потом замираем на поднятых волнах и качаемся, будто надувные матрасы.
 Во рту стоит, с детства знакомый, вкус.
Вокруг стелется, как утренний туман, запах настоящей реки.
 Глубокое темно-синее небо – прямо у носа, низко-низко. Млечный путь, как застывший шлейф, выплеснувшийся из черпака Большой медведицы, другие созвездия. Я всматриваюсь в них – все дальше, все глубже, туда, где притаилась темная бесконечность.
 - Триста тысяч километров в час, - говорит дед Притон, отфыркиваясь.
 - Что? – Не понимаю я.
 - Это я про скорость, с которой Земля летит по Вселенной.
Так просто? Что за восторг и беспокойство вдруг охватывают меня? Я пулей вылетаю из воды, надеваю пыльные вещи на мокрое тело и бегу два квартала домой. «Что же это было? – Преследует меня лихорадочная мысль, - как же его описать – этот неописуемый полет через Вселенную? На что же он похож, если глянуть на него со стороны? Не на путешествие ли дождевой капли в океане?»
 Запыхавшись, я сажусь за стол, покрытый изрезанной клеенкой, и пытаюсь поймать ускользающую идею, будто рыбешку, нечаянно коснувшуюся руки. Я пробую закончить свой рассказ и пишу, и все больше и больше понимаю, что ему не будет конца.

 «… Лежа на спине и раскинув руки, мы качаемся на поднятых волнах и смотрим, не роняя ни звука, в бесконечную бездну черного неба, а невозмутимая Вечность из ее глубины наблюдает за нами.
 Чтобы мы ни делали, Она никогда не изменит своего лика, в котором навсегда запечатлены и любовь, и восторг, и печаль. Ничто не потревожит Ее, потому что даже не улыбка, а лишь только намечающееся подобие ее, может перевернуть Мироздание. И только непроизносимый шепот доносится до моего сознания: «Дети мои, не будьте вы так печальны, будто держите на своих плечах всю тяжесть вселенской гармонии. Бросьте, вы! Это не здесь и не сейчас. Веселитесь и грустите, улыбайтесь и плачьте, прыгайте и падайте, будьте счастливы и будьте всегда покойны – не смотря на всю вашу беспечность, я бережно держу вас в своих руках…
 …И не пишите ничего обо мне, если не хотите превратиться в писателей, не могущих поставить последнюю точку в своем сочинении…»

 Я откладываю ручку, перечитываю написанное и думаю, что мог бы написать целых три рассказа, но не сумел закончить и одного. Тем не менее, я спокоен сегодня и в то же время удивлен этим своим необычным спокойствием.