Ночь после Рождества

 
Рассказ 

 В Берлине на станции «Зоологический сад» в купе вошел пакистанец, а, может быть, араб. Но не турок – слишком темен лицом. Дверь за собой не прикрыл, не произнес положенное «guten Tag». Плюхнулся в кресло и сразу же громко чихнул, почти не прикрываясь.
 «Нет, все-таки ты расист, - сказал я себе. - А как тут не будешь расистом? Вот ведь – в Германии живет, а ведет себя, как дикарь. Хотя одет вполне прилично – замшевая куртка, джинсы, итальянские ботинки «Eссо». На среднем и безымянном пальцах серебряные перстни, на запястье – браслет. Это они любят».
 Арийский мальчик с серыми глазами, молчаливо сидевший напротив меня, коротко и неприязненно взглянул на араба, потом с сочувствием на меня: мол, я-то на «Оst Bahnhof» выйду, а тебе с этим... небось, ехать да ехать.
 Араб, а, быть может, пакистанец еще раз чихнул, что-то пробормотал и скорчил недовольную физиономию.
 Мальчик встал, сказал мне «чюс» и вышел. На пакистанца даже не взглянул.
 Поезд тронулся. Берлин стоял в снегу и тумане. Проплыл рейхстаг, смутные очертания домов, телебашня, силуэт кафедрального собора. Шпрее лежала незамерзшая, гладкая, ртутно-тяжелая.
 Здесь по виду было явно холоднее, чем на севере возле Балтийского моря, откуда я возвращался домой в Прагу. Там, правда, сквозило – но в ветре, пропитанном солью, почему-то чудился, мерещился запах весны.

 В небольшой деревне, где я оказался по приглашению приятеля, только что справили Рождество. В домах жарко топили печи и камины, вечером в окнах светились огни елок и вифлеемские звезды, мелькали крылья ангелов, колышущиеся под потолками в потоках нагретого воздуха. Ароматы сигаретного дыма, хвои, шнапса, вина и жареной гусятины накрывали деревню и отгораживали ее от остального мира надежнее, чем Великая китайская стена отделяла Поднебесную от кочевников.
 Кирха, возвышавшаяся над деревней и сельским кладбищем, казалась чересчур большой для места, где живут всего четыреста человек. Да и кладбище выглядело, пожалуй, слишком просторным и респектабельным, несмотря на обветшалость старых памятников - какое зловещее гостеприимство! На стене у ворот темнела мемориальная доска с обращением бывших немецких военнопленных к человечеству: «Мы призываем вас к милосердию».
 Через дорогу напротив кладбища располагался деревенский ресторан, служивший и клубом, и концертным залом. При желании одна из внутренних стен раздвигалась, образуя помещение, где могли разместиться сотни две зрителей. В глубине холла громоздились подмостки для хора и чернел рояль – настоящий «Steinway & son».
 Клаус, приятель мой, совсем недавно переехал сюда из города, поскольку лишился постоянной работы и платить за городскую квартиру стало тяжеловато. Теперь работала, в основном, его жена Инке, а сам он перебивался случайными заработками страхового агента. У Инке неподалеку жили родители, да и до работы отсюда рукой подать...

 Вошла женщина-контролер.
 - Guten Tag, karten bitte, - она старательно развернула мой билет, так же старательно пробила его и с улыбкой возвратила. – Danke.
 Араб шумно завозился, завздыхал и, покопавшись в рюкзачке, протянул свой билет. Он был в суперобложке-конверте.
 «Где он его покупал? – подумал я. – В Rеiseburo, а не в обычной вокзальной кассе, судя по виду».
 - Danke. Auf Wiedersehen.
 Дверь купе, щелкнув, закрылась.
 Тут я обратил внимание на какие-то проводки, вылезавшие из карманчика арабова рюкзака. Араб перехватил мой взгляд, отвел темные торфяные глаза в сторону, шмыгнул носом и переложил свои пожитки в угол – себе за спину.
 «Так-так... - озабоченно сказал кто-то внутри. - Он еще и террорист, ишь, маскируется. Вот они и до Германии добрались! Ничего удивительного: немецкие военспецы – там, а эти уже – здесь. Может, выйдем из вагона, а?»
 «Еще чего! - недовольно возразил я. – Какой там террорист! Обычный студент-пакистанец, немного невоспитанный и только».
 «Араб, - мягко поправили меня, - араб. И никакой не студент – это же невооруженным глазом видно. Лучше выйти, а то, неровен час, завопит «Алла акбар!», да и рванет. Проводки видал? То-то!»
 «Рванет, говоришь?»
 «Запросто, не будь наивным».
 «А, хрен с ним, – подумал я неожиданно зло. – Рванет, так рванет. Никуда выходить не буду».
 «Это у тебя , голубчик, депрессия такая – похмельный синдром называется, - ехидно заметили мне. – А, сдается, к тому же и комплекс супружеской вины».
 Спорить не имело смысла. Всё верно. Я отвернулся к окну и стал смотреть...
 Поезд ровно катил по заснеженной Германии. Поля, где местами сквозь снег пробивалась прошлогодняя трава, перелески, рощицы, деревни с аккуратными островерхими домами, шоссе, забитые машинами, снова лес, снова поле с одиноко застывшим деревом.
 «Am Brunnen vor dem Torе», - вспомнилась мне вчерашняя мелодия...

 У Кристель – так ее звали – на первый взгляд в лице не было ничего, что могло бы привлечь внимание ценителя красоты. Обычная щекастенькая и в меру румяная мордашка с цветной открытки 30-х годов прошлого века. Так и дорисовывались к ней пряничный домик, уютный садик, клетчатое платье с оборками, ржаные волосы валиком, малиновый фартук и кувшин с молоком в полных руках. Словом, Гретхен, счастливо избежавшая расплаты за грешную любовь.
 Правда, глаза ее – серо-зеленые, яркие – не вполне соответствовали этому образу. Что-то в них было нездешнее, даже диковатое, азиатское.
 Но какая же перемена происходила с ней в то время, когда она пела! Кристель не была профессиональной певицей, хотя с детских лет привыкла выступать на сцене. Сначала со школьным хором, а потом с женским ансамблем Гросскарлсбаха – так звучно именовалась деревня, где она сейчас жила. Собственно, голос Кристель не особенно выделялся между голосами таких же, как она, любительниц хорового досуга. Чистый маленький ручеек. Ручеечек. Прыгает себе с камушка на камушек и журчит. Ничего особенного – если только слушать. Ничего интересного – если только смотреть.
 Но с м о т р е т ь на п о ю щ у ю Кристель было то же самое, что с л у ш а т ь и с м о т р е т ь – оторваться не хватало сил! Ее лицо и мимика так сочетались с э т и м голосом, его интонациями, цветом и формой, что возникало ощущение присутствия в зале шаровой молнии, явившейся невесть откуда. Из двух обычных элементов возникал третий – совершенно непонятный. Наверное, так же оцепенел бы от изумления алхимик, пытающийся сотворить золото из свинца и ртути, когда бы из реторты внезапно выпорхнула сверкающая тропическая бабочка или, допустим, колибри...
 К тому времени, как Кристель начала сольный номер, я уже отпел свою оперную программу и сидел за столом сбоку от подиума, потягивая rot Wein. Мой концертмейстер, пожилая одесситка по фамилии Рихтер из соседней деревни, рассказывала что-то о школе Столярского, где она училась, о том, что здешнее социальное пособие в четыре раза выше зарплаты профессора т а м, удивлялась тому, отчего она не знала моего имени, когда жила в Одессе: «такой голос, такое мастерство... нет, вы подумайте себе на минуту, как нас-таки всех тогда зажимали!».
 «Am Bru-u-u-nnen vor dem To-o-o-re
 da ste-e-e-ht ein Li-i-ndenba-a-um…»
 ...Бабочка порхала, переливаясь радугой, роняла свои отражения в звенящее пространство, и вот уже все замолчали и замерли, желая только одного – чтобы песня длилась, чтобы липа трепетала зелеными листьями, колодец не пересыхал, а любовь, как водится, не умирала.
 Но мелодия кончилась, раздались дружные и тяжелые фермерские аплодисменты, Кристель спустилась на землю и улыбалась несколько недоуменно – и что с ней такое приключилось, и почему все хлопают и счастливо улыбаются. Она сделала книксен и вернулась на свое привычное место в хор.

 Зазвучал веселый Штраус, в зале оживились, звякнули кружки. К столу подошел Клаус с бокалом и большой бутылью «Bojolet».
 - Браво, Эдвард! Какой Фигаро! А Жермон – it is realy grеat! А как наш октет? Oh, ja, ja! Мы репетировали полгода не зря – по секрету мне сказали, что нас собираются пригласить на телевидение. Знаешь «Comedian harmonists»? Ну, еще бы, их все знают!
 «Ни хрена их никто не знает – разве какие-нибудь старые пердуны из гитлерюгенда».
 - Мы их переплюнем – вот увидишь!
 Клаус приземлился у нашего стола, а пианистка Софья Яковлевна извинилась – «муж ждет» – встала и пошла к выходу, любезно кланяясь на ходу поченнейшей публике.
 - Послушай, Клаус, эта Кристель, что сейчас пела, она замужем?
 - Понравилась? Да, фигурка неплохая, но не в моем вкусе – я люблю совсем худых, вроде моей Инке. Чувствуешь себя Гераклом! Ах, да! Ты спросил, замужем ли она? Как тебе сказать – и да, и нет.
 - Как это?
 - Муж-то у нее есть, но его здесь почти никто не видел. Он работает на морских судах поваром, шатается по свету. О, извини, ты ведь тоже много времени провел в море – но это совсем другое дело, конечно.
 - Отчего же другое? Такой же vagabond, как и он. Сегодня здесь, а завтра – там. Пою, где деньги платят.
 - Ну, сегодня-то ты выступал, надеюсь, бесплатно – мы же договаривались! - Клаус вскинул руки вверх, как бы сдаваясь в плен.
 - Клаус, дружище, о чем ты говоришь? Ну, разумеется, бесплатно – раз т е б е это было необходимо.
 - Эдвард, ты меня так выручил сегодня! Теперь, когда все увидели, какой у меня друг, я стану здесь с в о и м. А до этого был просто чужаком из города. Вообще, знаешь ли ты, что в Гросскарлсбахе все решает наш ансамбль? Правда, правда, не смейся. Его участники – самые уважаемые люди. Есть и еще одна причина, почему я хотел тебя увидеть, - Клаус замолчал, несколько помрачнел, тряхнул головой, словно отгоняя какое-то неприятное видение.
 - А, потом скажу... может быть. Давай-ка выпьем. За наш успех! Prosit!
 - Prosit!
 Мы успели выпить по паре бокалов «Bojolet nuovo» до того, как концерт закончился. Зрители оживились, официанты забегали проворнее, кто-то начал сдвигать столы вместе – совсем как в России.
 - Веселье еще впереди, - заявил Клаус.
 Как знак того, что это действительно так, к нашему столу стали подходить желающие получить автограф. Подошла меж прочими и Кристель. Она плохо говорила по-английски, а я – по-немецки. Клаус переводил, как заправский синхронист, причем, чем больше пустела двухлитровая бутыль, тем свободнее он справлялся со своей ролью.
 Зал гудел, наполнялся энергией, казалось, вот-вот начнутся танцы. Но они почему-то не начинались.
 Кристель сидела рядом, легко поднимала бокал с красным вином и при каждом глоточке – крохотном, почти незаметном – произносила по-русски «na zdorovje». Я привык к тому, что почти все немцы в компании с русскими радостно употребляют этот тост, словно пароль, пропуск в желанно-запретный мир бесшабашной удали, где все пьют только водку, поют только «Калинку», едят исключительно «Borschtsch» и «russische Kaviar», пляшут «Kazachok» и мчатся в ночь на тройках, запряженных зарею. Вообще, насколько я понимаю, все немцы в глубине души хотят быть русскими. Ну, а русские – хотят жить в Германии.

 ...За окном начиналась метель, внезапно стихала и начиналась снова. Так мы и неслись – из метели в метель. Леса, леса – сосны, ели, редкие березы. На ветвях качаются шары паразитов-лиан, похожих на гнезда.
 «Омела, - подумал я, - так, кажется, их называют».
 На шее у араба висел шнурок – кожаный с металлическими вставками и лезвием «Zillett».
 «Это они любят», - подсказал кто-то.
 ...Кран, штабеля бревен, маленькая станция с названием ZOSSEN, старые вагоны электричек, расписанные граффити. Опять деревья – черные, корявые. А одно упало и лежит, опираясь на соседние.
 «Так террорист он или не террорист – как думаешь?» – спрашивал меня невидимый собеседник. И сам же отвечал:
«Да, похоже на то – видишь, как нервничает. Умирать никому не хочется, даже если искренне веришь, что аллах и, в самом деле, акбар».
 По коридору шли новые пассажиры, преимущественно весело галдящая молодежь с рюкзаками и сумками – видимо, ехали в Прагу на Сильвестр. Шли, заглядывали в соседние купе, искали свободные места. К нам, к счастью, не полезли. Только пожилая женщина, волочившая небольшой чемодан на колесиках, приоткрыла дверь, сказала «entschuldigen» и пошла дальше. Видимо, мы ей не глянулись.
 Наконец, все расселились, и в коридоре снова стало тихо – только колеса пели.
 Араб-пакистанец закрыл лицо руками – большими, женственно-красивыми – и зарыдал.
 Сердце у меня сжалось, словно от внезапного предчувствия беды.
 - О алла, о алла, о алла, - бормотал он, всхлипывая.
 С трудом прекратив плакать, он вытер слезы и покосился на меня.
 «Понимаю, что мужчина не должен показывать свои чувства, но не могу сдержаться», - видимо, хотел он сказать. И снова зарыдал, на сей раз чуть тише:
 - О алла, о алла, о алла...
 
 Поземка, поземка, трехлопастные пропеллеры ветряков мерно и мощно вращаются, посверкивая самолетными огнями. Их десятки. Когда они вспыхивают разом, это похоже на... На что? На подмигивание невидимым звездам, на сигналы марсианскому десанту, на залп в небо?
 Настоящий ветер был не здесь – в небе. Тучи неслись стремительно, словно наперегонки. И вскоре свет померк – только поля белели.
 Араб притих. Я смотрел в окно и видел отражение нашего купе. Попутчик мой сидел неподвижно, оцепенело привалившись к стеклянной стене, наполовину прикрытой кремовой занавеской...
 Постучался стюарт, предложил напитки. Пакистанец очнулся, достал из кармана джинсов кошелек, посчитал мелочь, спросил чаю и, поколебавшись, круасан.
 Едва начав пить, он снова заплакал. Прихлебывал горячий чай, отщипывал кусочки круасана и давился ими.
 «Нет, не террорист, - подумал я, - станет террорист считать деньги перед тем, как попасть в рай. Студент, ясно – студент. Опять же – плачет».
 «Экий ты наивный, братец, – возражал скептик-реалист. - Деньги он пересчитывает просто по привычке, а плачет оттого, что мало народу с собой унесет».
 

 Когда к нашему столу подвалил местный староста, «Bojolet» уже закончилось. Вся компания – человек десять – перешла на hard drinks. Кто заказывал водку, кто Kirsche, кто-то предпочитал шнапс, а кто-то – совсем как герои Ремарка – ямайский ром. Кристель вначале отнекивалась, говорила, что «ей врачи запретили пить крепкое», что она может «наделать глупостей», но, в конце концов, все же махнула две рюмочки смирновской, разрумянилась еще больше и объявила о желании спеть со мною дуэтом.
 - Что же мы будем петь? – спросил я.
 - Zwei Gitarren, - сказала она, глядя мне прямо в глаза своими зелеными, как у брокенской ведьмы, очами.
 - O, ja, ja – Zwei Gitarren! – крикнул Клаус и авансом добавил. - Bravo!
 Я сел к роялю, Кристель подошла к впадине рояльного крыла – там обычно любят располагаться певцы – повернулась ко мне и положила руки на черный лед крышки.
 - Эх, раз, еще раз, еще много-много раз!
 По-русски она пела вполне чисто, разве что «раз» произносила на английский манер, видимо, в подражание Дине Дурбин.
 Я пел потихоньку, стараясь не заглушить её.
 Клаус дирижировал, и все дружно и на удивление нефальшиво подпевали.
 - Разогрей шампанским кровь, с глаз стряхни слези-и-и-нки, - начинал я.
 Кристель хрустально отвечала:
 - Это во-о-о-все не любовь, а любви поми-и-и-нки...
 - Alles! – вскрикивал Клаус и вступал хор.
 - O, ja! O ja, ja! O ja-ja-ja-ja-ja-ja!!!»
 Потом вместе спели – «Подмосковные вечера», «Катюшу», «Дорогой длинною» и «Ямщик, не гони лошадей» - на какой-то смеси братских германо-славянских языков, вроде «ямщик, не гони пферде шнель!».
 Официанты не успевали подносить средства для очищения голоса – так всем понравилось петь вместе.

 В доме у Кристель пахло корицей и лавандой, а еще – какой-то особой, свойственной немецким домам чистотой. За стеклянным экраном камина мерцали красноватые звездочки углей, лунный свет проникал сквозь верхнюю фрамугу широкого окна – там, где шторы не было – и ложился сегментом на темную стену спальни.
 - Мне надо идти... – шепнул я. – Клаус с Инке, наверное, в полицию звонят – русского террористы похитили.
 - Я бы тебя похитила, – сказала Кристель, – да завтра дети приезжают.
 - А где они?
 - У моей матери в Саксонии.
 Она приподнялась, повернулась и, склонившись надо мной, медленно и нежно погладила по волосам, скользнула рукой по плечу, осторожно коснулась горла и приложила ладонь к моим губам. Я поцеловал теплые пальцы. Кристель склонилась ниже, прижалась щекой – она была мокрая и соленая.
 - Ну что ты, милая, не надо.
 - Listen, I’ll open one secret to you. Я тебя люблю. Ты скажешь – так быстро, да? Yes, I’m married, but doesn’t metter. I love you. Знаешь почему? Не за твой голос. Он, правда, красивый. Но не из-за него.
 Я... знаешь... я – русская. Му father was Russian. Russian officer.
 - Русский офицер? Но... ты же из западной Германии.
 - Я родилась в ГДР, в Дрездене. Моя мама влюбилась в русского лейтенанта. Вот – теперь ты все знаешь. Ich liebe dich… Видно, кровь притягивает к тебе.
 В соседней комнате телефон заиграл тему из «Маленькой ночной серенады» Моцарта. Совсем, как на пражских улицах.
 - Твой муж?
 - Нет, он теперь где-то в Тихом океане.
 - Так, может, он звонит прямо с борта теплохода?
 - Да что ты! – она тихо засмеялась. - Мой супруг никогда не станет тратить десять евро за минуту разговора. Это, наверное, Клаус тебя разыскивает. Тебе, пожалуй, действительно пора, милый. Ты позвонишь?

 Клаус жил всего в трех минутах ходьбы от дома Кристель. Но, когда я вышел на улицу, луна предательски скрылась в плотных облаках, и мне пришлось с четверть часа поплутать, пока я не вышел к дому своего друга. В гостиной горел свет, дверь была не заперта – Клаус ждал меня, сидя в кресле у маленького столика, на котором был разложен пасьянс.
 - Тс-с-с, Инке и сын спят. Не говори ничего – мы мужчины и друг друга понимаем. Когда твой поезд завтра, вернее, уже сегодня?
 - В десять часов.
 - Хорошо. Подожди, я сейчас.
 Клаус направился в кладовую. Повозился там и вернулся с торжественным видом.
 - Вот. Это «Иоганнесбергер-Лангенберг» девяностого года. Лучшее, что у меня есть в коллекции. Давай, выпьем за то, чтобы мы в будущем году встретились.
 - Ну, конечно, встретимся, Клаус. Приедете с Инке и Яном-Филиппом к нам в Прагу весной, а мы к вам на море – летом.
 - Да, я бы этого хотел... Помнишь, я тебе сказал, что есть еще одна причина, почему я попросил тебя приехать и спеть у нас?
 - Припоминаю. И что за причина?
 - Вначале выпьем – за встречу.
 - За встречу.
 Вино было прохладным, с удивительным фруктовым оттенком, который оставался во рту уже после того, как бокал был выпит.
 - I have a cancer.
 - Что-что?
 Лихие усы Клауса дрогнули.
 - Да, у меня рак горла. Через две недели – операция.
 - Рак?
 - Хочешь взглянуть?
 Клаус поднялся, причем его мотнуло в сторону – он был изрядно поддатый.
 «Еще бы, - подумал я, - еще бы!».
 - Вот, смотри, - сказал Клаус, нервно сглотнул слюну и широко открыл рот.
 - Я ничего не вижу.
 - Ну, и ладно, раз ты не видишь – может, ничего и нет. Наливай. Я хотел еще раз послушать, как ты поешь, mein Freund.
 - Все будет О.К., Клаус.
 - Знаю, потому-то тебя и позвал. Спасибо, что приехал.
 - О чем ты говоришь, Клаус, дружище!
 - Знаю о чем. Ладно, надо ложиться спать – уже пять утра. Все будет О.К.

 ...Утром с моря подул резкий ветер, но в машине было тепло, мы быстро доехали до чистого скучного вокзала Фленсбурга. Билет до Праги был взят заранее, поезд пришел вовремя – словом, все по-немецки. Клаус обнял меня на прощанье и дал слово, что к будущему моему приезду выучит целых три песни на русском: «Очи черные», «Подмосковные вечера» и, разумеется, «Калинку».
 - Держись, Клаус!
 - Пока!
 - Пока.

 Перед Дрезденом мы разговорились. Ну, ясно, он родом из Бангладеш – какой там араб! И таинственные проводки взрывного устройства оказались проводками от плейера. Конечно же, у него кто-то умер. И не кто-то, а – мама. Немецкая мама. «My German mam».
 Его английский был слипшимся, невнятным, но я сумел понять, что он – политический беженец. Отец-бизнесмен баллотировался в губернаторы одной из провинций – «хотел людям помочь» – но внезапно разорился и скончался от инфаркта. Случилось это восемь лет назад. Араф-хан – так звали молодого человека – эмигрировал в Германию. Ему грозила депортация, поскольку визы не было. К счастью, нашлась добрая женщина, которая за него поручилась, можно сказать, усыновила.
 - Она – единственная, кто мне здесь помог. А теперь ее не стало.
 Нет, вернуться он не может – убьют, непременно, убьют. А он еще молод, всего двадцать девять. Почему всё устроено так несправедливо?
 - Why, why? I don’t know…
 - Не горюй, парень, все еще наладится. Подожди – женишься, будет семья, дети, – бормотал я утешно.
 - Пакистанцев тут не любят, нет. Ну и что из того, что я мусульманин?
 - Для Бога все равны, Араф-хан.
 - О, да! Только, если ты хороший человек, у тебя нет шансов. Бог любит тебя и не дает стать плохим – так? Но и возможностей сделать успех тоже не дает, нет, не дает. Успех – он для плохих. Таких, как мистер Буш и мистер Блэр... А вот у нас, в Бангладеш, что ни год – то наводнение.
 Временами он отходил, забывая про свою потерю, временами всхлипывал, глаза влажнели, наполнялись слезами.
 - Exсuse me, - говорил он, вытирая щеки.
 Живет он в Любау под Дрезденом, в какой-то международной общаге.
 Подплыл вокзал. Drezden Hauptbahnhof. Здесь и сошел с поезда Араф... Араф-хан – невысокий, тонкий, чем-то похожий то ли на Омара Шарифа, то ли на Раджа Капура. Словом, Раджами из страшноватой оперетты.
 - Good by, Edward.
 - Good by, Araf-khan.
 Я остался вагоне, а он поспешно шел по перрону, чтобы успеть на электричку до Любау, до своего постылого бординг-хауза, где соседи-земляки, поужинав, пьют чай, играют в нарды и тихо ненавидят друг друга и свою новую родину.

 До Праги оставалось два с половиной часа. Путешествие заканчивалось. Мысленно я перебирал в памяти все, что вошло в нее всего лишь за один день.
 Тяжелая свинцовая Балтика, утонувшая в праздничном сне деревня, концерт, Кристель, ее пение и нежность, Клаус, его односельчане, псевдотеррорист из Бангладеш...
 Я встал и вышел в коридор. Похоже, что в вагоне, кроме меня, никого не было. Бросил взгляд на свои вещи – «а, кому они нужны!» – и пошел в туалет. Не успел я вымыть руки, как в дверь забарабанили. Так настойчиво и беспрерывно стучали только в кино – в фильмах про советских разведчиков, когда гестапо приходит их арестовывать.
 - Moment, bitte!
 Стук не прекращался.
 «Вот суки, что им нужно? Как будто нет других туалетов в поезде!».
 Оказалось – пограничники: немец и чех.
 Достал краснокожую паспортину. Немец недоверчиво взял паспорт в руки, точно заранее предполагая, что он фальшивый. (О, этот паспорт, который до сих пор берут в руки одновременно и как бомбу, и как ежа, и как бритву обоюдоострую, и как гремучую в двадцать жал змею какую-то там... двухметровую... рослую! И вовсе мне не хочется, подобно певцу революции, быть жандармской кастой исхлестанным да еще и рАспятым. Ну, нет во мне патриотического мазохизма, что поделаешь!).
 Пока полицейский вертел в руках паспорт, бесцеремонно перегибая его, щелкая страницами, посвечивая каким-то спецфонариком на визы и печати, я вспомнил, сколько мороки было с этим бумажно-коленкоровым альтер эго. Сколько раз приходилось менять паспорт на новый по истечении срока действия – дают-то его всего на пять лет! Сколько раз надо было упрашивать консульство, чтобы вклеили дополнительные страницы в старый – иначе визы некуда будет ставить. А еще – заполнять всевозможные анкеты, стоять в очередях в посольства, выносить хамство бюрократов, заводить связи и поддерживать ненужные полезные отношения с дипломатами. Было это в те времена, когда на обложке золотела надпись «СССР» и сияли молот с серпом. Так же обстоит дело и теперь, когда там обосновался двуглавый орел.
 «Ах, какие мы чувствительные! – с издевкой шепнули мне в ухо. – Оне визы притомились получать, сердешные!
Давно ль ты, голубчик, сидел сиднем у себя в провинции российской, когда пределом мечтаний мыслилось – достать путевку в Болгарию, да! А паспорта заграничного у тебя и вовсе не было, забыл? А вместо него полагалась какая-то коллективная цидулка на группу таких же, как и ты, бесправных туристов, трепещущих, да, любого погранца.
Может, напомнить, сколько ты стран объехал с тех пор? Почти сотня наберется, поди? Небось, ради этого стоит и потерпеть немного».
 «Так-то оно так, - оправдывался я, - да ведь дело в другом: противно каждый раз страх испытывать, когда тебя проверяют на границе...».
 «Да полно! Какой же это страх? Так, мандраж на всякий случай».
 «Не хочу я терпеть ничего такого, что меня унижает! И вообще все это глупо. Я несчастного из Бангладеш за террориста готов принять, а эти меня в чем-то подозревают. Хотя в чем – непонятно!».
 Раздалось мягкое металлическое чмоканье – это немецкий Passkontrolleur поставил штамп мне в паспорт.
 «Наверняка на последнюю чистую страничку шлепнул, гад», – подумал я.
 - Данке, - сказал он и передал паспорт чешскому коллеге.
 Тот был молод и уже полноват, что, безусловно, подтверждало приоритет Чехии в области пивоварения.
 - Dobry den, - сказал он, - kam jedete?
 - Do Prahy.
 Он вертел паспорт в руках еще усерднее, чем немец, всматривался то в фотографию, то в меня, набирал мое имя на своем компьютере, снова впивался взглядом в фотку, а потом – в оригинал, сопел и недоуменно поправлял фуражку.
 - Kolik je vam let? – неожиданно спросил он.
 Я ответил с некоторым промедлением, так как не ожидал подобного вопроса. Он пристально посмотрел на меня – не знаю, что уж там подсказал ему е г о внутренний собеседник – и громко позвал своего чешского напарника:
 - Gonza, pod’ sem.
 Гонза, немолодой и, по-видимому, более опытный, подошел неспешно.
 - Добрый день.
 - Добрый день.
 Молодой что-то сказал Гонзе тихо, показал паспорт, кивнул на меня и снова что-то забубнил. Послышалось – «фальшивый паспорт».
 И тут мне почему-то стало смешно – я понял причину этой подозрительности.
 - Tak kolik je vam let?
 На этот раз я ответил сразу.
 - Сколько-сколько?
 - Там написано.
 - Странно...
 - Что, моложе выгляжу?
 - Не то слово... Мне кажется – это вообще не вы.
 Гонза смотрел на меня, щурясь заговорщицки. Так невропатологи смотрят на предполагаемого симулянта.
 - Правда? - развел я руками. - Я не виноват. У меня это наследственное, клянусь. Вся фамилия такая!..
 - Co delate v Praze?
 - Sem operny zpevak.
 Переглянулись.
 - Какой голос?
 - Баритон...
 - Можете что-нибудь спеть – в доказательство?
 Я откровенно рассмеялся.
 - Ну... если хотите. Только берегите уши!
 - Che bella cosa!!! – начал я в высокой тональности, отчего они отшатнулись и растерянно заулыбались. Фуражки съехали на затылки.
 - Pane, pane, ted’ uz verym! Mate fortunu s hlasem!
 - А с женщинами, мыслим, таки, - добавил Гонза.
 Они вежливо распрощались и пошли в соседний вагон ловить нарушителей.

 За окном была тьма, даже снега не было видно. Со свистом промчался встречный поезд, тугой воздух ударил в стекла – и снова ровный стук колес, легкое гудение кондиционера, бездумье, дремота...
 Спал и видел во сне светлую цепочку вагонов, катящую вдоль реки – то ли Эльбы, то ли Лабы. Поднимался выше над Рудными горами и видел огоньки поселка по имени Дуби, где бессонные красные фонари заманивают проезжих в объятия длинноногих славянских русалок. Оглядывался назад и видел сияние над Дрезденом – то ли город еще не ложился, то ли не померкло зарево от бомбежек сорок пятого...
 Еще выше взлетал и видел на юге огни Праги, где меня теперь ждут, где живу целых двенадцать лет, несмотря на то, что, если подняться совсем высоко, можно разглядеть и Россию, которую жду я...
 Я поднялся в стратосферу – оттуда было видно всё. Страны, где я побывал, и те, куда неплохо бы попасть, мои родные, друзья, просто знакомые и те, кому до меня дела нет, а мне – до них. Современники, словом. Если подняться еще выше, можно увидеть прошлое и будущее...
 
 В Гросскарлсбахе отдыхают после вчерашнего – разговоров достанет на целый год. Клаус, Инке и Ян-Филипп сидят в гостиной – взрослые смотрят теленовости, а мальчик достраивает дом, который мы с ним начали строить вчера утром.
 Кристель... Кристель, наверное, встретилась с детьми, вернувшимися от бабушки. Их зовут Гензель и Гретель – как в сказке. Кристель целует детей, вздыхает и корит себя...
 Что до меня, то я себя не корю, не виню и не вздыхаю, хотя вот-вот раздастся телефонный звонок и любимый русский голос из Праги скажет: «Привет, ты уже пересек границу?»
 И вздрогнет сердце, и душа просветлится.
 Потому что скоро окажусь среди своих.

 И, наверное, так же, хотя и по-иному – о да, совсем по-иному, просветлится душа Араф-хана. А как же иначе?
 Ведь, как справедливо пишет «Большая Советская Энциклопедия», население всех европейских городов давно состоит преимущественно из просветленных бангладешцев, прогрессивных пакистанцев, работящих турков, бесстрашных курдов и неописуемо счастливых потомков Шехерезады и Синдбада-морехода.

    2005


 
P.S. Рассказ опубликован в журналах "Пражский Парнас", "Казань" и сборниках