Ты, маменька, ты приласкай меня. Часть 14

ТЫ, МАМЕНЬКА, ТЫ ПРИЛАСКАЙ МЕНЯ. Часть 14.

Январь 1998 – Декабрь 2001.

***

Лев Николаевич Толстой, уже старик, на листке бумаги попытался передать свое состояние: «Хотелось, как в детстве, прильнуть к любящему, жалеющему существу и умиленно плакать и быть утешаемым. Но кто такое существо, к которому я мог бы прильнуть так? Сделаться маленьким и к матери, как я представляю ее себе… Ты, маменька, ты приласкай меня».

В похожем состоянии нахожусь сейчас и я из-за болезни, да и не малого уже возраста. И мне тоже хочется сделаться маленьким и мысленно прильнуть к матери, найти у нее защиту и утешение. И я часто делаю это своими воспоминаниями о детстве, юности, особенно наполненными материнской любовью.

***

О ШКОЛЬНОЙ ЖИЗНИ

Еще хоть единый раз
К перилам балкона
Прижаться,
Там, в старой школе моей,
В городе Мариока.

Когда-то
Мяч я забросил
На дощатую крышу
Начальной школы моей.
Что с ним сталось теперь?

Исикава Такубоку.

А вот и наша школа. Сейчас ее уже нет, и на ее месте построили новую, кирпичную. Но в ту зиму, да и много последующих лет, школа стояла прежняя, родная. Я всегда останавливался и смотрел в ее окна. Длительное время я заходил в школу, и в учительскую, и в свой класс. Но постепенно мои учителя уходили на пенсию, и при посещениях я стал испытывать определенные душевные неудобства. И я стал просто подходить к школе. И вспоминать. Вон, на втором этаже, окна моего класса. С крайнего окна можно было перелезть на крышу спортивного зала, примыкающего к основному зданию школы. Это не просто, можно упасть со второго этажа, и не многие решаются на этот каскадерский трюк. Но смельчаки для этого были, сознаюсь, я не был в их числе. Однажды Сережка Агалаков не успел во время перемены возвратиться с крыши, так и пришлось ему просидеть там весь урок. На солнышке!

Постараюсь вспомнить о нашем и моем социальном портрете в годы учебы в школе. Конечно, мы верили, что наш социалистический строй – самый лучший для народа, самый справедливый. И что в капиталистических странах люди живут хуже, беднее, и негров там линчуют, и безработных там много, которые ночуют в подвалах, канализационных колодцах.

Были мы пионерами, комсомольцами, хотя особо этим не гордились. Потому что все ими были. Мы положительно относились к подвигам Павлика Морозова и Павки Корчагина. Но считали, что времена таких личных жертв уже прошли. Другое дело Зоя Космодемьянская, Александр Матросов, молодогвардейцы – при защите Родины мы хотели, если бы смогли, повторить их подвиг.

Хотя помню и осуществление социального подвига, когда целый класс комсомольцев по действующему в то время призыву коммунистической партии после окончания школы пошли работать на ферму в соседний колхоз, по-моему, в Высоково. Это было позже на несколько лет после окончания мной школы, во времена Брежнего. В том классе было несколько человек, окончивших школу в основном на пятерки. Бедные матери, родители, как им не хотелось, наверное, отпускать своих детей в этот колхоз!

И конечно, все кончилось очень плохо, а хотели, как лучше, для социалистической экономики. Ребята и девушки жили в колхозном общежитии. Ночью случился пожар, и одна девушка, комсорг, спасая товарищей, погибла, сгорела. На том и кончился этот эксперимент.

И еще помню, уже рассказанные мной два случая, когда девушка и парень, Зоя Пырегова и Володя Фоминых, в разное время, работая в летние каникулы вожатыми в пионерском лагере, погибли, утонули, спасая тонувших своих пионеров. Но детей спасли.

Думаю, что на формирование моих жизненных принципов большое влияние оказывал образ жизни моей матери. Я бы назвал этот образ жизни незатейливым, простым, жизнью простой русской женщины. Которая не думает о каких-то социальных личных или семейных жертвах ради коммунистической или другой идеологии. Был бы другой общественный строй, не коммунистический – жизненные мамины принципы остались бы те же. Это забота о нас, детях, и о семье. О благосостоянии и уюте в доме. Чтобы все были сыты, одеты, обуты, и в доме было светло и тепло. Это добросовестный труд учительницей в школе, доброжелательное, доброе отношение к ученикам и другим людям. Это любовь к животным, к корове, к козам, поросенку, курицам, собаке, кошке, не только потому, что от них зависит благосостояние нашей семьи, но и потому, что приносит радость в мамину душу. Это желание, усердие и труд в огороде, чтобы все там росло, чтобы рано поутру можно было собрать спелую клубнику или малину и накормить семью толчеными ягодами со сметаной. Любимое наше и мамино кушанье! Это заботы о том, чтобы были заготовлены дрова для печки и сено для коровы. Это, чтобы была у мамы возможность по праздничным и в светлые в душе дни напечь в русской печи блинов или шанег. Для мамы это был всегда радостный труд! И какая это была вкусная для нас еда!


И назвать этот образ жизни еще можно – тащить и тащить семейный воз. Конечно, отец помогал, и мы, дети, тоже помогали. Но направляла, правила этим возом и тащила большую его часть – мама. Это тяжелый воз, но и радостный, потому что мама любила нас, и для нас все это делала, и другой жизни она, да и почти все в нашей стране – не знали.

Если бы мой класс всем составом поехал жить в колхоз, на целину или на какую-нибудь стройку по призыву коммунистической партии – я бы поехал с классом. Потому что иначе я бы не был счастлив в дальнейшей жизни. Но в душе я имел бы сомнение в целесообразности таких компаний. Конечно, на уровне подсознания, инстинктом целесообразности. Почти ежегодно нас, школьников, посылали зимой-весной на заготовку хвойных веток, не хватало кормов для животных в колхозах. Но не ели коровы такое кушанье! Ведь ветки еще обработать нужно, кипятком, наверное, а где его столько взять! Да и кому обрабатывать очень-то хотелось! И всегда думалось: может, нужно меньше животных держать, столько, сколько хватает кормов. Но это не вязалось со «спущенным» сверху, от большого начальства, планами. Или компания с кукурузой, попытка при Хрущеве выращивать эту кукурузу в холодных Кировских краях. Помню хиленькие кустики кукурузы на лучших колхозных землях. И большинство людей потихоньку подсмеивались над этой глупой затеей. Но вот садили «квадратно-гнездовым» способом, и попробуй, не выполни план! А эта постоянная бедность колхозов, запустение, исчезновение деревень. Как к этому относиться было! И подсознательно в душе формировался образ будущей моей жизни так, как у мамы – тянуть и тянуть воз. И чтобы воз не был таким тяжелым – уезжать из сельской местности, в город, и лучше – поступить в институт.

Я думаю, что мы еще смешивали понятие патриотизма и верность действующей в то время социальной коммунистической идеологии, собственно, не делая между ними различия. Как не любить было нашу бескрайнюю богатую Родину, с ее красивой природой, с лесами, степями, горами, реками, синим небом и белыми облаками, березками и цветочными коврами лугов, с венками из цветов, которыми так любили украшаться наши девочки. Однажды мы на шоссе выложили из венков мозаику и были уверены, что ни одна машина не помнет венки. И ни одна не помяла! Конечно, нужно было осторожно проехать, сбавив скорость, и водители это делали. Думаю, и раньше, при царе, и в коммунистическое время русские люди одинаково любили свою родную землю. Но, может быть, в мое детство, после тяжелой войны, которая коснулась почти каждого, если не погибшими родственниками, то голодом, люди были добрее, честнее, человечнее. Для многих из нас, школьников, образом, идеалом, целью жизни, может быть тоже подсознательно, стало стремление, мечта жить как в снах Веры Павловны в романе Чернышевского «Что делать?». Добросовестный свободный, одинаковый для всех труд образованных и умеющих трудиться людей в необходимое время и свободный творческий отдых этих же людей в прекрасных дворцах, любящих и понимающих многое в искусстве, они и музыканты, и художники, и многое умеют. И главное – везде доброта, человечность, забота друг о друге, любовь, дружба.

Чудесная была у нас учительница по литературе, к стыду своему, запомнил только ее фамилию –Кодычагова. Это она нам рисовала картины идеализированного человеческого общества из романа «Что делать?». И может быть, по ее вине я лишь к сорока трем годам жизни получил отдельную квартиру, имея уже троих детей. Потому что думал, что за мой ум (я таким себя считаю), образованность и сверх трудолюбие мне «принесут квартиру на блюдечке». Но не принесли! И пришлось включиться за нее в борьбу, работая локтями (в меру и по справедливости), а иногда и унижаясь настойчивыми, скорее просьбами, чем требованиями.

Школьники, особенно девочки, шли к любимой учительнице со своими проблемами, по-моему, в основном с сердечными, и она для всех находила время.

Может быть, страхом за нашу Родину объяснялось и большое всенародное горе в связи со смертью Сталина. А не только жалостью и любовью к вождю. Не стало вождя, не придут ли непоправимые беды? Помню траурный митинг. Все собрались в спортзале, специального актового зала в школе не было. Все плакали, и в президиуме, где были в основном учителя, и в самом зале. И я плакал. И никто не прятал слезы. В траурные пять минут во время похорон гудели и паровозы, которых у нас на станции было всегда несколько с транзитных составов и толкачи, а также автомашины. Помню, в день похорон мы играли «в шпаги», в мушкетеров. Возле соседних с домом хлевов были кучи навоза, и мы, разбившись на две партии, «сражались» среди этих куч и хлевов. Шпаги – деревянные, Щиты – фанерные. Когда загудели паровозы, возле соседней с нами конторы заготзерно, прямо на повороте, остановилась машина и сигналила, пипикала, все пять минут. И мы прекратили сражение. Взрослые, да и мы с ними, очень переживали, как же без нашего вождя будем жить дальше. Казалось, что светлого впереди ждать будет трудно.

Мне немножечко стыдно это утверждать, но большую, даже безмерную, радость в старшие школьные годы мне приносили не мои общественные дела социального характера или хотя бы устремления к ним тогда, а увлечение танцами. Не какими-то там бальными или другими, соседствующими с искусством, а обыкновенными танцами, с девушками. Вообще-то в школе это называлось «вечер», праздничный вечер, танцевальный вечер и т. п. Да и не только я, большинство молодежи это любило. Меня всегда удивляло и вызывало сожаление, что у моих детей этого в школе не было. Ну три, ну четыре раза в году, В Новый год и еще в какие-то тематические даты устраивались дискотеки. Думаю, отчасти и поэтому так много в школах и среди молодежи стало хулиганства, пьянства, наркотиков.

А у нас «танцы» были еженедельно. Чувство благодарности, даже восхищение их самоотверженностью, остались у меня до сих пор к учителям, ведь всегда на «танцах» были дежурные учителя. И они не торопились нас «выгонять» из школы. А хотелось ли им дежурить в выходной день, а тогда он был один в неделю, и своих дел полно дома.

Специального актового зала, я уже говорил, не было, но был класс с большой площадью. Собственно, это была половина актового зала по проекту здания, но поселок рос, классов не хватало, и актовый зал разделили перегородкой на два класса. Быстро сдвигали парты, освобождая середину, включали радиолу или просили Эмму Лопатину, которая умела играть на баяне. Танцевали вальсы, фокстроты, танго, вальс-бостон. Объявляли и дамские танцы, чаще дамский вальс, когда приглашали девочки. Стоишь, и сердце замирает, так хочется, чтобы тебя пригласили! В классе седьмом у меня некоторое время было прозвище «танцор», за то, что, будучи пионерским звеньевым в классе, я организовал, чтобы девочки научили нас танцевать.

Приходила на танцы и молодежь, которая по каким-то причинам не училась в школе. На танцах всегда поддерживался должный порядок. Слово дежурного учителя было законом и никогда не оспаривалось. Чтобы быть посмелее и приглашать на танец девочек (а это было так страшно!), в старших классах, в девятом, десятом, на танцы часто мы приходили под хмельком. Было и такое. Но не помню, чтобы это было внешне заметно, обычно это скрывали.

Денег на покупку спиртного, конечно, не было, и приходилось потрудиться. Собиралась компания, шли на лыжах в лес, срубали сосну, обирали шишки и сдавали их в лесничество. Мешок шишек – вот и хватает на бутылку под сургучовой головкой, тогда горлышко бутылок с водкой заливалось сургучом.

И уж такое было расстройство, если танцы почему либо не случались. Чаще всего потому, что не приходил дежурный учитель. В этом случае долго упрашивали сторожа, чтобы он открыл школу и разрешил нам потанцевать. Но он, конечно, не имел на это право. Звали его Мефодий, жил он с семьей внутри школы. Помню, был в школе зубоскалистый парень, Юра Гущин. Когда наши попытки договориться с Мефодием кончались неудачей, и мы с этим мирились, наше разочарование мы сглаживали шутками, иной раз не очень добрыми. Семья Мефодия жила бедновато, и, если в магазинах появлялась килька, Мефодий закупал ее сразу много, она не всегда была в продаже. «Мефодий, в магазине кильку дают, беги скорее!» - как-то закричал сторожу Юра Гущин. Предполагалось, в шутку, что Мефодий побежит в магазин, откроет дверь школы, и мы войдем туда. Эта крылатая фраза долго «жила» в шутках танцоров в неудачные для танцев дни. А в целом Мефодий был добрым человеком, все он делал в школе, и сторожил, и парты починит, и дров для печей наносит и истопит их, и за школьной лошадью ухаживает, на все руки мастер. Хоть и подсмеивались иногда, но Мефодия мы любили.

На танцах иногда решались и «важные» мальчишеские проблемы. Эйфория общего веселого коллектива, желание на «миру» выглядеть достойно, да и выпитое хмельное – способствовало этому. Помню одну из таких проблем. Один хулиганистый парень, Юрка Чулков, старше на год, очень любил задирать нас. На большой конфликт он не шел, но мелкие пакости – делал постоянно. То толкнет, то шапку, портфель сшибет. Пытались мы по одиночке как-либо защищаться, но в корне переломить ситуацию не могли. Устроить большую драчу – смелости у нас не хватало. И коллективом мы решили его отучить «задирать» нас. Но собраться группой и побить его считалось не этичным, да и его друзья - старшеклассники могли ввязаться в конфликт. И мы решили устроить «бой», как говорят, один на один, пусть он выбирает из нас любого. Но мы предлагаем с нашей стороны Леню Устюжанинова, он выглядел среди нас более мужественным. Да и был у него на Юрку Чулкова больший зуб. Долго шли разбирательство наших претензий и переговоры в тот вечер, и было не до танцев. Но, почувствовав нашу решимость, Чулков ушел от конфликта. И задирать нас перестал. Решались и другие проблемы, но всегда – честно и, я бы сказал, красиво.

А вон окна класса, в котором работала, учила детей, моя мама. Она была хорошей учительницей, родители учеников были всегда довольны, если их дети попадали в мамин класс. Но после войны у мамы несколько лет были трудные классы, как их называли, классы переростков. Это те дети, которые в годы войны почему-либо не учились. В том, что маме доставались переростки, была явная несправедливость. Потому что мама была единственным учителем начальных классов, муж у которой, мой отец, не был начальником районного масштаба. Другие учителя, например, жена завроно, жена директора райзаготсено и другие, старались не брать переростков. И все они оказывались в мамином классе. А учиться переростки не очень хотели, интересы у них были уже другие, более взрослые. И мама тянула и этот воз. Она понимала, кому-то нужно было учить и этих детей. И не очень сетовала на трудности.

Помню, мне так было жалко маму, когда она, проверяя вечером долго ученические тетради, вдруг сидя засыпала, и ручка ее вдруг «поехала» поперек тетради, оставляя чернильный след. «Мама, не спи!»- будил я ее. «Опять ученику тетрадку испортила!»- переживала мама. Почему-то в сон маму чаще всего «бросало», когда она уже ставила в тетрадке оценку. «Мама, ты ставь всем пятерки, тогда ученики не будут огорчаться, что от оценки идет чернильный след»,- пытался я повеселить маму. Иногда она просила попроверять ученические тетради меня, я с радостью помогал маме.

Мы любили свою школу. В отношении ее был элемент, я бы его назвал, восприятие ее как своей большой дом. Печи, которые топились дровами, не только в зимнее время, но и летние дни, если стало вдруг холодно. Помню кучки поленьев в коридоре перед дверцами печей, и даже потрескивание огня в печи во время урока. Но обычно печи топились до уроков, чтобы в классах было тепло. Наши учителя жили рядом с нами, и часто имелись общие с ними бытовые дела, что характерно для сельской местности. Например, пастьба коров в общем стаде. Да главное, всё и все были на виду, ничего не утаишь, ни хорошего, ни плохого. Да такое же отношение жителей поселка было к другим административным или общественным организациям, все тот же элемент одомашненности. Все были знакомы друг с другом, многие и учились когда-то вместе в одной школе. И чаще между людьми делалось добро.

В нашей сейчас квартире висит красивый ковер. Своим дочерям я как-то сказал: «Дети, очень вас прошу, помните всегда, и своим детям расскажите, что этот ковер подарила нам ваша бабушка Даша. И дело не в каких-то материальных отношениях и благодарностях. А дело в памяти. Я верю, что есть другой мир, куда уходят наши души, когда мы умираем. И нашими воспоминаниями, нашей памятью мы поддерживаем связь с тем миром. Будет существовать гармония этих миров, благодатное влияние родственных душ. И эта связь будет способствовать счастью нашего рода!»

Бабушка Даша – это моя мама. А история этого ковра такова. В Юрьянском универмаге работала моя бывшая одноклассница Валя Россохина. И как-то в магазин поступили ковры, их купить тогда было трудно. А моя мама в это время оказалась в магазине. И ей давно очень хотелось купить ковер. Но денег у мамы с собой не было, да и дома их было недостаточно. Мама обратилась к продавцу, к Вале Россохиной: «Валя, миленькая, так мне хочется ковер купить, отложи мне его до завтра, а я найду деньги!» «Конечно, отложу», - ответила Валя. Так и появился у мамы этот ковер. Через много лет маме захотелось подарить ковер мне. А мне не хотелось его брать, оголять в родном доме стену. Да и жена моя была против, по той же причине, не хотела, чтобы мы увозили самое красивое из маминого дома. Но с мамой не поспоришь: «Снимай ковер, заворачивай и вези! Иначе я обижусь!» Так вот ковер оказался в моей семье. Да и многое другое в нашей квартире напоминает мне маму.

Раз уж я вспомнил о Вале Россохиной, то вспомню о том сожалении, которое меня мучает до сих пор. А вернее, о моей глупости. После школы я уехал учиться, да и все разъехались кто куда, а Валя, сейчас я считаю, что молодец, никуда не поехала, а стала работать продавцом в нашем универмаге. Приезжая на каникулы, мне так хотелось с ней побольше поболтать, постоять около нее в магазине. Без всяких эгоистических целей. Все ведь разъехались, а она одна из нашего класса в Юрье. Но я не мог пересилить свои сковывающие меня комплексы, я не мог позволить себе долго около нее стоять, я не мог свободно с ней о чем-то говорить. Я думал, а вдруг ей неприятно мое долгое присутствие около нее. Так хотелось, чтобы она крикнула, увидев меня: «Феликс, идем сюда, вспомним наше прошлое, наш класс!» Но, наверное, у нее были свои комплексы. Вот такой я был глупый, вот так лишил я себя многих радостных часов. Вскоре Валя вышла замуж за военного человека, а он увез ее на Украину, кажется, в Харьков.

После школьных вечеров, танцев, молодежь не сразу расходилась по домам. Группами долго бродили по главной улице поселка, по улице Ленина. От речки Чумовицы к центру и дальше улица поднималась вверх, в гору. Впереди, взявшись «под ручки», шли девочки. А сзади, группой, шли мы, парни. Шутки, дружеская перебранка, заигрывание, смех. А часто девочки вели свои разговоры, а мы – свои. И это не мешало нам долго ходить вдоль улицы. Было нам всем, молодым, просто хорошо. Постепенно группами, тоже девочки и парни, расходились по домам, каждая группа в свой район. Но парами, девочка с парнем, редко кто уходил, как-то не было это принято. И была какая-то непонятная ненормальная влюбленность: мальчишки в классе влюблялись в одну – двух девочек, а других девочек как бы и не существовало для любви. А в кого влюблялись девочки – парни вроде об этом и не знали. Может быть, это мне так казалось, потому что в меня вроде никто не влюблялся. Хотя, я думаю, по крайней мере, двум девочкам я нравился. Как-то это чувствовалось. Даже трем!

В нашем классе большинству ребят нравились Руфина Семенова, Вера Костюковская, ну, еще Галя Казакова, Валя Россохина. Много позже, вспоминая свою молодость, я жалел, что мало мы влюбленного внимания уделяли другим девочкам, совсем не хуже, тоже красивым и привлекательным, Люде Нелюбиной, Тамаре Деньгиной, Рите Елсуковой, Лиле Григорьевой. Вот на старости лет чего я вдруг вспомнил, старый пень!

В этих гуляниях после танцев я никогда не находился в центре мужской компании, а всегда где-нибудь сбоку. Я переживал из-за этого, мне хотелось хоть иногда быть в центре. Но не судьба, так всегда было. Если компания была на отдыхе, гулянии.

Другое дело, если в учебе, в работе, там я был всегда среди лучших, всегда в первых рядах. Конечно, в своем коллективе и, может быть, не сразу. Но вот организатором коллектива я никогда не был. Хотя думаю, если бы коллектив был в моей полной власти, диктаторской, когда - как я сказал, так и делайте, без долгих рассуждений, то и организатор был бы я не плохой. И научил бы, и расставил людей, как лучше. Но вот с присущими нашей российской системе элементами анархии доказать правильность своей точки зрения, перекричать всех – этого я не умел и не научился. Да и не хотел.

Вспоминается еще один случай из школьной жизни. В девятом или в десятом классе мы, классом, решили устроить вечеринку, со спиртным. Конечно, какое там спиртное, девчонки, может быть, и не пили. Собирались у Вали Россохиной, жили они без отца, который погиб на войне, а мать свою Валя уговорила на эту вечеринку. Было очень весело, уже по какому поводу все это было, я не помню, все прошло очень хорошо.

Но кто-то донес школьному начальству. Неофициально нас допрашивали, но мы отшучивались и все отрицали. Тогда на общешкольном комсомольском собрании секретаря нашего класса Галю Казакову спросили: «Была ли вечеринка, и было ли там вино?» И Галя всенародно ответила: «Не было!» Мне сейчас кажется – глупое это разбирательство, уж нужно ли было допытываться до правды! Чтобы наказать!

Но тогда наш класс бурлил: по комсомольски ли было говорить неправду, должны ли мы были оставлять Галю Казакову комсомольским секретарем. Конечно, встать на комсомольском собрании и сказать, что наш комсомольский вожак сказала неправду, многие из нас были согласны, если бы мы не подводили Галю. А это невозможно. Ведь она солгала не только ради себя, но и ради нас. Моя позиция тогда была такая: если бы меня всенародно спросили до Галиного ответа, я бы сказал: «Да, была!» А если после Галиного ответа, я тоже бы отрицал.

А вечеринка, надо сказать, была замечательной! И дело было совсем не в спиртном, а в нашей молодости, нашей дружбе, в нашей взрослости в ту вечеринку.

ЕЩЕ О ПАМЯТНЫХ МЕСТАХ И ЛЮДЯХ

Запела флейта
Продавца амэ…
Я вновь тебя нашел,
Потерянное сердце
Детских лет.

Исикава Такубоку.
В тот вечер, когда я приехал на свои первые каникулы, радостные и возбужденные, с Лилей Григорьевой и Валеркой Ворожцовым мы вряд ли вспоминали все это былое. Наверно, мы говорили о сиюминутном. Но думаю, что, даже не говоря об этом, образы былого мимолетно возникали в моей голове, бессистемной вереницей.

Как было не вспомнить сгоревший кинотеатр, вместо которого долго строился новый. Помню, ходили в этот кинотеатр смотреть «Тарзана», четыре серии, все говорили – «трофейный фильм», смотреть ходила вся Юрья, даже старые люди. И долго потом по Юрье раздавался призывный клич Тарзана, мальчишки соревновались, у кого больше получится музыкальных колен этого клича.

С отцом мы часто ходили в кино, по бокам экрана висели агитплакаты со сталинским призывом к критике и самокритике, отец мне объяснял, зачем это нужно.

Помню грандиозный пожар, когда кинотеатр горел. В тот вечер в школе уже начинался «вечер иностранных языков», мы бегали по коридорам и классам, подготавливаясь к нему. И вдруг в окна увидели огромный язык пламени где-то из под крыши, кинотеатр был деревянный. Школа и Дом культуры располагались рядом с бушующим пожаром, и мы стали вытаскивать, спасать важное имущество из этих зданий. Помню, я выносил из школы учебные винтовки, наверное, еще времен первой мировой войны, с просверленными сбоку стволами. Они использовались на уроках всевобуча, всеобщего военного обучения. Потом вытаскивали книги из библиотек и школы, и Дома культуры. По-моему, пожар был зимой, качали ручным насосом воду то ли из Чумовицы, то ли из колодца, шланги леденели, спасаемое имущество укладывали прямо на снег. Кинотеатр сгорел дотла, а другие здания спасли.

А вот и Дом Советов, с большим балконом, откуда руководящие товарищи в дни демонстраций произносили торжественные речи и кричали вместе с демонстрантами «ура». Когда построили новый Дом Советов, старое здание отдали под поликлинику.

В райкоме была очень хорошая библиотека для партийных начальников. В библиотеке работала мать моего товарища, Вовки Щинова, и она разрешала мне брать книги. Как я этому был рад, читать я любил и читал очень много. К сожалению, от чтения в моей голове мало что оставалось, и эрудитом я не стал.

Мама моя гордилась, что я читаю много. И часто рассказывала такой случай. Заставила она меня делать какое-то дело, чистить картошку. А я все говорю: «Мам, сейчас, сейчас, вот страничку дочитаю, еще немного…». Наверное, читал что-то очень интересное. И кончилось тем, что досталось мне по шее, у мамы рука для этого дела была быстрая. В отношении нас мама редко употребляла слово «побила», а говорила – «насдухала». Может быть, в конце своего рассказа я дам словарик маминых применяемых не общепринятых слов, насдухала, завити, подволовка и других. Потому что я люблю их употреблять, они мамины. Не только мамины, их широко применяли в вятском крае.

В бессонные ночи мысленно я многократно проходил по этим улицам и по этим воспоминаниям. После Дома культуры я могу пойти направо, мимо районной милиции, и через один квартал выйти на Комсомольскую улицу, параллельную улице Ленина. Здесь детский сад, в который мы ходили с сестрой Изольдой, да и брат Станислав ходил позднее сюда же. Оставить сестру мою в детском саду для мамы была большая проблема. Потому что Изольда бегала за мамой.

Вот мы с Изольдой уже вошли в здание детского сада, а мама спешит на Ивановщину, в свою школу, на работу. Но сестра вдруг разворачивается, оставляет меня и бежит за мамой. И к маме не подходит, хитрая, и маму к себе не подпускает, бежит от нее. Мама торопится, нервничает, у нее один выход – попросить встречных тетю или дядю отвести вон ту девочку в детский сад. И когда матери уже не видно, сестра успокаивается.

Мама считала, что в годы войны от голодной смерти нас спасли детский садик, детская кухня и наша коза. И не только нас, а многих. И мне непонятно и лежит на душе тяжестью, как же так случилось, что в сегодняшнее мирное время «перестройки» многие люди из-за большой платы лишены возможности водить детей в детские садики. А уж о детских кухнях для дополнительного питания не грудных детей – и речи сейчас нет.

Из временного периода детского садика мне вспоминается следующее.
Это – тетя Мотя, наверное, она была нянечкой и раздавала нам еду. Не помню уже ее лица, но помню добрые морщинки и грудной ласковый голос. И помню ее домик на окраине Юрьи по дороге на Ивановщину, мама всегда напоминала: «А вот здесь живет тетя Мотя!». Жила тетя Мотя одна, наверное, всех ее родных погубила война. И, наверное, тетя Мотя вырастила половину жителей Юрьи. И, надеюсь я, настанут в России времена, когда вот таким тетям Мотям будут ставить скромные памятники. Потому что и Гагарина гладила в младенчестве по головке своя тетя Мотя.

И, еще помню, кроваток в детском саду не было, и в «тихий час» нас укладывали спать на пол, застелив его матрацами. И я старался лечь рядом с девочкой Линой. И не только потому, что трусики у нее были какие-то шелковые, и все было видно, что там интересное. А просто мне с ней было приятно быть. Но вот как-то забылось в школьное время, что же это за девочка была Лиина, и куда она подевалась.

И еще помню, при раздаче хлеба всем хотелось получить горбушку. Потому что из горбушки во время обеда выковыривали, выкусывали вначале мякиш и ели, а потом уже корочку. А я корочку прятал в свой шкафчик. А вечером как-то пристраивал ее в свои трусики, может быть, там был карманчик. И нес корочку домой маме. Конечно, мама корочку не ела, может быть, откусит немного, а остальное мне же отдаст. Но не носить корочку маме я не мог.

И еще помню, идя в садик утром, а вечером – домой, я постоянно осматривал дорогу, надеясь найти рублик. На рублик можно было купить самодельную конфетку, продавали на железнодорожной станции тетечки. Говорили, что в конфете больше мела или извести, и с сахарином она была вместо сахара. Но все равно она была изумительно вкусной. И рублик иногда находился, верно говорят: «кто ищет, тот всегда найдет».

А вот и детская кухня, обыкновенный деревянный дом, может быть, это называлось и не детской кухней, а как-то по-другому. То ли ежедневно, то ли периодически в неделю, на нас троих детей выдавали, по-моему, по литру каши, скорей всего, перловой. Почему-то за кашей ходили мы, дети, скорей всего, это было в выходной день. А, может быть, после детского садика. Помню, как я боялся уронить и разбить банку, а несколько раз такое случалось. Это была целая трагедия. Не потому, что мама поругает, а каши было жалко!

Конечно, Сталин – тиран и убийца российского народа. Но эта каша – бросает на него хоть небольшое светлое пятно. И конечно, почти бесплатные детские садики. И бесплатное обучение и получение профессии. И возможность молодым специалистам начать трудовую деятельность и получить первоначальный опыт, путевку в жизнь.