В комнате пахло смертью – это Хайнц Линге уловил сразу. Но в темноте было неясно, чей это запах.
Патефон надтреснутым голосом пел про розы.
Прищурившись, Ева смотрела в зеркало. Металлический, платиновый оттенок ее волос выцветал – давно не красилась. Похудела, как-то потемнела вся. Сейчас она мало напоминала пышную кинозвезду, которую Адольфу хотелось видеть рядом с собой.
Адольф… Ева знала, что ее считают недалекой – из-за ее любви к фюреру, из-за того, что она терпит унизительное положение любовницы, но чужое мнение ее не волновало.
Каменный мешок – последний дом. Лучше не думать! Не думать о том, как ее любимый, с его тонким вкусом и любовью к просторным светлым помещениям, сидит под землей. Скорее, скорее! Ева подгоняла саму себя, стараясь выжать из своего ослепительно-белого «скакуна» максимальную скорость.
Издали город казался прежним – высился темной громадой; только россыпей мелких огоньков в окнах было гораздо меньше, чем всегда. Издалека нельзя было увидеть ни разрушенных домов, ни того сада, превратившегося в убежище. Был мрак.
Еве некстати захотелось шоколада. Пошарив в сумочке, она нащупала плитку и, засунув в рот кусочек, подумала о том, как хорошо было бы сейчас оказаться в том времени, когда все было в порядке, когда ветер перемен только-только гудел вдали, и ничего не нужно было решать, и все было просто, до невозможности просто…
«А ведь он – человек; не демон, не святой, каким его изображают нервные девочки, человек довольно слабый и неуверенный в себе. Зачем же я его люблю? Кому это нужно?»
Но вообразить себе жизни без него Ева не могла; куда проще было представить смерть.
Был туман. Развалины Берлина костями торчали на фоне грязно-синего неба.
Полумиллионная группировка вермахта, защищавшая Берлин, окружена советскими войсками, сообщили Еве. Но пробраться в город пока было возможно. И Ева мчалась. Почему-то ей навязчиво вспоминалась орхидея – первый подаренный им цветок. Желтая, как солнце. Один цветок, изменивший всю ее жизнь. В какую сторону? Какая разница, если он нужен Германии? Был нужен, поправилась Ева. Как жаль, что он всегда был одержим огромными идеями; иначе – они могли бы давным-давно пожениться и жить как люди. С другой стороны, ты бы не полюбила его, будь он обычным человеком, снова поправила себя Ева.
Он почти никогда не брал ее на приемы, говорил, из-за страха за нее. Ева не могла вспомнить, когда она в последний раз просила у него денег. Как-то так получалось, что он, не особенно вдумываясь, подписывал ее счета или засовывал пачки купюр ей в сумочку. Парижское белье, лучшие в Берлине платья, итальянские туфли и нескончаемый поток драгоценностей – плата за слегка пренебрежительное отношение. Ева смирилась: подруга гения всегда в особом положении. Иногда у них собирались гости, и тогда Ева, увешанная ожерельями и браслетами, наконец появлялась в обществе. Вечная тема – чистая кровь… Она приелась Еве давно, еще несколько лет назад, но это можно было перетерпеть.
Ева никогда не понимала женщин, стремящихся к независимости разного рода – от моральной до материальной; нет, мужчина должен баловать свою жену или… любовницу – это слово снова укололо ее; Ева считалась хорошенькой дурочкой, подходящей игрушкой для фюрера, и ее это, в общем, устраивало. Еще бы поменять статус, оформить наконец документы, и она была бы безбрежно счастлива.
Но все в прошлом, в прошлом… Впереди – ничего, кроме черных улиц. Она ведь знала, зачем едет туда, в эту гробницу.
Вильгельмштрассе была темна. Ева выбралась из машины около сада имперских канцелярий. Пробежала, стуча каблуками по весенней земле, к каменной лестнице, ведущей вниз.
Это было подземелье – самое настоящее и отнюдь не сказочное. Ни сырых стен, ни сталактитов – только тревожные вспышки аварийных огней и россыпи чьих-то быстрых неясных шагов за всеми стенами сразу. Еве стало страшно. Еще никогда за все годы, проведенные бок о бок с фюрером, ей не было так страшно: гнева его она не очень боялась и умела потушить приступы ярости лаской, в политику не вмешивалась…
Гробница, сказала себе Ева. Самая настоящая гробница для современного фараона. Все же он оставался ее фараоном, другого слова было не подобрать. Оберегает ее от внешнего мира, словно сокровище? Осыпает драгоценностями и нарядами? Она нервно покрутила золотое кольцо на указательном пальце. А книги! Она была благодарна Адольфу за то, что он научил ее стремиться к образованности; ведь тогда, четырнадцать лет назад, она была пустой девчонкой, не умеющей ни преподнести себя, ни привлечь своим умом… Он дал ей многое, многое отняв.
Ступеньки, ступеньки, ступеньки… Невероятно толстая железобетонная крыша с каждым шагом все сильнее придавливала Еву к земле.
– Приехала, – сказал фюрер, положив руки на ее плечи, взял ее правую ладонь, приложил к холодным дрожащим губам привычным жестом.
– Приехала, – улыбнулась Ева, всхлипнув. – К вам очень трудно пробиться. Это… это конец, да?
– Да.
Молчали.
– Что это за музыка? – вдруг спросила Ева, услышав навязчивое теноровое пение: «… красные розы, красные розы…»
– Сюда недавно принесли старый патефон – осточертела тишина. Только пластинка все время одна и та же. Надо сказать Хайнцу, чтобы поискал что-нибудь другое…
– Как ты?
– Все в порядке, – ответил он, отворачиваясь.
Но Ева так не считала.
– Здесь отвратительно. Когда ты выйдешь наверх?
– Когда закончится война.
– И мы поженимся.
– Войну я проиграл; жениться надо сейчас, до того, как мы должны будем умереть.
– Значит, сейчас. Нужно позвать этого, как его…
– Я сам, своей властью, могу объявить нас мужем и женой.
– Я католичка, – ответила Ева. – Все должно быть как положено: если мы не можем обвенчаться, то хотя бы распишемся по закону.
Ужинали все вместе в небольшой, неожиданно-ярко освещенной столовой.
– Хорошее вино, Ева, – заметила фрау Геббельс. – Попробуй.
– Венк никогда не прорвется к Берлину, – сказал Геббельс.
– Это даже обсуждать неинтересно, – ответила Ева, впервые в жизни вмешиваясь в политический разговор.
– Мы должны будем умереть, – произнес фюрер, трясущимися руками хватая вилку со стола.
Борман поднял глаза:
– Пожалуй, фюрер, как всегда, прав: самоубийство будет красивым аккордом. Единственно верным.
– Если выбирать, я предпочла бы яд, – заявила Ева.
Борман усмехнулся:
– Только не медленнодействующий.
Ева нашла в себе силы обворожительно улыбнуться:
– Ни в коем случае; я признаю только цианиды.
Странно они выглядели, пять человек, пьющие токайское в столовой без окон и обсуждающие за ужином смерть. Повисла тишина.
– Но Венк может попытаться… – начал Геббельс.
– Хватит! – заорала Ева, вскочила с места и зашагала по комнате. – Ничего он не может! Конец всему! Все, все, и нечего тут обсуждать!
– Тише, Ева, – негромко сказал фюрер.
– Лучшее, что мы можем сделать, – это напиться, – пробормотала Ева и высоко подняла бокал с шампанским; пена заструилась по ее синему платью. – Позовите несчастную собаку – пусть она тоже выпьет как следует…
Вбежавшая овчарка бросилась к Гитлеру. Он машинально погладил ее морду:
– Да-да, нужно выпить…
Принесли еще вина. Оно красными и золотыми пятнами заиграло на скатерти. Все молча наливали в бокалы еще и еще…
– Я хочу увидеть небо! – истерично закричала Ева. – Хотя бы то, грязное! Небо, небо!
– Выпей еще, – посоветовала фрау Геббельс. – Сразу увидишь не только небо, но и ангелов.
– Ты меня никогда не понимала, старая корова, – заметила Ева и в испуге зажала себе рот руками. Мужчины засмеялись.
– Теперь это уже неважно, – махнула рукой фрау Геббельс.
– Жениться! – внезапно провозгласил фюрер и, пошатываясь, встал.
Церемония прошла быстро. Упрятанный под землю чиновник с дикой скоростью прочитал все положенное, жених и невеста поцеловали друг друга и подписали документы.
Привилегия высокопоставленных лиц – смерть в одиночестве. Ева и ее муж удалились в свою комнату и остались наедине.
Света они не зажигали и некоторое время сидели в почти черной тьме. Сейчас, в эту минуту, Еве уже не было страшно. Она чувствовала себя жрицей, призванной совершить жертвоприношение. Ритуал – а за ним – пустота. Да и вообще, только ритуал имеет значение. Театр. Расшитый золотом занавес, декорация. Католическая религия в ее душе не могла пересилить веру в фюрера, поклонявшегося Вотану и Фрике.
– Я пойду за тобой куда угодно… – прошептала Ева в последний раз.
Глаза ее Адольфа, ее чудовища, сверкнули в полумраке. Через полмгновения холодно блеснул револьвер. Выстрел прозвучал глухо. Голубые цветы на обивке дивана расплылись, смешиваясь с кровью.
– Это ерунда, – пробормотала Ева, не сводя взгляда с медленно вытекающей из его головы крови. – Это такая ерунда по сравнению со всем остальным… – и раскусила ампулу с цианистым калием.
Стены бункера раздвинулись, потолок исчез, обнажив небо, теперь чистое и высокое, недостижимое, с парящим мутно-красным диском солнца. Сквозь хриплый вой пластинки безуспешно пытались прорваться голоса ангелов.
В комнате пахло смертью – это Линге уловил сразу. Но в темноте было неясно, чей это запах. «Ярко-красные розы…» – пел патефон. Тогда Линге подошел к дивану, где смутно чернели два силуэта, и узнал их.