После ночи полнолуния он облетал территорию, принадлежащую ему. Длинный перелет от скалы через пустыню к высохшему озеру с деревцем акации. Путь туда и обратно длился весь день. Такие перелеты случались раз в месяц после полнолуния, а для каждодневного промысла он улетал недалеко от гнезда в скале. Всегда удавалось полакомиться зазевавшимся сусликом или отнять у варана шакалью лапу. В жару годились пичужки, измученные жаждой и лежащие в траве с высунутыми языками.
Так жил он изо дня в день, а длинный перелет совершал не столько ради пищи или воды, а из беспокойства, не захватил ли кто его владения. Зная, что ему принадлежит территория, коршун считал себя полноценной птицей. Отними у него этот путь над пустыней, он, униженный и забытый, сунул бы в тоске клюв в песок и умер.
+
Иногда мне не хотелось жить, и было все равно: всходило ли солнце или зажигались звезды. В такие часы время превращалось в долгую дорогу назад. Я вспоминал тебя, нащупывая твердый пакет писем в нагрудном кармане, у сердца, и начинал говорить с тобой. Сначала представлял – с волнистыми шелковыми волосами, серыми глазами со звездочками, ямочками на щеках, с нежными девичьими руками, припухлостью подростковой груди и звонким голосом, журчащим, как ручей. Обнимал и целовал, целовал. Потом проговаривал слова, обращенные к тебе. Вероятно, со стороны это казалось мычанием. Я мычал о том, что позади много зим, ледяных пустынь, замерзших рек, заметенных пургой дорог. Но всегда приходит весна. Снежный буран проносится, снег тает. С крыш оборвутся огромные сосульки, с шумом падая. Весна являлась в образе утра с твоим лицом. В окно комнаты заглядывали солнечные лучи, в каждую клеточку моего продрогшего тела просачивались сила и здоровье. Я выздоравливал с твоим приходом. Предпринимал вылазки во двор. После тяжелой болезни выходил на улицу. На слабых ногах пересекал двор, сидел на лавочке, болтал с бабушками. Подставлял лицо весеннему ветерку, возвращался с приятной усталостью и ложился в кровать. Закрывал глаза, вспоминая кадр за кадром наши прогулки по мартовскому лесу. Чернеющие первые проталины, тени на снегу и ты, весна Боттичелли, моя надежда и жизнь. Ты излечила меня. Я здоров, как молодой бычок. Кровь струится по жилам, она сошла с ума от счастья! Каждый шаг приносит радость. Хочется все время настигать тебя. Неужели во мне опять проснулся инстинкт охотника?
+
Забытье высвечивает ясное утро. Так хорошо, как сейчас, я не чувствовал себя долгих два года. Я больше никогда не возьму в руки шприц. Принесли морфин. Я отказался. Это звучит невероятно. С понедельника иду устраиваться на работу. Честное слово! Лихорадочное веселье. Я абсолютно трезв! Сегодня гулял весь день. Ходил в лес. И совершенно ничего не ел. У меня зверский аппетит. Хочу мяса – недожаренного, с кровью, хочу хлеба и свежих огурцов. Хочу тебя. Хочу жрать и опять идти в лес с тобой. Интересно, уже появились подснежники? Я должен принести тебе букет. А потом я – извини, кроха! - разорву тебя на части. Ведь ты моя женщина, и ты будешь давать и получать, до бесконечности.
+
- Кроха, кроха. Не мог я тебя забрать тогда, не мог! Прости меня. Да и не хотел втягивать в ту жизнь, через которую прошел. Она меня опустошила, отняла то, что дается от рождения: здоровье, ясность.
- Милый, да ты испугался своей тени! В таком напряжении, котором ты находился тогда, ты перестал быть человеком, стал коршуном. Это он тебя спас, коршун! Я видела, как ты поворачивался, чтобы устроиться поудобнее, но мешали бурый хвост и красные, в крови, когти на лапах. Ты почернел весь, отбрасывал такую тень, которая страшила даже крыс в камере.
Вдруг безжалостная вспышка молнии, я проснулся, увидел себя у решетки окна с онемевшей белизной пальцев, намертво сцепленных с рифленой арматурой.
- Кроха, кроха. Не мог я тебя забрать тогда...
- Милый, да ты испугался...
Часы показывают единое для всех время. Мое тело обрело тяжесть, мышцы налились свинцовой силой, поясницу сковала знакомая боль от прозябания на “железной” наре. Под нарой обосновались крысы. Крысы? Видимо, я очнулся от этого слова. Мой неизменный сосед посмел указать мне, кто здесь хозяин? Я ударил со злостью “веслом” по морде забравшейся на стол твари. Животное встало на задние лапы и ощерилось, обнажая острые резцы. Крыса спокойно спрыгнула со стола и направилась под нары, к себе. И я с сожалением смотрел ей вслед, на жирные ножки, на вздутые, возможно от будущего приплода, бока. По легкому треску, исходящему от окна, я понял, что лучи солнца уже достигли тюрьму. Корочка соли, охладев за ночь и отвердев, лопалась от тепла. В коридоре послышались шаги, залязгали запоры, застучали двери. Завтрак. Сокамерники разделили мой хлеб поровну, заодно и постную кашу. Когда я летал над своей территорией, я отказывался от этой жалкой пайки.
Боль утихла, я превратился в зверя, расчетливого и жестокого. Тешился покорностью людей – таковыми они себя считали – упивался властью над миром, слабым и порочным. Как ничтожно было мое звериное забытье по сравнение с полетами коршуна!
Световой день не существовал для меня, я ждал лунной ночи. Закрытая сбоку кирпичной трубой, луна все же проникла к нам и бросала свет без тени на крашеный бетонный пол. Люди пробегали по нему хитро, как суслики. Они боялись меня и передвигались по камере так, чтобы не было видно их отражения. На лежащих падал длинный хвост света, забирая все запахи. Запахи пота, грязи, больных легких и зубов, ран и ссадин, порочных мыслей, гнилых душ, одежд, одеял, параши и самого страшного запаха - запаха несвободы. Казалось, проникший лунный свет превратился в воздух. И люди, как во время выхода на открытое пространство, подергивали в волнении ноздрями.
За многие годы пребывания в камере я научился дышать по-своему. Я вызывал в воображении запах свежести, дождя, ветра. И в меня врывался поток воздуха, вихрь, вернее, не весь поток, а только одна его струйка. Остальной поток, уже чуть суженный, плыл дальше, захватывая меня, вынося на волю. В конверте у меня хранились лепестки шиповника, вложенные в письмо от Крохи. Любовь окрыляла в буквальном смысле. Именно запах цветка снял с меня беспокойство, нагнанное полной луной. Я готовился к полету, накапливая силы.
Побег будет завтра, когда меня поведут на свиданку. Все «проплачено», разработано до мельчайших подробностей. И я сознаю степень риска: многие здесь знают психологию полета коршуна сразу после полнолуния. Ведь это зов, сигнал для хищной птицы. Инстинкт повелевает коршуну лететь именно на следующий день, ибо чувствует птица, что всякий раз после полнолуния что-то меняется на ее территории.
+
PS
Кроху потом я встретил после первого побега, приехал к ней домой, сначала закрыл ее мужа в комнате и три дня жил с ней, потом выпустил…
+
Авторская ремарка: не согласна с Антоном Чижовым по поводу того, что это "с чувством описанный кошмар". Нет, все правда, вот что случилось через четыре года:
http://proza.ru/2011/01/29/1509