Это делает честь веку. Глава 1

 
 I
Серый Петербург неприветливо встречал Софью мелким сентябрьским дождем, стучащим в окно кареты. Императорский поезд возвращался из летней резиденции, Царского Села, в Зимний дворец. В одной из свитских карет, стучащих колесами по мостовой, помещались четыре фрейлины императрицы. Россетти, задумавшись о чем-то, опустила глаза и прислонилась к стенке. Натали Вельская пыталась занять разговором чем-то обеспокоенную Надю. А Софья не отрывала глаз от окна - сейчас карета проезжала по Дворцовой набережной, откуда открывался вид на Петропавловскую крепость, огромный шпиль которой зловеще выступал из-за туманной завесы. Она знала, что там, за теми стенами, томится Рунский, и что теперь, когда император и высшие государственные сановники вернулись в Петербург, суд вскоре вынесет ему приговор…
На мгновение стало темно, но это не прервало задумчивости привычной Россетти, а Натали, Софья и Надя невольно переглянулись - карета проезжала сквозь арку главного въезда на Дворцовую площадь. Еще несколько секунд - и взору открылся величественный Зимний дворец.
 
 * * *
Александра Осиповна Россетти была одной из любимых фрейлин императрицы. Воспитанница училища ордена Святой Екатерины (так тогда, в 1826 году ее выпуска, назывался Екатерининский институт), находящегося, как и все прочие женские учебные заведения, под покровительством вдовы императора Павла I, она, закончившая «с третьим шифром», стала фрейлиной Марии Федоровны.
После смерти вдовствующей императрицы, привязавшаяся к своей покровительнице, Россетти заболела; она с каждым днем бледнела и едва держалась на ногах - ее, сироту, не имеющую более пристанища, мучила и неизвестность дальнейшей судьбы…
Сейчас, когда вновь чувствовалось приближение перемен, Александра вспоминала день первого знакомства с женою ныне царствующего императора - с той, службу у которой, продолжавшуюся третий год, ей вскоре должно будет оставить…
«Было это зимою, еще при Марии Федоровне, но жила я не в Аничковском дворце, а в Зимнем. Из окон моей фрейлинской квартирки на четвертом этаже можно было видеть кабинет императрицы Александры Федоровны: наши окна выходили во двор Зимнего с противоположных сторон. Однажды я стояла у своего окна и увидала государыню. Она тоже стояла, но не у самого окна, а перед низеньким столиком, и что-то кушала. Я хотела отойти от окна, но государыня заметила меня, улыбнулась и жестом позвала к себе. Как только я вошла, она спросила: «Вы когда-нибудь ели землянику зимой?» - «Нет, Ваше Величество,- ответила я, взглянув на маленькую корзинку с земляникой посреди столика, - В Училище зимой нам давали виноград, но не землянику». - «Эта корзинка - из оранжерей Царского Села. Угощайтесь». - И она подала пример, съев ягодку. - «Спасибо, Ваше Величество, но я не могу есть…здесь, у Вас». - «Напрасно вы смущаетесь. Ну ничего, это со временем пройдет. Я успела забыть, как вас зовут. Так много представлений почти ежедневно!» - она и сама улыбалась смущенно. -«Александра, Ваше Величество» - «А-а, так вы моя тезка. Наши именины 23 апреля. В этот день коров выгоняют в поле, начинается теплый сезон.»
Забавно было слышать из уст царицы сведения о коровах! «Присядьте и расскажите о своем Училище, - продолжала императрица, - чем вы там занимались помимо уроков?»
Я стала рассказывать, стараясь вспоминать веселые истории, чтобы развлечь ее и «разморозить» себя. Мы обе смеялись. Но тут вошел император Николай Павлович со словами: «Английский король прислал Веллингтона меня поздравить». Эта фраза прозвучала для меня так выразительно, что я до сих пор ее помню, хотя совершенно забыла, с чем именно поздравить. Но, конечно, более всего запомнилось само это неожиданное внимание императрицы, у которой я тогда даже и не служила. Еще удивительнее было то, что 23 апреля утром ко мне пришел камер-лакей и принес подарки от государыни: роскошный букет цветов, веер «трокаэдро» (испанский) и розовый шифон на платье. А в ноябре 1828 года она взяла меня к себе во фрейлины. Моя паника после кончины Марии Федоровны оказалась беспочвенной…»
Тогда жизнь вновь показалась Россетти легкой и беззаботной: не было никаких поводов для тревоги. Но это продолжалось недолго.
Уже весною следующего, 1829 года, Александра Федоровна, заметив особое внимание супруга к черноокой красавице-фрейлине, начала подумывать о женихе для нее.
Обыкновенно императрица, принимаясь искать мужа для очередной юной обольстительницы, не сердилась на нее, ибо понимала, что «обольстительницей» та может стать невольно… Так произошло и теперь. Внимание Александры Федоровны было остановлено на молодом дипломате, в начале того года вернувшемся в Россию из Флоренции, Николае Михайловиче Смирнове.
«Ваше Величество, как же выходить замуж, если я никого не люблю?» - попыталась возразить Россетти. - «Уж лучше выйти без любви, чем остаться старою девой, которая и сама скучает, и на других тоску наводит», - ответила императрица. Александре вновь захотелось возразить: Софи Карамзина - «старая дева» (ей тогда было около двадцати семи лет), однако не только не наводит на других тоску, а, напротив, слывет душою общества. «Но возражать царям можно лишь в весьма малых дозах, да и то с неким сомнением в своей правоте…» - подумалось ей.
Главной советчицей государыни в вопросе о замужестве Россетти оказалась кавалерственная дама Александра Петровна Дурново, жена гофмейстера двора, камергера Дурново. Главными положительными качествами Смирнова в глазах императрицы и ее советчицы было «достойное Россетти» состояние Николая Михайловича: ему остались от отца имения в Московской, Тульской, Калужской, Смоленской губерниях, собственные дома в Москве и Петербурге…
Только два человека из друзей Александры относились к ее жениху прохладно: граф Комаровский и Пушкин. Узнав о всеобщим желании «поженить» ее и Смирнова, Александр Сергеевич сказал: «Вы не будете с ним счастливы. Он вас недостоин». Николая Михайловича Пушкин считал личностью ординарной, но Россетти казалось, что ее он ценил выше, чем она того заслуживала…
Их сводили так усиленно, что сопротивление было, наконец, сломлено. Николаю Михайловичу намекнули на возможность согласия, и он сделал Александре официальное предложение. Первым ее побуждением было ответить: «Нет!» Помешало чувство неловкости перед императрицею: получалось, что она хочет избавиться от Россетти, а та ей навязывается, не желая выходить замуж и покидать дворец. И она, скрепя сердце, дала свое согласие.
Помолвка состоялась не более месяца назад. Извещенный о ней государь отдал секретное распоряжение выдать Александре на приданое сумму, раз в пять превышающую общепринятую: двенадцать тысяч рублей вместо обычных двух-трех. Причина была простая - Россетти, будучи круглой сиротой, не имела никакого состояния; царское семейство передавало ее богачу и хотело сделать это достойно. Свадьба была назначена на начало будущего года…
Россетти была все той же, очаровательной и живой, остроумной девушкой, украшением двора. Но как тяжело давалось ей оставаться такой, ничем не выдавать своей глубокой тоски, своих терзаний! Как невыносимо было держать все это в себе, сознавая, что некому открыться! Ее ближайшая подруга, тоже екатерининка, Стефания Радзивилл, еще три года назад вышла замуж за Льва Витгенштейна и, оставив фрейлинскую службу, уехала из столицы. Софи Карамзина - их отношения нельзя было назвать близкою дружбой…
Сейчас Александра могла открыться лишь одному человеку - открыться с уверенностью, что ее действительно поймут. Почему-то именно сейчас, когда она приехала в Петербург, а Евдокия осталась в Царском Селе, Россетти уверилась, что сможет рассказать обо всем, что так давно мучает ее.
Они сблизились как-то сразу, при первой же встрече почувствовав, как говориться, родственную душу. Утренние встречи у Пушкина, затем визиты в Александровский дворец к Жуковскому в - общие друзья, общие темы для беседы…Как много общего было и в судьбах Евдокии и Россетти - но об этом они пока не знали, просто не было еще между ними, что называется, разговора по душам.
Вернувшись домой после тех четырнадцати дней, Евдокия, окруженная заботой родных, старалась избегать общества, чувствуя себя на грани срыва от этой, почти физически ощутимой, боли. Один раз она навестила Россетти в Большом дворце, но, сразу после того дня, когда внезапно вновь похолодало, заболела и больше не видела Александру, покинувшую Царское Село. Но и тогда у них не получилось доверительного разговора - Евдокия, как-то инстинктивно замкнувшаяся в своем горе, не могла открыться Россетти, а та, словно чувствовала, как ей сейчас, и даже смутно догадывалась о причине такого состояния подруги, но, из тактичности, ни о чем не стала ее расспрашивать.
Евдокия же не подозревала о внутренних терзаниях Александры - она не знала Смирнова и была уверена, что Россетти выходит замуж по доброй воле. Как и сама она выходила за Павла…Но что в доброй воле ребенка? Лучше выйти замуж, повинуясь родителям, которые не могут желать дурного - но здесь все было настолько идеально, что было бы удивительно, продлись оно долго. Не прошло и трех месяцев замужества, как Евдокия начала понимать, что с Павлом ей просто не о чем говорить…
Действительно, какие похожие судьбы…Если сравнить князя Муранова и Смирнова - богатые и успешные молодые люди, видящие в жизни две цели: карьера служебная и карьера светская - такие мужчины стояли рядом с Евдокией и Россетти.
Но последняя еще не знала любви, и потому не могла до конца понимать, что значит брак в ее отсутствии. Но и для Александры были бы справедливы слова Рунского, оказавшиеся пророческими для Евдокии:
«…Подлинного счастия не находят и те, в ком соединены благородный пламень души, глубина чувств и чистота мыслей - такие люди обыкновенно несчастны. А все потому, что их единицы, и едва ли они, эти песчинки, смогут встретить друг друга в холодном океане жизни. Вот и соединяют они свои судьбы с теми, кто не способен понять их великой души…»

 

 * * *
В скромной фрейлинской комнате на четвертом этаже Зимнего дворца горели свечи, несмотря на послеполуденный час. Тяжелые драпировки были отодвинуты, но не единого солнечного луча не проникало сквозь оконные стекла. Если бы не свечи, здесь стоял бы полумрак.
Софья сидела в креслах у окна, укутавшись в пуховую шаль, и глядела на Неву, ничем не колеблемая серая гладь которой полностью сливалась с небом. И на этом однородном сером пространстве вырисовывались вдали ясные черные контуры зданий, шпилей, куполов. Порой стая пролетающих птиц нарушала картину этого безмолвного спокойствия, но пролетали птицы - и снова никаких признаков жизни, только серая бесконечность и вдалеке, словно вырезанные из черного картона, силуэты.
Софья сидела, не двигаясь, лишь время от времени она подносила руку ко рту, сдерживая кашель. Холодный и сырой петербургский климат уже сказывался на ее слабом здоровье.
Она знала, что сейчас в Петропавловский крепости судят Рунского и, быть может, в этот момент он выслушивает свой приговор - тюрьма, поселение, каторга…или Кавказ? «О, если бы его осудили на поселение, пусть бессрочное, я поехала бы за ним, никто не смог бы учинить мне препятствий. Но если каторга…не каждая из жен несчастных получила дозволение последовать туда, едва ли я - не жена, даже не невеста, смогу добиться его…но и здесь есть надежда: я брошусь в ноги к государыне, она так добра ко мне; а тюрьма или ссылка на Кавказ и вовсе не дают мне возможности надеяться…Не буду думать об этом, не буду гадать, а поручу все воле Божьей. Пусть Он рассудит…»