Сегодня снег шел всю ночь, и сейчас, когда утро, но еще темно – кружится в фонарном свете, облепляет электрички, превращает в белые диваны вокзальные лавочки, и уже почти засыпал меня, ожидающего Оленьку, приятельницу моего друга Ильи. Вчера она позвонила и пригласила меня съездить в К., проветриться. «Проветриться» – именно так Ольга и сказала. Вот и она: высокая, черные длинные волосы выбились из-под капюшона шубки, на плече большая сумка. Зачем таскать с собой почти пустую сумку? Ольга говорит, что это ее маленькая странность.
- Долго ждете, Алексей Родионович? Вы уж простите меня… в моей «деревне» разве такси поймаешь? Замерзли? Ой, да вы точно снеговик! – Оленька тяжело дышит и улыбается. Какие у нее красивые темные глаза, им словно тесно на лице…
Закуриваем.
- Алексей Родионович, пойдемте, электричка наша уже стоит…
Я иду следом за Ольгой. У входа в вагон она пропускает меня вперед:
- Вы садитесь, я сейчас… - она что-то чиркает в большой альбом, снежинки опускаются на карандашные наброски.
Вагон полный - несмотря на утро, много народу: до К. поезда редко ходят. Гляжу на запотевшее стекло, и неожиданное тихо произношу: «Наконец-то».
Наконец поезд тронулся, и мы с Ольгой смогли сказать друг другу: «Вот и поехали».
В вагоне духота. Кто-то еще ворчит из-за места, кое-кто жует, или достал картишки, кое-кто книги, газеты…Ольга читает. А я гляжу на нее и думаю о ней. Ольгу я знаю два года. Я врач. Илья как-то попросил осмотреть свою подругу и привел ко мне Ольгу. Ничего серьезного я у нее не нашел, но…влюбился в нее за два эти года. Это я воспринимаю, как одну из странностей жизни. К примеру, сегодня день тоже начался как-то необычно, но это, вероятно, оттого, что я впервые, вот так, один, куда-то еду с Ольгой. Почему она взяла меня с собой? Она будет рисовать - Ольга художница, а я только мешать буду… томиться от безделья, топтаться возле нее, отвлекать…А вообще, почему мешать? Вдруг ей захочется поговорить с кем-то…А с кем? Господи, да у нее масса знакомых интересней меня… Что-то с Ильей у них не ладится в последнее время. Мой друг тоже художник. Он любит Ольгу, но, как сам признался однажды, – уставать стал от нее…У Оленьки есть дочь, и понятно, как всякой матери – забот хватает, своих забот…Может быть она чего-то большего ждет от Ильи, реального ждет, земного, чем просто быть для него красивой подругой. А я не художник, мне, попросту говоря, жаль Ольгу. Я понимаю ее хорошо еще потому, что люблю.
- Скучаете, Алексей Родионович? Может, книжку вам дать? – Оленька улыбается мне.
- Нет- нет, что ты, ничуть не скучаю… спасибо Оля. Читай, читай…
Но Оленька закрывает книгу и смотрит в окно. Светает. Ехать часа три. Уже через два мы будет на месте. А пока мелькают за окнами черно-белые цвета: черный – дома и лес, белый - все остальное. Мы часто выходим в тамбур покурить, и во время остановок слышно, как на платформах скрипит под ногами редких прохожих никем не убираемый снег. А временами начинает часто-часто сыпать из молочно-белого неба.
Закрываю глаза. Неужели я с Ольгой? Чудеса! Мне часто хочется взять ее руки в свои – у нее всегда холодные пальцы, даже в жару, хочется обнять Ольгу, сказать ей что-нибудь нежное, когда она приходит ко мне домой, садится на тахту и смотрит телевизор, дожидаясь Илью. Иногда она заходит ко мне с трехлетней дочкой. Я беру девочку на руки, и, чувствуя пушистые детские волосики на своей щеке, не могу справиться с приливом нежности к этому маленькому существу, так похожим на Ольгу. В эти минуты Ольга старается не смотреть на меня и, как-то странно улыбаясь, говорит:
- Не надо, не приучайте к рукам, Алексей Родионович… балованная она, не надо, - и, встретившись со мной взглядом, всегда такая решительная, в эти мгновения теряется…
- Алексей Родионович! Проснитесь, приехали! – Ольга энергично будит меня. Ах, я старый болван! Проспал всю дорогу, а еще, поди, подхрапывал… В вагоне суета, какая обычно бывает по прибытии на конечный пункт. Стаскивают с полок рюкзаки, сетки, сумки, толпятся у выхода, толкаясь. Наконец тебя выпихивают на платформ и – о счастье! – мы жадно вдыхаем холодный воздух, и снежинки тают на наших губах. Мы прибыли в К.
Привокзальная площадь завалена снегом, и переполненные автобусы, надрывно урча, прокручивая колесами по скользкой дороге, выезжают на ведущую к центру улицу. Снег все падает, и начинает казаться, что никогда не прекратиться, и завалит всю землю…
Мы пошли, как говориться, куда глаза глядят. Ольга указывает по сторонам и спрашивает:
«Красиво?» Я улыбаюсь и молча киваю, хотя ничего красивого не нахожу в блочных пятиэтажках и в заваленных снегом дворах. Это окраина К., а все окраины, как известно, похожи. И люди в К. одеты так же, как и любом другом городе, и дети так же съезжают с гор на попках. Лишь снег здесь чистый-чистый… Больница, в которой я работаю, на окраине Москвы, и, когда зимний утром после дежурства выходишь на улицу, то первые мгновения не можешь прийти в себя: ни машин не слышишь, ни людей не видишь – только снег, и холодный чистый воздух.
- Алексей Родионович, отстаете, - Ольга оборачивается. Я хочу спросить ее, куда мы идет, и есть ли в К. вообще на что посмотреть, а то какие-то окраины, но улица неожиданно приводит нас на небольшую площадь со старинными торговыми рядами, с одно-двухэтажными домиками, в первых этажах всевозможные магазинчики. От центра расходятся во все стороны улицы с невысокими постройками 19 века, из-за которых луковками куполов высятся колокольни. Снег валит крупными хлопьями. Карнизы засыпаны снегом. А за окнами – яркие, как лампочки, цветы…
Ольга что-то набрасывает в блокнот, я топчусь возле нее, наверное, мешаю. Мне хочется есть, и после вагонной духоты немного продрог.
- Оленька, ты не замерзла? – спустя полчаса, я осторожно трогаю ее за плечо, - а то, если не возражаешь, зайдем, перекусим… Облезлая вывеска «Кафе» красовалась неподалеку.
- Да-да, конечно… идемте…Алексей Родионович, идите, я сейчас…
В кафе я отогрелся, и меня потянуло в сон. Чтобы согнать сонное состояние, я курю. В голове обрывками вертится: «Странно…где я? И с Ольгой… я с Ольгой… Илья, Илья, ведь и ты мог отложить все свои дела и вместо меня сидеть здесь… рядом с ней…» Мы встретились с Ольгой глазами. Она едва заметно улыбнулась:
- Хорошо… правда, Алексей Родионович?
Я кивнул. Мне действительно было хорошо. Что-то еще, пока непонятное, придавало сегодняшнему дню особенные ощущения и теплоту.
- Алексей Родионович, вы любите зиму?
- Люблю, Оленька.
- А почему? – Ольга задумчиво смотрит в окно.
- Не знаю... люблю, понимаешь, а почему – не знаю…» - Я хочу сказать ей: «Я все люблю, что любишь ты, Оленька», но опять закуриваю и молчу.
Оленька посмотрела на меня исподлобья, улыбнулась:
- Я тоже люблю зиму, Алексей Родионович, - и, встав, протянула мне руку, - Пойдемте?
«Пойдемте»… Как мало в нашей суетной жизни бывает таких, вот, «пойдемте». Просто идти, все равно куда, думая о чем-то своем, или ни о чем не думая, мечтая, беседуя с попутчиком, вспоминая о прошлом…Просто шагать: по улице, по лесу, по полю…
Город мы обошли почти весь, вернее старую его часть. Я устал с непривычки, Ольга, похоже, ничуть… Мы стоим на старинном виадуке, перекинутым через глубокий овраг. Снег лежит на черных деревьях в овраге, на крышах. Ребятишки съезжают со склонов, и санки вязнут в снегу…А снег все падает и падает… Долго стоим, облокотившись о каменный парапет, и молчим. Время от времени Ольга снимет варежки и дышит на руки, я даю ей свои перчатки, она через минуту возвращает их мне совершенно холодными.
- Алексей Родионович, не жалеете, что поехали?
- Что? ..Ну что ты, Оленька…Оля, а ты Илье сказала, что едешь со мной? – Я быстро глянул в ее лицо. Ольга не ответила.
- Пойдемте, Алексей Родионович…
- Да-да, Оленька… идем…конечно…
Мы медленно двинулись по одной из кривых улиц в гору. На мостовых снегу больше, чем по щиколотку, и трудно идти. Дома чередуются: то каменные, то деревянные. Ольга говорит, что это купеческая слобода.
-Алексей Родионович, представьте, что сейчас пролетит мимо нас тройка сытых коней с подгулявшим купеческим сынком, и к моим ногам упадут золотые, брошенные щедрой рукой! – Ольга засмеялась и убежала от меня. Но вместо рысаков, в гору тяжело прополз автобус, распространяя бензинную вонь в удивительно чистом воздухе. А вместо пригоршни золотых упал с дерева ком снега, прямо мне за шиворот. Я поспешил догнать Ольгу. Она обогнала меня, поднявшись в гору, и замерла, глядя на небольшое желтое здание.
- Здесь останавливалась Наталья Николавна…- задумчиво произнесла она, разглядывая большие занавешенные окна.
- Какая Наталья Николавна?- Я мгновенно перебрал в уме всех наших знакомых.
- Гончарова, - тихо ответила Ольга.
Тем временем незаметно наступили сумерки, в окнах зажглись огни, и чьи-то тени двигались по занавескам, а мы все стояли перед этим домом, окруженным старыми черными деревьями. Их покрытые снегом ветки почти касались окон, в свете которых был виден мягкий снег, сыпавший все сильнее. И тени на шторах то появлялись, то исчезали, и ветки касались окон, и сыпал снег, и все это кружилось и кружилось перед нами, как в волшебном сне. И не было сил очнуться от этого сна, и не было сил оторвать взгляда от окон, и стало казаться, что вот-вот Она отодвинет штору и устремит свои серые прелестные глаза в белую мглу маленького городка…
В пустом вагоне тихо. Оленька дремлет, прислонясь к стенке. Я смотрю на нее: «Спасибо Оля… спасибо тебе, что ты такая… сам не знаю, какая… тысячу раз спасибо…» Я киваю своему отражению в окне. Мне хорошо, хоть и тревожно чуточку. Все-таки, почему Ольга взяла меня в К.? Почему именно меня? Но, как бы там ни было, название этого городка казалось мне уже самым красивым, певучим, добрым. Как имя хорошего друга. И будто друг этот посвящен в самые сокровенные тайники души твоей, точно он сопереживатель мук твоих и радостей. На заснеженных улицах К. еще не затоптаны наши следы. Мы еще незримо там, среди толчеи при выходе из «Универсама», среди прекрасных полотен картинной галереи - рассохшийся паркет, вероятно, еще уютно поскрипывает под нашими ногами…Наверное, даже, не замело след Ольгиной ладони на парапете виадука, и в его узкое углубление опускаются пушистые снежинки, точно на живую ладонь. Мы еще там, хотя уже почти Москва… А завтра – работа. Там некогда, да и ни к чему вспоминать, мечтать, удивляться. Завтра – ты в ином качестве. И воля, и мозг – все существо твое, будут отданы добровольно и всецело состоянию с названием емким предельно – работе.
Однажды Ольга внимательно разглядывала мои руки. На мой смешливый вопрос, ответила: «Обычно как принято описывать руки хирурга – тонкие нервные пальцы, как у пианиста. А у вас, Алексей Родионович, корявые, шершавые, точно вы в земле копаетесь…А может, вранье то, как принято? А?» «Не знаю, Оленька, - я удивился, и почему-то смутился, - не знаю, не думал об этом…»
Я смотрю на Ольгу: спасибо, Оля… спасибо тебе…что ты такая… сам не знаю – какая… тысячу раз спасибо… Видимо, иногда нам необходимо отвлечься от напряженной нашей жизни и медленно пройти по занесенному снегом виадуку, послушать крики и возню галок на колокольне. И хоть раз в жизни, на мгновение, увидеть за приподнятой шторой окна, прекрасные глаза Натальи Николавны Гончаровой…
- Оленька, - я осторожно трогаю Ольгу за плечо, - проснись, Москва…
Снег все идет. Сажаю Оленьку в такси и иду домой пешком – я живу недалеко от вокзала. Снег роем кружится у фонарей, но в темноте касается лица – легкий, невидимый, нежный. В арке моего дома он бешено крутится передо мной, и, успокоившись, живой и теплый, падает устало…
Через два часа, когда я уже лежал в кровати и засыпал, позвонил Илья, и стал жаловаться, что сегодня был ненормальный день, что, ссылаясь на усталость, молчит Ольга, вдобавок ко всему, у него бессонница, и вообще, все как-то странно наоборот…
- Что, что это? – раздраженно спрашивал Илья.
- Теплый снег. – Ответил я.
- Что-что? – Не понял Илья.
- Теплый снег. – Повторил я и посмотрел в окно, в которое гляделись сотни маленьких блестящих глаз: начиналась оттепель.