Мы вошли не с главного хода. Мы вошли и сели. Вокруг много людей, много детей с родителями. Какое-то окошко, куда все подходят по очереди. Мама ставит сумку поближе ко мне и начинает показывать, что там есть и пояснять. Я ничего не слушаю, так как только что понял, что она собирается меня где-то оставить. Я спрашиваю маму, надолго ли всё это, а она уверенно говорит, что на два дня. Как раз она показывает мне, где туалетная бумага, а я думаю: «Боже! Целый рулон! Это точно не на два дня». И мною овладело холодное отчаянье. Ту мысль я вспоминаю с улыбкой, но она, кстати, оказалась верной.
За недели я свыкся с больницей. Она стала чем-то вроде дома. У меня появились друзья. Я здороваюсь с персоналом, мне стали родными запахи нашего коридора. Единственное, к чему я так и не смог привыкнуть, так это к тому, что игровую комнату открывали на час в день и именно в час посещения. И каждый раз я разрывался между мамой и игрушками. Конечно, я шёл к маме. Мы разговаривали не как раньше, что-то изменилось между нами. Мы стали будто по-новому ближе друг другу. Время подходило к концу, мама отдавала мне две булки, и я нёсся сломя голову в игровую, и как раз успевал посмотреть, как закрывают на ключ дверь. Правда, пару раз я предпочёл игровую маме. Игрушки здесь были совершенно превосходные по моим меркам. Мне было недоступно дома ничего даже близкого к этому. Управляемая проводным пультом машинка мчится по трассе. Логическая игра в цвета (моя любимая тогда) совсем новая. А шахматы. Вот это фигуры! Как раз такие, как я предпочитал. У дедушки были ну очень уж малюсенькие. И хотя я тогда ещё толком не мог запомнить правил ходов фигур, восторг овладел мной при виде прекрасно сделанных из дерева шахматных фигур. Но когда проходило пятьдесят пять минут, и я смотрел в окно на спину уходящей мамы, то сердце моё сжималось от глубочайшей печали. Мама ждала меня, а я не пришёл.
Из палаты я помню только Руслана, хотя были и другие. Мы с Русланом были намного младше остальных. А ещё имя «Руслан» у меня ассоциировалось с самолётом. Ночью мы брали в руки воображаемые пистолеты и тайком выходили из палаты. И хотя из палаты мы выходили осторожно и тихо, как только мы оказывались по ту сторону двери, то сразу же начинали шуметь, ни на что не обращая внимания. Мы бегали из одного конца коридора в другой, гоняясь по очереди друг за другом и топая при этом как можно громче. А потом приходила дежурная медсестра и тихо ругала нас своим безэмоциональным стилем, на который у нас давно уже был выработан иммунитет. Мы спокойно убирали воображаемые пистолеты в воображаемые кобуры и возвращались в палату, стараясь никого не разбудить. Мы ложились в кровати, и Руслан сразу же засыпал, а я только некоторое время спустя. На следующий день нашим развлечением становился лифт или ещё что-нибудь. Лифт мне запомнился хорошо. Я ведь больше и не видел таких, только в фильмах. Сначала надо было открыть железную клетку, а потом вызвать лифт. Он долго ехал и смешно гудел. Кабинка лифта оборудована своей железной клеткой. Потом возишься с ней, едешь, куда тебе надо, и повторяешь всё в обратном порядке. Мы могли проделывать это очень много раз на дню, каждый раз испытывая восторг раздвигая или задвигая клетки.
Для многих других это был обычный день, но не для меня. Пришли за мной раньше, чем я ожидал, около одиннадцати. Привезли каталку. Мои соседи в палате не дали мне отнести матрас и подушку на каталку, они всё сделали сами. Все наблюдали за мной, я чувствовал это. Кто-то делал вид, что читает, кто-то смотрел в окно, другие что-то говорили мне, похожее на прощальные слова. Помню Руслан (единственный, кого я помню из них) сказал мне: «Не бойся!» А я и не боялся, хотя сейчас в подобной ситуации мне было бы страшно. Я поблагодарил ребят и устроился на каталке, таковы правила. И тут начался мой длинный путь. Вся поездка заняла не более пятнадцати минут, но для меня это время растянулось на долгие и долгие годы. Пока медсёстры везли меня, внутри всё переливалось неподобными друг другу эмоциями. Сначала меня повезли по родному коридору, в котором я так часто играл с ребятами. Я почувствовал лёгкое беспокойство, покидая это место, ставшее мне чем-то, вроде собственного дома за тот малый период, что я пробыл здесь. Каталка заехала в большой лифт лечебного заведения. Замкнутое пространство. Поглощающие свет стены. Лифт мягко сделал своё дело и осторожно открыл свой «рот». Всё время лёжа. Сначала яркие лампы в коридоре, потом тусклые в лифте, и снова яркие... Позади сомкнулись двери лифта, каталку развернули направо и снова направили в коридор. Как много здесь коридоров. Постоянный свет в глаза и скрип колёс каталки немного нервировали меня. Вскоре случилось маленькое чудо. Мы поехали в соседний корпус по соединительному коридору. Небо! Как светло! Как далеко! Кажется, отношение посторонних внушило мне некое подобие страха, я на несколько секунд поверил в то, что возможно я уже и не увижу никогда больше ни неба, ни света, ни мамы. Полное упоение чувством жизни, свободы. Ярко освещённый солнечным светом безлюдный коридор, торжественный скрип колёс, цоканье медсёстер. До сих пор то небо перед моими глазами. Мы благополучно пересекли «коридор надежды» и вскоре я оказался в месте полным необычнейших звуков и запахов. На этот раз света почти не было. Мёдсёстры куда-то отошли, и я остался на некоторое время в полном одиночестве. Не смотря на всё остальное, самым необычным тогда мне показалась та штука, висевшая надо мной. Я и по сей день не знаю, как она называется, но каждый довольно часто видел её в художественных фильмах. Когда хирурги делают своё дело, этот осветительный аппарат висит над пациентом. Это такая большая круглая штука, на которой по кругу встроены круглые, опять же, лампы. Мне показалось очень необычным присутствие такой штуковины надо мной. Конечно, я заранее знал, куда и для чего меня везут, но я как-то забыл про эту круглую. Она была выключена и оттого, наверное, казалась старой и уставшей. Она смотрела на меня своими потухшими кругляшками, а я рассматривал её. Я думал о том, как её вырезали из советской киноплёнки и передали для достижения благих целей здравоохранительным институтам. И вот теперь она здесь, и я здесь теперь. И поэтому она так грустна, потому что силой её забрали из родной её сцены в фильме. Видит круглая теперь исключительно настоящую кровь, а не искусственную – бутафорию. Но время шло, прошло около пяти минут, и к нам подошёл некий мужчина лет сорока. «Как чувствуешь себя? Как настроение? Сходил в туалет? Нет усталости? Голова не кружится?» Сразу ясно, что врач-хирург. Спрашивает решительным тоном, но с опаской в голосе получить «неверный» ответ. Дальше всё было вообще загадочно. Завезли внутрь. Я в середине. Вокруг странные непростые приборы. Надо мной другая круглая, наверное, из другого фильма. Эта включена. Мужчина не один, их несколько. Кажется, и женщины ещё есть, или одна. За головой какую-то штуковину устанавливают. Потом что-то подключают. Из речи практически ничего не понятно, профессиональный язык. Вот подносят чёрную маску, как у лётчиков, ко рту и просят дышать. Я покорно слушаюсь. Обоими глазами смотрю себе в нос, где теперь маска. Дышу, вдыхаю что-то неприятное, чем-то напоминает ромашку, но очень отдалённо. Только теперь стало страшно. На третий-четвёртый вдох я потерял сознание, просто отключился. Дальше ничего. Совсем не похоже на сон. Во сне мозг работает, тело тоже восстанавливается, и всё это как-то чувствуешь, а тут – вообще ничего, абсолютно НИЧЕГО. Очнулся неожиданно, не знаю где, глаза еле-еле открываются. Прикладываю усилия и приподнимаю голову. Я по-прежнему в операционной. Вижу свою грудь, а ней длинную полоску застывающей очень тёмной крови и несколько непонятных штук, понатыканных на месте разреза. Страха нет, сознание еле держится. Тут же снова отключился. Не знаю, заметил ли кто-нибудь тогда моё кратковременное пробуждение. Чем меня позабавил общий наркоз, так это абсолютным отсутствием чувства времени. Как только я снова потерял сознание, то тут же очнулся на кровати в палате, но уже в другой день.
Корректировка воронкообразной деформации грудной клетки в то время требовала двух операций. Это была первая. Между операциями пациент лежит на кровати около недели-месяца неподвижно (желательно привязанным). Вставание с кровати, приподнимание спины, поворот набок стопроцентно приведут к всяческим пагубным необратимым штукам. Меня привязали к кровати какими-то тряпками, руки и ноги. Откуда-то с лица тянулась некая трубка, и с руки тоже, кажется, точно не помню, но на лице точно была. В это время мне снились исключительно чёрно-белые сны про маму. И мне было ужасно плохо. Но когда мама приходила, я вздыхал с облегчением. Мы оставались одни в палате (я лежал в отдельной после между операциями). Мама против правил развязывала мне руки, и я разминал пальцы и кисти, очень осторожно, боясь совершить неосторожное движение, хотя очень хотелось. Потом мама делала сладкий чай и поила меня через соломинку. В одной соломинке помещалось меньше чайной ложки и это затягивало процесс чаепития. Теперь я вижу, что это был по понятным причинам самый лучший чай в моей жизни. Кое-как я пережил это время без происшествий, и подошло время второй операции, которую я совершенно не помню. Может показаться странным, но я точно помню, что в детстве я её тоже не помнил. То есть я просто не запомнил её, и всё. Так мне и неизвестно, что потом было. Время после второй операции тоже исчезло из памяти, а, может, и не записывалось туда. Зато помню, как за день до выписки у меня брали кровь из вены, и мне было очень страшно. Это воспоминание идёт сразу после чёрно-белых снов и маминого чая из соломинки. Медсестра подставила какую-то кругляшку с разными оттенками тёмно-красного, и сравнивала цвет свежей крови из моей вены с теми цветами. Понятия, не имею для чего это, но воспоминание осталось. А потом меня выписали. На этом это мое неприкосновенное воспоминание заканчивается.
ноябрь 2004