«…это пахнет говном…»
the Offspring.
Нет совершенных мгновений, один воин не воин. Есть регулировка механизмов и память. Ну, к примеру, о том, кто сказал « я ПОМНЮ чудное мгновение»…
Попытки вялы. Жесты неопределённы (даже руками не договорить), поворот головы – происшествие со значимостью!… И она – одноцветная… но ей это к лицу, я люблю её бледную и непрочную. Будда сказал «ннет» и она имеет тот вид, который соответствует всем им, кто из института благодарных девиц.
- И не путай колор – «ты по прыроде валет – ну зачем ты противишься прыроде?»… а я помогу тебе не бояться, если у тебя есть ХОТЬ страхи… Дожди (вот как сейчас)? Полночь?… это просто трипечально, или противно (если ноги промокли)… главное не говори, даже в уме, «полночь»… скажи «двадцать три пятьдесят пять», это похоже на чек из магазина. Глупо бояться чеков. И раскисших трамвайных билетов.
Роса на водопроводных трубах. Машинное доение. Филе, только слюнкой смочить по вкусу. Барда сменяет менестрель под настольной лампой… последнего сменяет очарование (потом Марко Поло придумал игру на лошадях… лошадей придумали до него… какие то козлы…)
Стало совсем скучно – мне сделали тест Роршаха:
- Что ты видишь в этих симметричных кляксах?
- Неаккуратность, которая, будучи умышленной, не является таковой по определению с момента возникновения умысла.
- А ещё что?
(тестирующая виделась дамой, и я предложил ей закрыть уши)
- В тебе нет чувства прекрасного, мальчик.
- Поэтому ты красишься на ночь…
Сигарета испепеляется со скоростью бикфорда - она курит, как, наверное, это делают перед смертью (доигралась с одиночеством… даже не ужаснулась когда узнала, что я родился на охотничьей тропе под пятой льва и могу жрать хлебный суп)…
- Поцелуй меня, Маугли…
- За моей спиной нет даже уездного филфака… односложные «да» и «нет» в ответ на любой твой вопрос - даются мне мучительно, как на экзамене; нет возможности говорить - так представь - каково коснуться тебя околицами ротовой полости?
- Скажи ещё – задворками.
- Огородами.
«Можно, я буду привязывать тебя к кровати, перед тем, как ты будешь меня любить?» - спросила она как-то раз. Достала из шкафчика нежно кожаную портупею («офицеры, россияне…» вспомнилось мне), приковала ноги и руки к спинкам кровати… и я уснул, как каторжанин, утомлённый этапом. Она даже не обиделась – утром, лёжа со мной на полу в кухне, от души смеялась, когда я с выражением читал понравившиеся места из справочника «Торф и торфоразработки». Пахло её духАми…. потом хлопнула дверца холодильника - задуманный дерзкий побег не удался…
Она склонилась над обрывом тарелки, задумчиво глядя за далёкий край чего то, ею пережаренного, как за горизонт:
- Почему ты не называешь меня по имени?
- Я думал, что это… наименование…
В определённом физическом состоянии она становится текущей, и ею можно омыть морду, особенно от противно-холодной рыбной крови. С той же природой, но уже в другом состоянии, в неё можно зарыться, как собака из эскимосской упряжки зарывается в снег. Под молочной кожей, в цветах грозовой тучи – тату: иероглиф гнутый, в узлах, переплетениях пресмыкающихся, затихших в неактивности на кочке маленького её плеча. Их крапчатый окрас должен бы направить, предостеречь обе розовые аномалии слева и справа не даваться в руки и губы, или, напротив, отпугнуть меня… но я страшный в опыте, я поленился забыть некоторые из знаний - языком и слюной затираю невидимо-мудрый змеиный путь с плеча к виску, где может восстать трезвый разум её, и тем же инвентарем рою колею с плеча под грудь… растут, мешая, крылья. Запрет Желаний, что заключает иероглиф в себе, тянет его соскользнуть, стечь, размазаться вместе с помадой цвета лёгкой стыдливости по мне, особенно гадкому в чистоте её постели, с упругим (как груди) её названием на языке, и в горле, простуженном курением на морозе…
Так легко я ступил за твой порог, все ночи звенел шутовскими колокольчиками, делал честными незнающие, что это такое, глаза - чтобы ты сгорела внутри и начала протлевать дырами полного доверия словам, молчанию, которое для тебя если и не любовь, то всяко следу ангела сродни… и тогда под утро я без усилий сдунул тебя с колен в ловушки простыней, тобою же расставленные, и смотрел долго на ноги - с колен и ввысь - и видел дрожь там, где они кончаются, теряются в начале того, что они уносили от других многих, облачённые в тугие наряды, нарочито не скрывающие прелести…
- Когда останутся на земле только моря с уставшими над ними птицами, мы с тобой – шагающие, как экскаваторы – ступим беспечно на коросту погостов былых утопленников и выроем никелированными ковшами из сгнившего дерьма штурманских животов проглоченные ими в штормах янтарь и жемчуг, зажмём добытое вандально в ладошках и задумаемся - каждый о своём… ты вспомнишь, что я называл тебя своей ****ью… и нас не станет…