Было рано. Через дырявые шторы пробивался задымленный едкой пылью хлюпкий свет от фонаря во дворе. Где-то далеко бешено лаяли собаки. Нервно потыкав в пепельницу, Андрей затушил окурок сигареты, откинулся на спинку зеленого полинялого кресла и закрыл глаза. Ему представлялся Париж: не какое-то определённое место, а город целиком, сверкающий сотнями огней, ослепительный, хищный, разносящий по миру в сотнях разноцветных картонок тонкие, как запястье молоденькой парижанки, ароматы весны или тёплого лета.
Он никогда не был во Франции, и Париж, самая давняя его мечта, почему – то в воображении всегда расплывался сияющим на чёрном фоне, золотым пятном, и почему-то всегда, когда он представлял город, на парижских улицах для него танцевали женщины из Кабаре в разлетающихся юбках и чёрных чулках, а старый, неуклюжий дед играл на шарманке, и где-то неподалёку на берегу Сены сидели люди и пили вино из высоких прозрачных бокалов… Для него это был не город – в его мечте это был настоящий мюзикл…
Он думал всю ночь, пытался писать, но стук машинки только раздражал его, нужные слова всё не появлялись, и куча скомканных листов бумаги валялась на столе рядом с печатной машинкой. Он потянулся за пачкой сигарет, и, вытащив одну, поднёс ее к носу, потом покрутил в руках и сунул обратно в пачку. Целую неделю продолжался этот кошмар: днём он пробовал работать, но не мог найти нужных слов, ночью он не мог спать, и снова пробовал работать, выкуривая по две-три пачки сигарет, это единственное, что помогало успокоиться и не думать ни о чём, кроме Парижа. Что с ним случилось, он не знал: теперь ему сложно было дышать, есть, говорить. Он знал, что, если написать, станет легче, но и писать ему было сложно. Он словно заболел апатией ли Парижем? Нет, Париж был не причём. Он наоборот будто бы утешал своим сказочным шиком, дарил надежду, что, возможно, они встретятся – мопассановская пошлость Эйфелевой башни и он, одинокий мечтатель…
«Почему всё пошло крахом? Ведь было же счастье, оно валялось на пыльной полке, и я не замечал его, а когда его украли, я понял, что оно никогда больше не будет принадлежать моей жизни. Я потерял всё в один миг, я в один миг стал нищим…», - Андрей открыл глаза и увидел незнакомого молодого человека. Он сидел на полу, прислонившись спиной к стене, и на его коротко остриженную голову ложился тот самый склизкий свет от фонаря. Он обхватил голову руками и мотал ею из стороны в сторону, повторяя лишь «кончено…всё».
- Как ты сказал? Надо записать, хорошо сказал.
- Зачем тебе нужны мои слова?
-Я писатель.
- У тебя что, своих слов нет?
- Они мои. Эти слова. И «крахом», и «потерял», и «принадлежать»…Я их думал, но не мог произнести. Ты их украл.
- А кто-нибудь ещё в курсе?- парень поднял голову, и Андрей увидел его бледно-голубые, блёклые глаза
-Ну, что ты украл?
-Ну, что ты писатель, - помедлив, ответил тот.
-Нет, кроме тебя.
-А ты укради обратно…
Он вскочил с пола, быстрым шагом подошёл к окну и отдёрнул шторы.
– Цветы у тебя засохли, полить бы. Напиши про меня, а?
Он сдёрнул с себя чёрную, порезанную в нескольких местах куртку и, подлетев к плите, схватил за ручку старый белый чайник с погнутым носиком, потом уже медленно, слегка пританцовывая и что-то бормоча себе под нос, он снова подошёл к окну и отодвинул шторы в сторону. Андрей снова закрыл глаза: этот ненавистный фонарь не давал ему покоя; он слышал журчание воды, потом шторы вернулись на своё место, фонарь перестал дразнить, и в комнате воцарилась прежняя полутьма.
- Почему всё пошло крахом? Ведь было же счастье, оно валялось на пыльной полке, и я не замечал его, а когда его украли, я понял, что оно никогда больше не будет принадлежать моей жизни. Я потерял всё в один миг, я в один миг стал нищим…
Я помню приторный запах оранжевых лилий…Они стояли в высокой вазе, прямо на полу, рядом с нашей постелью. Помню, как она смеялась, потому что прочла где-то, будто эти лилии символизируют жгучую ненависть, ведь каждый цветок имеет своё значение. Я целовал ее губы, а теперь думаю, что целовал лилию.
Она расстегивала пуговицы на блузке и одновременно ловила ртом мои губы. Мои руки скользили по ее спине, потом по ее горячим бёдрам, забирались к ней под юбку…
Я помню, как в первый раз сказал ей, что люблю ее. Это было ещё в школе. Мы были, кажется, в четвёртом классе…Тогда шёл дождь, и все стёкла были мокрыми. Она стояла у окна и глядела во двор, на пузырьки дождевой воды. Тогда шёл дождь, и светило солнце. Она возила пальцем по влажному стеклу, рисуя его, солнце, со смешными лучами в виде коротких толстых треугольников. Я написал. Своё первое в жизни признание. Прямо над ним, над солнцем. Она прочитала, и засмеялась. А потом шепнула на ухо…
Когда Андрей открыл глаза, был уже полдень. За окном суетился город, купаясь в чуть тёплых лучах скупого зимнего солнца. В комнате было тихо, лишь как-то совсем по-детски, немного тревожно тикали часы на стене. Он встал, потянулся, обвёл взглядом комнату и усмехнулся, увидев своего вчерашнего гостя в растянутом тёмно-зелёном, дырявом свитере; он опять поливал всё те же погибшие цветы на подоконнике за пыльными шторами.
-Что это? Лилия?
-Нет, кажется, бегония…Она всё равно пропала.
-Андреев. Моя фамилия.
-А имя?
-А имени у меня уже давно нет. Имя даётся человеку, чтобы родные берегли память о нём. У меня никого нет, - он снова сел на пол и уставился в потолок.
-Что у тебя случилось?
- Я болен. Очень серьёзно.
-Чем?
-Я не смогу точно сказать, как называется моя болезнь. Возможно, шизофрения, а может безверие.
-Расскажи…
-Я помню ее летние платья. Она носила лишь платья летом, всегда лёгкие, воздушные и белые, как сладкая вата.
До какого-то момента всё шло хорошо, мы любили друг друга, и, казалось, ничто не могло помешать нашим чувствам. Но потом что-то поселилось во мне: сомнения или страх, какой-то невыносимый, непонятный ужас, что эта женщина однажды будет принадлежать не мне, что в один прекрасный день она уйдёт к тому, кто лучше меня. Я стал мечтать стать мечтой. Понимаете?- он почему-то перешёл на вы. – Я стал любить ее до умопомрачения, до маниакального болезненного «хочу». Я стал давать ей гораздо больше, чем она мне – так мне казалось – и поэтому я стал много требовать от нее, не понимая, что требовать любовь не может, а может лишь давать. Вскоре я перестал доверять ей, подозревая ее в гнусных интригах, давая волю ревности и даже кулакам. Однажды я приревновал ее и дал ей пощёчину, а она простила…Я, дурак, тогда подумал, что она смягчилась так, потому что созналась в измене…
-Что было дальше?
-Я понял, что какая-то мерзость внутри мешает мне быть счастливым. Возможно, то была ее красота, которая давала ей рекомендации привлекательной кокетки…
Я был слаб, и мне нужна была помощь: когда достигаешь пика чего-либо, начинает казаться, что мир пуст, и всё, к чему ты шёл, теряет смысл, становится не столько ненужным, сколько непонятным. Наступает безверие. Мне нужна была вера, вера в постоянства чувств. Я хотел чего-то незыблемого, чего-то вечного. Думаете, я - псих?
- Скорее, вы, Андреев, романтик.
- Всё когда-нибудь должно закончиться, а мне хотелось быть уверенным в том, что та, кому я посвятил всю свою жизнь до этого момента, и сознательную, и не очень, что та, кого я действительно полюбил всегда будет со мной. Я просто понял, что умру без нее.
-Что же случилось?
-То, чего я так боялся, произошло. Она ушла. Не сказала ни слова, но и без слов я всё понял. Обвинять ее в предательстве невозможно – я сам во всём виноват. Это всё моя глупая ревность!
-И Вы не пытались ее вернуть?
-О чём ты! Конечно, пытался. Я звонил, стоял под дверью, писал письма…Всё кончено. Знаешь, я попытался объяснить ей то, что происходит со мной – она не поняла. Я знал, что она не поймёт. Слушай, а если всё, что я думал, она чувствует ко мне – было всего лишь горячкой моего воспалённого разума? Что если она и не любила меня никогда? Ведь в письмах я просил о помощи. Я умолял о помощи…Если любишь – поможешь. Да?
-Я не знаю.
-Ты не любил?
-Любил.
-Расскажи?
-Забыл, что слова у нас одинаковые?
-Так значит ты тоже…
Андрею писалось легко. Его новый приятель помогал ему, диктуя чуть ли не каждую строчку их вместе задуманной повести. Андреев жил, как в тумане: ничего не ел, не пил, даже не спал, лишь с бледным лицом и взволнованным отрешённым взглядом он диктовал трагичную историю своей любви, вспоминая все самые мельчайшие детали, отдавая гладко выбритому белому листу Андрея, все свои самые сокровенные воспоминания, мимолётные или старые, как мир. То, что он болен, было ему известно, то, что жизнь его кончена – тоже, теперь его мучил лишь один единственный вопрос: «Любила ли она?».
С одной стороны всё у них было по-настоящему, была любовь и страсть, была привязанность и необходимость друг в друге, но то же противное ненасытное чудище, закравшееся в голову к Андрееву, а не в сердце, твердило ему обратное, и он запутался окончательно. Однажды вечером, когда Андрей уже дремал на кушетке, он разрыдался, как ребёнок. Он плакал, растирая ладонями слёзы по лицу, как маленький, и всё повторял: «Я больше не могу».
- Чего ты не можешь? – не дождавшись ответа, Андрей открыл глаза и увидел полупризрак в длинном старом свитере. Он стоял на стуле и мастерил петлю. Андрей не мог вымолвить ни слова, не мог пошевелиться, какое-то бесчеловечное любопытство удерживало его от того, чтобы вскочить и остановить этого чокнутого самоубийцу. Он вглядывался во тьму и пытался различить выражение блеклых глаз, но это было лишнее, он и так понимал Андреева, всю его боль, всю его нестерпимую боль от разочарования и одиночества.
-Ты уверен, что тебе поможет? – наконец, произнёс он немного насмешливым тоном.
-Она не любила никогда.
-Почему?
-Тогда, когда я первый раз… Когда написал…Над солнцем, - всхлипывая пытался объяснить Андреев.- Знаете, что она шепнула мне на ухо?
-Что?
-Ты любишь меня, а я люблю солнце.
-Стой!
Андреев качался несколько минут, а потом исчез, растворился, как дымка, рассеялся вместе с тёмно-синим полумраком, лишь посередине комнаты стояла табуретка и привязанная к люстре свисала веревка. Андрей раздвинул шторы, и в комнату ворвалось весеннее солнце, теперь лучи были чистые, почти прозрачные – пыльные шторы не мешали свету рассеиваться по душной комнате. Он открыл окно и протянул ладонь, чтобы проверить, холодно или нет. Ему уже было всё равно, он сделал это по привычке. На его руку внезапно стали капать слёзы, начался дождь, сильный, мелкий, слепой. По подоконнику в открытое окно дождь разлетался в крошечные брызги, и через солнце горбатился в маленькую едва заметную радугу. Дверь внезапно распахнулась, и в комнату ворвалась она, вся промокшая с дождя, в огромных ботинках на босу ногу. Она стояла на пороге, и лицо, на которое попадал солнечный свет из окна, блестело всё в каплях, и не понятно было, дождь ли это постарался или она плачет. Андрей смотрел на нее пару мгновения, а потом медленно подошёл и прижался губами к ее лицу – оно всё было солёное, как море.
-Ты плачешь? – улыбаясь, спросил он.
-Что всё это значит?- испуганно прошептала она, взяв его лицо в свои замёрзшие мокрые ладони. – Ты? Повеситься? – она больше не смогла ничего вымолвить, лишь обхватила его руками и, крепко прижавшись к его груди, разрыдалась.
-Ты помнишь, что ты сказала мне, когда мы были маленькими?
-Да.
-Ты любила солнце…
-Я любила тебя.
-Так ты соврала мне?
- Ты всегда был солнцем…
-Поехали в Париж?