В очередной раз, разругавшись со всем миром и громко хлопнув дверью квартиры, я шла по пустынной аллее. В городе поселилась зима. Холод и слякоть плотно заковали землю. Даже засохшая листва не шуршала под ногами, а раздраженно хлюпала. Деревья, голые и одинокие, угрожающе махали корявыми ветками, отгоняя от себя маленькие стайки птиц.
Я вышла из парка и двинулась в сторону городского лабиринта из домов и гаражей. Кругом ни души. Лишь изредка кто-то выкатывался из-за угла и быстро, гонимый ветром, вбегал в ближайший подъезд.
Куда шла, я не знала. Но я шла вперед, бежала от своих мучительных мыслей. Холод постепенно сковывал голые руки. А тут еще снег пошел.
Я тихонько блуждала среди серых и грязных гаражей. С каждым шагом мои ноги тяжелели. К горлу подкатывался комок ненависти и обиды. Все… больше не могу… куда я бегу?
С размаху я села в большой сугроб у гаража с длинным козырьком. Снег больше не бил мне в лицо, но по щекам медленно ползли капельки. Я плакала. Я тихо плакала…
- Че ноешь? – послышался пьяный крик. – И так тошно…
Рядом со мной в сугроб плюхнулся едва живой, в стельку пьяный мужичонка. Трудно сказать, сколько ему лет, но не меньше сорока. На его лице – вся его горькая и одинокая жизнь, а в руках – бутылка дешевого портвейна.
Мужичонка сделал пару глотков и неожиданно резко повернулся ко мне всем телом.
- Ну, так че ревешь?
От удивленья я перестала плакать, комок обиды провалился куда-то вниз.
- Немая? – с трудом выговорил мужичонка.
- Да, нет.
- Че ныла-то? – и он сделал еще несколько глотков.
- Жить надоело! – вдруг крикнула я, и этот крик ножом резанул тишину: стайки воробьев с шумом взвились в небо, как бы отвечая мне.
- Хм, - усмехнулся старик. – Так вешаться надо!
- Не могу… Боюсь… - и рыдания опять стали подступать к горлу. Через мгновенье теплые капли так же медленно, как прежде, ползли по замерзшему лицу.
- Если ты так будешь реветь, то наш сугроб растает и мы окажемся в луже…
И действительно, после этих слов я почувствовала влагу под собой, но мне не хотелось вставать. Я боялась порвать ту тонкую, хрупкую нить, которая появилась между мною и этим человеком.
- А у меня сегодня кот умер… хитрый, сволочь, был… но верный… жалко, - и мужик всхлипнул, - помянем?
Старик сделал несколько глотков и протянул бутылку мне. Я медленно и осторожно взяла её, но пить не стала.
- Тебе противно! Пьяный, грязный… нищий, - крикнул мужичонка. – Да, я такой. Но я честный! Не от хорошей жизни я такой плохой! У меня две дочки… обе замужем… красавицы, умницы, работницы. Живут в семьях хороших, в красоте и уюте, на умных работах работают… А папа где?! Где папа-то? А нет папы… Жена у меня добрая была… Да вот кончилась быстро… А тут кот ещё умер… один я остался… никого больше нет… Да мне и самому противно, а повеситься вот не могу…
Я сидела и крепко держала бутылку в руках, словно это был не кусок стекла, а душа измученного пьяницы…
- Знаешь, я ведь тоже молодой был… девчонок любил… Эх, - и тут мужичонка затянул какую-то тоскливую песню. Голос его дрожал, хрипел, шипел, но слова были понятны. Казалось, что песня шла изнутри полуживого тела. Казалось, не человек поёт песню, а душа. Надоело ей, израненной и замученной, сидеть в темноте, и она вылезла на свет. Надоело ей бояться, и она стала кричать о своей боли, о своём одиночестве, своей ненависти. Песня обнимала нас, обволакивала наши тела, усыпляя и успокаивая, и вдруг резко колола прямо в сердце ядом мучительные мысли.
Вдруг мужичонка закашлял, застонал, лихорадочно хватая воздух посиневшими от холода губами. Я резко вскочила и начала трясти старика, шепча ему всякие глупости:
- Ты дыши, ты только дыши…
- Ты не можешь вот так уйти, ты счастья не видел… Ты живи, – умоляла я.
Мужичонка немного пришёл в себя, неизвестно, что ему помогло: мои уговоры или тряска, а может, и порция свежего воздуха. Отдышавшись, он тихо сказал:
- Я полежу, посплю.
И ловко повернувшись на бок, пьяница захрапел. Он спал безмятежно, как младенец. Только глубокие морщины напоминали о пережитом…
Вдруг я заметила осколки бутылки и яркое бордовое пятно на снегу. Порывшись в своих карманах, я с трудом наскребла на такую же бутылку. Быстро сбегав в ближайший магазин, я теперь стояла перед спящим мужичком.
- Какой он… человек…
Я тихонько, стараясь не разбудить старика, вложила ему в руку новенькую, блестящую бутылку, а потом побрела домой…
На следующий день, проходя мимо двора, в котором я вчера встретила мужичонку, я заметила толпу любопытных прохожих. Медленными, неуверенными шагами я подошла к людям. В душе таилось чувство страха и безысходности, но я все же нашла в себе силы спросить, что случилось.
- Да, тут, вон, мужика мёртвого нашли. Замёрз ночью. Алкаш. Ха-ха! Даже после смерти пузырь из рук не выпускает. Ха-ха-ха! – и довольный своей шуткой парень отвернулся от меня.
В душе что-то оборвалось. Неужели… и вот так просто…
Я видела, как врачи выносили на носилках тело, покрытое белой простынёй, как люди спокойно и даже радостно обсуждали утреннюю находку, как они расходились по своим делам. Когда толпа разошлась, я медленно побрела к тому гаражу. Вчерашний сугроб был окружен огромной лужей, застывшей ночью. Из снега беспорядочно торчали бутылки, а в глаза бросалось огромное и яркое бордовое пятно…