...Я же, после того знаменательного поцелуя, уверую в то, что Миша - моя
единственная любовь. Но так как я своими руками бросила его в пучину
семейного счастья, то для меня он уйдет в разряд воспоминаний, подобно
Белику, который в 1422 году умер у меня на руках от секирной раны и
мозговой мутации, несовместимой с жизнью. Благодаря этой мутации он
чувствовал несправедливость намного острее других, но не мог извлечь из этого
пользы, поэтому постепенно отравлялся алкоголем, чувствуя свою ненужность
этому попсовому миру, а главное - нет билетов в непопсовую страну Парагвай,
где люди дерутся на мечах и поют «Мельницу». А трансконтинентальные авиалинии
в это время еще не изобрели, Белик по размаху творческой мысли намного
опередил свое время. Вот так он и погиб в неравной схватке с драконом,
пытаясь защитить хомячка, который в своей жизни еще не успел нагрешить.
Когда его принесли, то сказали, то он попал под машину, но я - то знаю, как
оно на самом деле было. А на самом деле я не попала даже на его похороны и
не видела его умирающих глаз. Я только корчилась на окне, узнав. Думаете,
откуду есть течет Дунай?? Это я своими слезами пыталась затушить погребальный костер, кричала: да что ж вы, изверги делаете?! он же живой, он просто пьяный и спит, сейчас проснется и будет петь мне «Мельницу», и мы пойдем гулять, и я
скажу ему все, что не успела, что ночевать на чердаке 5этажного дома - это
же неудобно, и ты меня только попроси, я подарю тебе матрас, а хочешь,
вообще вместе жить будем? я совсем не против этой канители. Просто в тот
раз он выглядел совсем как гопник в синем спортивном костюме, и я забыла,
что он есть такое, не разглядела за пыльными очками глаз, а он был лучше
всех, и вообще, если б не этот хомячок....
А так все хорошо. И голуби почти не умирают от мороза, потому что голуби
все равно что хиппи, привыкли жить на улице и не замечают потерь. А
замечали бы - не выдержали бы. Вот и все мы как голуби. Поэтому Мишу
возьмешь ты, Барташевича почтальонша, а я вскарабкаюсь на Илью и крикну...
ой... что ж я крикну-то?? что-то про лошадь... нет, не вспомнить. Значит,
не поеду на ильиной хрупкой психике. Значит, пешком пойду через семь морей,
в восьмом увязнут ноги, но как раз мимо пролетит яра на летающем катамаране
и крикнет - аванти, что в переводе не русский значит- вперед. И я выдерну
ноги, оставив ботинки в песке, и босиком перейду границу Города Слез.
в Городе Слез на улице играет Макаревич, но мне он не нужен. Он сюда сбежал
от эстетов, заели его эстеты. Кури, говорят. Пей, говорят. Страдай, говорят.
Надо же эстетов веселить. Но Макаревич не дурак, он знает, что эстетов
веселить может любой дурак, и по этому делу кто больше дурак, тот больше и
веселит, потому что умный скоро справляется с собой и перестает страдать, а
дурак все мучается. Дурак потому что. Дураков любимое занятие - искать
солнце. Так и ходят, ботинки стаптывая. Я бы с ними пошла, да дело есть.
Прихожу в королевский дворец. А там правит твоя, Машка, внучка - кисель на
кирпичной крошке до седьмого пота. Помнит, как северяне с южанами воевали,
и как семья ее эмигрировала. Всю историю помнит славной страны
капиталистических угодий, где доллары выращивают на фермах. И меня помнит.
Помню, говорит, ты с бабушкой моей однажды в дворике болтала, на коленях у
нее лежа. Проси чего хочешь. Я говорю: во-первых хочу, чтоб все знали, как
я бабушку твою любила, что даже спасла ее от злого монстра Барташевича,
который хотел ее на себе женить. По этому поводу завещаю вам великий
праздник, день седьмого ноября. А во-вторых, говорю, отдавай-ка моего
героя!!! Какого, спрашивает она, героя? А кто, говорю, в подвале у тебя под
семью замками сидит, 300 лет некормленый, непоеный, нецелованный? А это,
отвечает она, государственный преступник, Махно. Он здесь еще с гражданской
войны сидит. Большевики его поймали и казнили, а он не казнится. Они его и
так, и эдак казнили, а он все не казнится, плюется только да по матери
ругается, и по бабушке еще иногда. Почему же, говорю, он не казнится? А
потому, что у него нет сердца. Врачи областной больницы обследовали и
постановили. Да, говорю я, эти врачи сами белая смерть. Нет-нет, ты
послушай, это сердце у него когда-то выпрыгнуло из груди. Говорят, еще на
шестой день сотворения мира он влюбился в какую-то девушку, да так сильно,
что взял ее руку, положил себе на грудь, и сердце само выпрыгнуло! Прямо в
ладошку! правда, с тех пор он уже не мог любить и утром ушел, когда она еще
не проснулась. И пошел на войну. Там он рубился - рубился, и пуля его не
брала. Рубился - рубился, пока не вырубился. А как очнулся - смотрит, лежит
лицом на клавиатуре, рядом пустая бутылка пива, и мышка вся раздалбатая.
Да, думает, нехило мне пришлось прорываться. А тут в офис вламываются какие-то люди в погонах, хватают под руки его и уводят. Казнить за измену
родине. Казнят-казнят, а он не казнится. Сердца-то нет, и нечему понять,
что жизнь прошла впопыхах, как бег по кругу, и не понятно, кто чертил этот
круг и кто радиус замерял, но уж явно не ты. И вот, видя, что он не умирает,
решили страшные звери-большевики бросить его в подвал, да под замок. Чтоб
не мешался. Да только все это давно было, я уж и не знаю, жив он или нет.
Тут я говорю: понятное дело, жив! Человек умирает от раскаяния. А раскаяние
рождается в сердце. И нет другого способа наказать убийцу, кроме как
подарить ему сердце, чтоб он раскаялся и помер от стыда. Так что давай
ключи, я пошла вставлять ему сердце.
Иду и думаю - а помнит ли он меня? 300 лет прошло, как-никак. Должен
вспомнить. Любовь живет в сердце, а сердце свое он отдал мне. Поэтому и
выжил в этой кутерьме, и до сих пор жив. Ведь он не страдал. Нечему в нем
было страдать. А вот как жила я все это время - об этом даже не спрашивайте.
Два сердца это не одно и даже не полтора. Это в два раза больше отчаяния, в
два раза больше слез, и как в бинокль, все вокруг видно - где голубя
задавила машина, где старушка упала и подняться не может, где старший
лейтенант по ночам в подушку плачет от того, что не может найти ту
единственную, а с кем попало не хочется. Но помочь - то я никому не могу,
потому что сердца - то хоть и два, а рук - ног сколько было, столько и
осталось. И от этой беспомощности еще хуже.
Вхожу в подвал, а там сидит великан, только весь хмурый и будто
отсыревший. Отчего бы? Я, говорю, тебе что-то принесла. Не помнишь меня? Не
помню, говорит, ведьма, поди прочь. А я не обижаюсь, я знаю, что его каленым
железом жгли, вот он и огрызается на всех. А что ведьмой назвал, так это и
вовсе хорошо, не слепой значит, видит в глазах блеск нехороший и порезы на
запястьях. Я спрятала блеск, запястья поглубже в рукава засунула, подошла, ручищу его приложила к рубашке с правой стороны, где его сердце напротив моего спрятано, и говорю: а что у меня тут? Он прядку волос откинул с лица, вроде как чуть улыбнулся и отвечает: грудь. А я говорю, ты бери выше, чувствуешь? Он говорит, да, чувствую, вроде как сердце.
Тут я зажмурилась - сердце! сердечко! Я тебя столько носила рядом со своим. Я тебя не просила, так уж получилось, но триста лет прошло, срок вышел и тебе пора. Иди, иди обратно, иди к тому, кому ты нужнее, иди. А сама думаю - не умру ли? Вот так, прямо здесь, на полу от потери сердца? Рядом с этим человеком, которого столько искала? Нет, не должна. Ведь он не умер тогда, в шестой день сотворения мира.
Лежу, два сердца бьются в унисон. Вдруг второе убыстряется, а первое как бы
за ним, а второе его успокаивает - не надо, не спеши, иди как шло, это только меня касается, не надо тебе в это ввязываться. И расходится все сильнее.
В это время великан руку поднял к лицу - а она теплая. Забыл, бедный, что такое тепло. И кладет снова к моей груди, там, где беспокойное сердце тело греет. И смотрит на меня - что это такое, я совсем не помню? А я думаю - ну вот сейчас!
И вспоминаю, что было 6 ноября. Как мы лежали за печкой в темноте, и он,
приложив мою ладошку, сказал - бери, оно твое. Но сейчас, через 300 лет,
сейчас все не так, тогда он дарил, а точнее дал поносить, и сейчас я
возвращаю. И сердце само должно понять, где его истинное место, и
вернуться. Сердце всегда знает, куда ему возвращаться.
И точно - чувствую, нет больше резонанса, одиноко стучит мой маятник где-то
в глубине. Привык вдвоем, плохо одному, скучно. А ладонь на моей груди
теплая стала. И в ней топотком венок отдается: тук-тук, тук-тук. Ну вот
все и хорошо. Вот и славно. Вот я и сделала, что должна была. Теперь можно
засыпать. А завтра будет седьмое ноября.